1

Подумать только, что выбирая между сосиской и Гумбертом – она неизменно и беспощадно брала в рот первое

.
Я боролся с этой книгой около 10 лет. И вот вчера, сцепив зубы, я мобилизовал свой вялый ум (через полчаса чтения мозги как котлета), проявил чудеса упорства, стали и характера — и дочитал. Попробую теперь переработать свои предварительные заметки.

«Лолита» - очень скучная книга. В моём личном анти-топе я смело помещаю её между «Даром» и «Адой». В сюжетном отношении — это бульварный роман. Возможно, пародия, но китч (например, финальная сцена с «пиф-паф» и чтением стихов — сущая клоунада) над бульваром — тот же бульвар. За счёт большей психологической проработки, может быть, чуть более глубокий, чем «50 оттенков серого», но в основных сюжетных вехах (нелепая, но своевременная смерть г-жи Гейз после чтения дневника(!) мужа-педобира, например) и мелких деталях (сцена встречи Гумберта с беременной Долорес живо напоминает какой-то дешёвый сериал) — это именно низкосортная графомания.

Фабула (условно) на 80% состоит из воды (но воды плотной: хотя изолированная цитата, вероятно, не даст это прочувствовать, текст — вязкая непролазная масса, которая, несмотря на плотность, создаёт ощущение потока пустословия). Тут масса деталей, часто не идущих в дело (например, «очень интересных» описаний перемещений и соответствующих декораций, пейзажей, что видел герой, что он слышал), сцен, которые существуют "потому что", отступлений «бикоз ай кэн», однообразных камланий вокруг Лолиты и пр.. Ну вот пример такого рода пассажей:

Изящная ясность всех ее движений находила свое слуховое дополнение в чистом, тугом звоне каждого ее удара. Войдя в ауру ее власти, мяч делался белее, его упругость становилась качественно драгоценнее. Прецизионный инструмент, который она употребляла по отношению к нему, казался в миг льнущего соприкосновения необычайно цепким и неторопливым. Скажу больше: ее стиль был совершенно точной имитацией самого что ни на есть первоклассного тенниса, лишенной, однако, в ее руках каких‑либо практических результатов. Как мне сказала Электра Гольд, сестра Эдузы, изумительная молодая тренировщица, когда однажды я сидел на твердой скамейке, начинавшей пульсировать подо мной, и смотрел, как Долорес Гейз, как бы шутя, гоняла по всему корту хорошенькую Линду Голль (которая, впрочем, побила ее): «У вашей Долли вделан магнит для мяча в самую середку ракетных жил, но, ей‑богу, зачем быть такой вежливенькой?» Ах, Электра, не все ли равно – при такой грации! Помнится, присутствуя при первой же их игре, я почувствовал, как усвоение этой красоты меня буквально облило едва выносимым содроганием. У моей Лолиты была чудная манера чуть приподымать полусогнутую в колене левую ногу при раскидистом и пружинистом начале сервисного цикла, когда развивалась и на мгновение натягивалась в лучах солнца живая сеть равновесия между четырьмя точками – пуантой этой ноги, едва опушенной подмышкой, загорелой рукой и далеко закинутым назад овалом ракеты, меж тем как она обращала блестящий оскал улыбающегося рта вверх к маленькой планете, повисшей так высоко в зените сильного и стройного космоса, который она сотворила с определенной целью – напасть на него звучным хлестком своего золотого кнута. Ее подача отличалась прямотой, красотой, молодостью, классической чистотой траектории, но, невзирая на беговой ее темп, ее было нетрудно вернуть, ибо никакой закорючинки или изюминки не было у длинного, элегантного подскока ее мяча.

Кажется, на языке адептов это зовётся вкусный волшебный язык Набокова. Дааа, язык: вслух почитаешь — рот помыть захочешь. И таково «вкусного вошебного» будет много - заготовьте ведро (особенно смешно, когда спародируешь Набокова, выдумаешь что-нибудь пошло-эстетское, а потом читаешь у него (без шуток — реальные цитаты): «величественный сербернар с глазницами, как громадные бархатные фиалки», «фиалкое веяние, листопадное эхо нимфетки», «абрикосовая мгла влажного вечера», или в других книжках: "ландышевые стебельки нот", "шиншилловые облачка", - и думаешь: «Охолони, дядя, я же шутил, когда выдумал ноготь цвета  влажного палевого кальмара с прохладно-персиковой окантовкой). То есть традиционно: хвалёный язык Набокова — это жвачка: куча красивостей и остроумностей разного уровня пошлости. Сам Набоков — это такой коммивояжёр от литературы, который пытается охмурить тебя ворохом слов, подороже продать нечто обыденное, представив его в более выгодном свете. Например, Набоков никогда не напишет, что в окно был видел край неба, но - "худой паёк неба". Мне кажется, кто-то всех обманул, заставил увериться, что такая манера письма - вершина стиля. Боже, нет. Я бы не хотел, чтобы мои любимые истории и путь моих любимых героев были рассказаны этим искусственным языком эстетствующей нейросети.

