5

Случайно, как со мной это часто и бывает, набрел на эту книгу, опять таки - нашел задаром. К сожалению - только первый том.
Якубович - народоволец пишет почти документальный роман о своей жизни на каторге. О тюремном заключении, которое он отбывает вместе с лихим народом - ворами, грабителями и убийцами. Рафинированный интеллигент поражен лютым простонародьем, его жестокостью, тупостью и злостью. Даже не знаю, что еще написать. Интересная книга о нашем замечательном, богоносном народе. Вот типичная выдержка из книги - рассказывает один из узников.

Никогда я не видал и не слыхал, чтобы рассказ о каком-либо убийстве или истязании со всеми их гнуснейшими подробностями заставил кого-либо из слушателей содрогнуться, вскрикнуть, высказать злодею прямое неодобрение. Напротив, публика была, видимо, всегда на стороне палача, а не жертвы, и для первого из них всегда отыскивалось в ее глазах какое-либо оправдание. Зато приходилось слыхать веселый, дружный, раскатистый смех всей камеры при таких рассказах, от которых у меня волосы на голове становились дыбом и мороз пробегал по коже... Однажды маленький и тихий обыкновенно арестантик, Андрюшка Повар по прозванию, повествовал в моем присутствии о том, как он убил свою любовницу. История эта некоторыми внешними чертами своими сильно напоминала мне историю Парамона, но по существу между ними не было никакого сходства.
Жил Андрюшка со своей Ульяной три года, причем, по собственным его словам, беспробудно пьянствовал. Наконец Ульяна из-за чего-то поссорилась с ним и, забрав свою "лопоть" (одежу), ушла от Андрюшки к другому мужику. Самой любовницы Андрюшка не жалел, но "лопоть" считал своею и потому несколько дней спустя явился к бывшей сожительнице требовать назад принадлежавшие ему вещи. Последовал грубый отказ. -- Раньше я ничего такого на уме не держал, -- рассказывал Андрюшка, -- но тут меня забрало! "Как? -- думаю. -- За мои же деньги смеет стерьва так надо мной галиться?" Оглядываюсь. В углу на лавке мужик сидит, ее новый любовник, а на столе большой нож лежит. Схватываю я нож: "А! ты так? -- говорю.-- Так вот же тебе, тварине!" -- и всаживаю ей ножик в самое пузо... Она и шары выпучила... Гляжу: руки растопырила и валится, валится на меня... Вот этак... Ха-ха-ха!
-- Хо-хо-хо-хо-хо!..-- грянула в ответ камера при виде Андрюшки, изображающего, как валилась на него убитая, распялив руки и вытаращив глаза.
-- "Куды излазишь, падло?" -- говорю ей. Толк ее от себя рукой... Она -- брык ногами и грянулась навзничь... Ха-ха-ха-ха-ха!
-- Хо-хо-хо-хо-хо!
Дрожа всем телом, с ужасом смотрел я на этих людей, недоумевая, как могут они хохотать над подобными вещами. Ясно помню, как мне показалось в ту минуту, что я нахожусь в доме сумасшедших, и я невольно подумал об одной криминальной теории, когда-то сильно возмущавшей меня тем, что она признает всех "преступников" людьми с ненормальными умственными способностями.
-- Тут любовник ее как вскочит с лавки! Схватил откуда-то топор да как швырнет в меня! Так мимо уха и просвистел топор, в дверь на полчетверти вонзился. Опомнился я и к нему тоже с ножиком кинулся. "А! и ты жить не хочешь? Иди за ней!" Полысь и его в брюхо... Он тоже шары выпучил и хлоп на землю... Ха-ха-ха-ха-ха!
-- Чего же вы смеетесь, Андрей? -- не вытерпел я, все еще весь дрожа и ужасаясь. -- Разве так легко и приятно людей убивать?
Камера притихла на минуту.
-- А чего же тут трудного? -- спросил, в свою очередь, Андрюшка, удивленно на меня взглянув. -- Я и сам сначала думал: "Не приведи, мол, бог убить человека". А на деле увидал, что все едино -- что барана, что человека зарезать! Тот же пар. Ткнешь ножиком в брюхо и не слышишь даже: так во что-то мягкое, ровно мякину, ножик ползет.
В камере некоторые опять засмеялись, неизвестно на этот раз над чем: дивясь ли глупости Андрюшкиных речей или же сочувствуя им. Мне почудилось в смехе немножко того, немножко и другого.
-- Теперь я, как из каторги выду, -- продолжал расходившийся Андрюшка, -- кажный день стану по одному их резать.
-- Кого это их?
-- Да кого придется. Кто заслужит. Черна овца, бела овца -- дух один... Поп ли, попиха ли, пономарь ли -- одно сословие. А пуще всего, братцы, баб стану резать, потому в их я наиболее скусу нашел... Ха-ха-ха-ха-ха!
-- Ну, а что же потом было, Андрей, после совершения убийства?
-- Что было? То, что я дураком сам себя набитым выказал. Мог бы убечь очень легко, а я пошел и заявил сельскому старосте: так и так, мол, убил двух чертей, принимайте. Ну, и скрутили мне руки. Дело рано утром было. А к ночи столько всякого начальства наехало, что целый бы день вешать -- не перевешать. А в ледник идти, где мертвяки лежат, боятся! Никто лезть не хочет... "Иди, говорят, ты, Андрей, вытащи их сюда". Мне чего! Я полез. Гляжу: лежат, не шевелятся. Беру одну за волосья, другого за ногу и выволакиваю обоих на свет божий: любуйся, честная компания! Все так и шарахнулись прочь... "Это твои, эти самые?" -- спрашивает меня заседатель. "Мои, говорю, ваше благородие. Не сумлевайтесь, отделка самая чистая..." Ха-ха-ха-ха-ха! Потом в тифу я шесть недель пролежал, всё лезли ко мне, проклятые...
- Кто?
- Мертвяки эти... Так и налазят, так и налазят! Я все ножом их в брюхо пырял: прочь, окаянные, отвяжитесь!