5 Кормак Маккарти. Человек, написавший Дьявола

Маккарти — очень американский писатель, можно сказать — исключительно американский. Он исследует национальные мифы, жанры, темы‌ и говорит на специфическом языке, — который, по меткому выражению обозревателя The New Yorker Эда Чесера, can at once be oceanic and fit into a thimble («может быть океаническим, помещаясь в наперсток»), — языке, подразумевающем, что читатель хорошо знаком с обширным историческим и фольклорно-религиозным контекстом его книг. Лучшая демонстрация оного — тройной эпиграф к роману «Кровавый меридиан».

Первый эпиграф звучит так:

«Идеи ваши пугают, и вы слабы душой. Ваши поступки, продиктованные жалостью и жестокостью, лишены смысла, ибо свершаются в смятении, будто по неодолимому зову. И наконец, вы все больше страшитесь крови. Крови и времени» (Поль Валери).

По-видимому, эти строки обращены к современникам — сытым и успешным яппи, не желающим вспоминать, что история их народа это (в том числе) история ксенофобии, геноцида, гражданской войны. Недаром роман называется Blood Meridian or The Evening Redness in the West — гегемония Запада (как, впрочем, и любой другой империи) рождалась в кровавом багрянце; про это важно помнить.

Второй звучит так:

«Не следует считать, будто жизнь тьмы объята страданием и потеряна, словно в скорби. Скорби нет. Ибо печаль поглощена смертью, а смерть и умирание и есть жизнь тьмы» (Якоб Бёме).

Внутри любой цивилизации бьется heart of darkness, и едва ли стоит заблуждаться относительно беспомощности оного. Тьма неистребима, потому что питается смертью, а смерть (и это центральная мысль всех текстов Маккарти) — явление вселенского детерминизма, что-то завершенное и окончательное, высший закон: с ним можно бороться, но нельзя преодолеть.

«Где-то там есть настоящий живой пророк разрушения. Знаю, он действительно существует. Видел дело его рук», — говорит старый шериф из No Country for Old Men, воспроизводя в сознании читателя массивный пласт ассоциаций, от Навуходоносора и Макбета до капитана Ахава‌ и полковника Курца‌ включительно. И разве может быть случайностью, что на последних страницах романа Антон Чигур — этот баснословный распорядитель зрительских оваций — уходит, растворяется в алом тумане, но и остается среди нас, подобно написанному (и придуманному) за двадцать лет до него Судье Холдену, чей конь блед, а череп прикрыт шляпой погружающихся в сумрак западных равнин.‌

И, наконец, третий:

«Кроме того, Кларк, в прошлом году возглавлявший экспедицию в район Афар в Северной Эфиопии, и Тим Д. Уайт, его коллега из Калифорнийского университета в Беркли, заявили, что при повторном обследовании найденного ранее в том же районе ископаемого черепа, возраст которого исчисляется 300  000 лет, обнаружены признаки скальпирования» (газета «Юма дейли сан», 13 июня 1982 года).

История человечества — дорога жестокости. От первых кочевников до трансатлантических империй «признаки скальпирования» сопровождают поступь Homo Sapiens с той же неумолимостью, что и знаки других сторон человеческого духа, таких как гуманизм и эмпатия. По Маккарти, человек не добр и не зол, не охотник и не жертва, он все разом, одновременно и по переменной, в зависимости от собственного выбора — выбора неумолимого и не подлежащего обжалованию. Выбрал раз, и будь готов к последствиям.

Истинная величина таланта Маккарти обнаруживается в незримом (но четко осязаемом) зазоре между вербальной прямотой его историй и давящим на виски бременем слов, с простирающимся — словно закатная тень в пустыне — шлейфом жестоких истин, понятых и впитанных людьми задолго до изобретения письменности. Это не страшные сказки Эдгара По, не эсхатология южной готики‌, — нечто более древнее, изначальное, как «безразмерная стена, на чьем фоне медленно мерцает лишь серый узор, запутанный, как огромный отпечаток пальца» (представляется, что эта закрывающая метафора из раннего рассказа «Утопленник» отворяет макрокосм всех позднейших работ писателя).

Тексты американца Маккарти универсальны, как универсальна людская стезя, пролегающая через тьму и свет неразрешимых противоречий священных преданий любого народа любой веры, и наследуют не столько запойной сложности Фолкнера или рубленой мужественности Хемингуэя (хотя стилевые переклички с ними очевидны), сколько прозе Шервуда Андерсона — возможно, главного пессимиста и духовидца западной новеллистики первой половины XX века.

Разомкнутое письмо Маккарти резонирует в пространстве-времени с шервудовской призрачной силой и с его же установкой на фундаментальную, онтологическую непознаваемость мира.‌

Мое большое эссе о Маккарти на "Дискурсе" (по ссылке)