4.5 НЕТ ПУТИ КРОМЕ ТОРНОГО

Антон Павлович совершенно несентиментален.

Его давно изученное вдоль и поперек умение работать с текстом, убирать из текста все лишнее, оставлять текст на грани сухого газетного очерка – и парадоксальным образом доводить текст до уровня высокой притчи - в «Черном монахе» раскрывается не то чтобы как-то особенно, но, с учетом сюжета, до страшного безапелляционно. Никаких шансов, никаких раздумий, никакого милосердия. Был ли Коврин действительно гениальным человеком, или он больной страдалец с поврежденной психикой – это, в общем-то, вторично. У него был шанс стать творцом (доказательство этому хотя в том, что именно он творит Черного монаха, главного антагониста), от него требовались такая малость и – одновременно – почти невозможное: вера. И он не смог, не захотел, уступил. И подписал себе приговор в виде скуки и обреченности. И хуже – подписал такой же приговор всем, кого по-настоящему любил. Всему, что по-настоящему любил. Почти буквально превратился из творца в разрушителя. Став очередным доказательством того, что нет пути, кроме торного. Нет другой правды, кроме как быть самим собой. Здесь, конечно, сложно не услышать отголоски евангельской притчи о талантах, но «Черный монах» все-таки совсем о другом.

А еще повесть лично для меня стала «точкой сборки Пелевина» - местом, смыслом, явлением из которого он вырос как писатель. Уже на первой трети произведения я поймал себя на мысли, до чего же много общего (и ранее почему-то мною не замеченного) у Антона Павловича и Виктора Олеговича. Дело даже не только в сюжете и его поворотах (в широком смысле), который так или иначе эксплуатируется и развивается у Пелевина со времен «Чапаева и Пустоты», дело еще и в лаконичности языка (которая у Пелевина странным и загадочным образом не исчезает даже в многословных романах), в точности формулировок, в яркости и запоминаемости образов, в сочетании сиюминутной и вневременной актуальности, в умении «докрутить» ход повествования до предельной плотности, не оставляющей у читателя собственной свободы пережить происходящее иначе, чем это пережил сам автор. И при этом это умение «парализовать волю читателя» у обоих странным и загадочным образом не только не отталкивает, но позволяет совсем иначе, по-новому взглянуть и на себя, и на то, что есть(или чего нет) вокруг.