Довольно смешно читать, к слову, что не Набоков, а Гумберт — вульгарный графоман. Ага-ага, «скипетр страсти» - фу, пошляк Гумберт, в другой книге автора: «жемчужины изумления» (кстати, тоже на руках девочки) — ах, «великий Набоков». Для меня же стилистическое единство этого текста с другими романами сочинителя несомненно (молчу про то, что в автобиографии "Другие берега" есть отрывок, который, если добавить в него двусмысленный контекст, напоминает версию похождений Гумберта "в далёком княжестве у моря", образно говоря). Все эти паскудные сальности ("трусики-пупочки-сосочки", "приложить жадные губы к молодой маточке, неизвестному сердцу, перламутровой печени, морскому винограду легких"), по существу, всегда были свойственны Набокову, но возраст и тема вожделения сделали их более явными, чтобы уж самый невнимательный читатель прозрел... но нет: ах, какой языыык, а-а-а-а...

Не могу тут не отметить, что тема взаимоотношений с несовершеннолетними (иногда вскользь, а иногда на более видном месте) проскальзывает у г-на Набокова примерно в 5-6 сочинениях (из тех, что знаю я), например, в большом рассказе "Волшебник" (оценим чисто набоковскую связку педофил-волшебник). Если верить адептам, это конечно-же-слу-чай-ность-и-ничего-не-зна-чит!! А ещё в этом смысле "Лолита" - книга вторичная.

Завершая разговор о языке, хочу обратить внимание на обильные французские подмигивания без перевода. В конце книги читателя ждёт словарик, о котором он мог и не узнать, если не заглянул предварительно в содержание. Там любознательный ценитель классики сможет получить разъяснение... если вдруг без пометки сумеет соотнести перевод с французской сентенцией: в тексте-то нет сносок, а в словарике переводы обозначены цифрами, например: «16 бла-бла-бла», ну а догадаться, к какой французской кракозябре в романе это относится - ты должен сам. Ну а шо ты, пришёл постигать «великого писателя» без культурного багажа и умения парле франсе? Быдло. Тьфу.

Два слова о психологическом раскладе. Текстам Набокова всегда была свойственна некая искусственность и фальшивость в описании человеческих страстей при некоторой хирургической холодности, которая прикрывается хорошим вкусом, синтаксисом, выразительными средствами не-как-у-всех, красками, звуками и пр. Но тут вся лживость позиции как бы переходит на маску Гумберта Гумберта. Так вот, я не верю Гумберту так же, как не верю Набокову-Сирину в других его книгах. То есть Гумберт выдаёт огромный (хронологически и не только) кирпич самых постыдных камланий вокруг Лолиты и циничного отношения к окружающим и миру вообще, а потом говорит, мол, на самом-то деле, он вот тогда-то, тогда-то и тогда-то испытывал муки совести, сознавал свою порочность и пр. Но ничто в этом кирпиче не свидетельствовало об этом. Тем более, что тут же Гумберт откладывает покаянные мотивы в новом нарциссическом порыве.

И я заметил, что Гумберт, как и его автор, бесконечно влюблён в свои переживания, в свою рефлексию, в факты своей внутренней жизни, даже в псевдо-покаянные стенания. Из записей видно, как он любуется своими воспоминаниями, как любовно обволакивает их своим синтаксисом, метафорами. Он проявляет себя как человек предельно самовлюблённый, сноб, зацикленный на себе, исключительно недобрый (то, как он подмечает в людях неприятные вульгарные черты, как копит в себе, если угодно, критику), способный на преступление. Даже в самой конструкции его записок есть элемент самовозвышения, пренебрежения окружающими. Кидая читателям (реальным и выдуманным) "Полюбуйтесь-ка", он как бы ставит читателей перед фактом, что он выше их - выше в эстетическом смысле, в смысле литературных дарований, в смысле глубины переживаний, да и элементарно смелее, раз может открыто выставлять свои пороки. Он наслаждается этим. Это обнажение такой же катализатор ощущений, как и Лолита. Это можно заметить хотя бы в том, что Лолита ведь, как центральный персонаж, не была по-настоящему представлена читателю, а я её метаморфозы от жвачко-комиксной дочери буржуа до смирной жены пролетария мне не очень понятны, - какие-то они марионеточные (возвращаемся к «Санта-Барбаре») . Или вот сцена убийства — я вижу в ней склонность Гумберта актёрствовать, потому что никакого реального мотива я там не вижу. Хотя тут можно дойти того, что Гумберт и Куильти — это два саморазоблачающих образа эротических перверсий Набокова. Поэтому лучше умолкнуть.

Скажу только, что сам я не считаю Набокова классиком, а этот роман ненавижу всей душой. Набоков - это последняя - мёртвая- отрыжка той витальной литературной традиции, которая у нас когда-то была, которая умела примирить форму с содержанием, живое слово с нравственной цельностью. А кто вас убедил, что "абрикосовая мгла" с пупочками - это классика, - я не знаю. Автор "Лолиты" очень любит апеллировать к эстетическому наслаждению как к достаточной мотивации для чтения и единственной подлинной цели сего действа. Так вот, я никакого наслаждения не получил.