3

Если "Высокое искусство" Чуковского было посвящено большей частью переводу поэзии, то "Слово живое и мёртвое" представляет собой по сути пылкий манифест в защиту живой русской речи (в противовес канцеляриту и калькам). В отличие от Чуковского, Нора Галь даёт массу вполне конкретных советов: по возможности избегать иностранные слова, ненужные созвучия ('Максим Грек переводил максимально точно'), использовать глагол вместо отглагольного существительного и [дее-]причастного оборота ('Он был абсолютно прав, спрашивая вас...' -> 'Он правильно сделал, что спросил вас...'). Верно замечено, что обилие сносок, неизбежно сопровождающее чересчур близкий к тексту перевод, мешает погрузиться в само произведение, постоянно вырывает читателя из его атмосферы. В то же время куча примеров в самой книге, десятками идущие один за другим без особого контекста (написано так, а лучше бы сяк), изрядно загромождает повествование, читать становится тяжеловато. Не очень-то помогает делу и излишний на мой взгляд эмоциональный надрыв и заламывание рук, сопровождающие всё повествование.

Некоторые моменты спустя полвека уже устарели. Например, наезды на 'ланч' и 'федору' (у последней, кстати, занятная этимология), "странные искажения слова 'усугубить' (усугубить положение, ситуацию), "безграмотное 'переживать' в значении волноваться, огорчаться". Или вот ещё показательный абзац: "Зачем загадывать читателю загадки? Вот некто "присел на корточках у фондю, в которой что-то шипит". Что за штука этот урод 'фондю' и с чем его едят? Во французско-русском словаре такого не нашлось, в "Ларуссе" это — изысканное, хотя и скороспелое блюдо из сыра со специями. Но не обязательно же нам разбираться во всех тонкостях кухни всех стран. И не лазить же по словарям не одного — нескольких языков, если у того же автора на другой странице едят "суп и стейк"! И зачем кокетничать стейком, если у нас уже давно "прижился" бифштекс?" Не знаю уж, как в СССР, но сейчас в стейке снова возникла необходимость, потому что бифштекс (несмотря на то, что он beef stakes) — это почти всегда котлета.

Есть и просто занятные детали. В наши дни принято думать, что в английском языке все друг другу "тыкают". Нора Галь пишет ровно наоборот: "Как известно, в английском языке практически нет местоимения ты. Англичанин беседует на ты только с богом, да иногда — в высокой поэзии, чаще всего в прошлые века — с возлюбленной". Дальше она рассуждает о том, что иной раз в переводе приходится уходить от этого английского "вы", особенно когда идёт речь о детях или каких-нибудь оборванцах, тогда как сейчас мне, наоборот, приходится отстаивать в переводе "вы". Ещё забавно, пока мы никак не можем смириться со средним родом "кофе", у Норы всю дорогу "идиом" употребляется в мужском роде ("есть такой французский идиом").

С удивлением прочёл, что такие, казалось бы, простые слова как "самолёт", "вертолёт", "лётчик" и даже "водитель" были в своё время искусственно введены на замену иностранным заимствованиям "аэроплан", "геликоптер", "авиатор" и "шофёр" ("самолёт" существовал ранее, но относился только к сказочному ковру). Авторша также сетует, что "подземке" Горького не удалось вытеснить иностранное "метро". Или вот ещё внезапно: "Западный фильм критики сперва так и называли 'Джавз' — и неблагозвучно, и непонятно. Потом пошли в ход 'Челюсти'. А это, конечно, (акулья) 'Пасть'".

Ожидал, что полкниги Нора Галь будет мочить столь же злостных, сколь и мифических "буквалистов", но внимания им уделено не так уж много. Вообще, рассуждений о том, что такое хороший перевод, здесь куда меньше, чем у Чуковского. Я бы сказал, что если "Высокое искусство" было адресовано непосредственно переводчику, то "Слово живое и мёртвое" — скорее (само)редактору. Все принципы изящной словесности, на которые упирает Нора Галь, можно свести к известному "режь, сокращай" и "побольше языкового разнообразия и родных фразеологизмов".

В то же время в примерах хорошего, художественного перевода иной раз встречаются странности. "Тогда сделай это. Сделай. Вот сделай". Есть ли на свете более кошмарная, убогая калька, чем "сделай это"? Или вот ещё: "Зашли в ресторан. It was full of smoke and drinking and singing — дословно он был полон (или — там было полно) дыма, и дальше невозможное по-русски "выпиванья" и слишком буквальное "пения", а имеются в виду не только песни, но вообще шум. В переводе всё чисто грамматически чужое убрано: Было дымно, пьяно, и шумно. Как ясно и выразительно! Совсем другим способом, чем в прежних примерах, достигнуто лёгкое, свободное дыхание фразы". Не спорю, звучит ёмко и содержательно. Но правомерно ли было избавляться от "пения", да ещё надуманно рационализировать эту замену? Не могу избавиться от ощущения, что тут просто советскому человеку было неоткуда узнать, как выглядит (и звучит) нормальный ресторан с живой музыкой.

Другие реалии, которые мне были совершенно не понятны, это рассуждения о том, что вот мол некто приносит в издательство иностранную книгу и предлагает сделать перевод, а издательство идёт у него на поводу, несмотря на то, что он не специалист, и вообще человек посторонний, ну и результат в итоге соответствующий. "Зато он — владелец книги, хорошей книги". Что значит "владелец"? Человек каким-то образом выбил права на публикацию и оформил их на себя? Очень странно, с какой стороны ни посмотри. Неужто тут говорится о самом банальном, приземлённом "обладателе" бумажного томика, привезённого из какой-нибудь международной командировки, и который само издательство "достать" из-за железного занавеса не имеет никакой возможности, а про авторские права и вообще речи не идёт? Какой-то иной мир, ей богу.

В общем и целом, "Слово живое и мёртвое" парадоксальным образом понравилось мне меньше, чем "Высокое искусство", хотя практических соображений здесь куда больше. Но и полезных принципов, о которых редко кто говорит, здесь достаточно, и книгу я бы всё же рекомендовал, если вы занимаетесь переводами или как-то ещё связаны с родной речью.

Продолжение: "Поверженные буквалисты".