5

«О Толкине спорят давно, христианский автор это или нет. Полезно читать его юным христианам или, наоборот, недопустимо. Что создал этот верующий католик и один из членов редакционного совета английского варианта Иерусалимской Библии, – языческий миф или христианскую эпопею, в которой незримо, но присутствует Бог и Божий взгляд на мир. Об этом и повествует прекрасная книга Павла Парфентьева.
… Можно, конечно, предположить, что влюбленный (вероятно, с детства или ранней юности) в Толкина автор, будучи христианином, хочет христианизировать Толкина. Это, однако, не так. Перед нами не апология, но исследование, и исследование довольно жесткое. Это книга, которую нельзя читать поверхностно. Именно трактат, в который необходимо вникать и в котором дается серьезный анализ текстов Толкина. Работа, автор которой прекрасно знает английскую и вообще иностранную литературу о Толкине и блестяще информирует о ней своего читателя.
… Я думаю, что автор приходит здесь к чрезвычайно важному выводу: неназванным в книге Толкина присутствует Бог. Его книга – миф, но миф христианский, что проявляется, преҗде всего, в том, что волшебная история в книгах Толкина разворачивается в поразительно «взрослой» (психологически и духовно) атмосфере».

Предисловие к книге отца Георгия Чистякова.

Книга ЗА-МЕ-ЧА-ТЕЛЬ-НА-Я и полезная для всех, кому близки творчество Толкина и христианская вера.
Я и сама не люблю (как и отец Георгий писал в предисловии), когда критики и литературоведы находят в книгах писателей то, что никогда там и не было («желтые занавески» часто означают желтые занавески без всяких скрытых смыслов), но здесь действительно все очень подробно и внимательно рассматривается на основании писем и эссе самого автора (в частности, «О волшебных историях», «Чудовища и критики»). [Теперь я загорелась и это всё прочесть!]
Хотелось бы написать много-много хорошего про эту книгу, но передать многое очень важное трудно и почти невозможно, тем более, пересказать кратко, поэтому надо читать самому. Я постараюсь хотя бы донести свое восхищение книгой и по возможности процитировать основные ее тезисы.
Павел Парфентьев - католик по вероисповеданию, но его повествование не относится только к католической религии, а именно ко всему христианству, он пишет деликатно и бережно, но в то же время видно, что очень вдохновляется книгами Толкина и очень верит и глубоко исповедует свою веру.
И показывает нам, как ее исповедовал Толкин и как это повлияло и на все его творчество.

Дальше...

«Прежде, чем непосредственно обратиться к теме этой книги, мне придется потратить еще немного времени (и внимания) читателя, упомянув о том, без чего, как я уверен, трудно будет хотя бы отчасти понять и Толкина, и христианство. Об одном таком моменте я уже написал: это убеждение, что доподлинно понять христианство можно, только будучи христианином, – только живя Христом. Никакое теоретическое рассуждение не способно заменить этого живого опыта, хотя оно и может иногда указать на ту бездну красоты, истины и смысла, которые встречает человек, переступив порог своего дома и отправившись по христианскому пути. Рассказы о приключениях никогда не заменят самих приключений, ожидающих нас за порогом.
С точки зрения христианина, христианская вера – это взгляд на саму Реальность, во всем ее подлинном многообразии, взгляд, который позволяет увидеть Истину во всей ее полноте. Более того, это не просто взгляд, но и опыт жизни в этой Реальности и встречи с Нею. Как оказывается, у этой Реальности есть вполне конкретное Лицо – лицо Христа. И встреча с Ним – самое глубокое и неисчерпаемое событие, какое только может произойти в жизни человека. Поэтому христианские взгляды есть отражение этой Реальности, это не просто искусственная система воззрений и мнений, абстрактных и тщательно выстроенных, но видение мира, принять которое побуждает встреча и общение с Подлинным. Не надо ожидать, что, выражаемые разными людьми, эти взгляды будут всегда звучать «в унисон». Христианское богословие – это в каком‑то отношении точная наука (любая наука о реальности – а тем более о Реальности! – требует точности), а в каком‑то – «поэзия» или «музыка», потому что только поэзия или музыка могут хотя бы отчасти достойно изобразить то Величие, с которым сталкивается богослов. Конечно, никогда два певца не будут из глубины души петь одно и то же. Но они воспевают одну Реальность – и, если они видят ее чистым взором, их мелодии всегда будут звучать в гармонии, образуя величественный хор. На мой взгляд, важно понимать, что для доказательства того, что Толкин – христианский писатель, недостаточно указать, что он разделял те или иные воззрения. Важно помочь увидеть, как его голос – уникальный, сильный и яркий – вливается в этот хор христианских богословов (а я не побоюсь назвать Толкина христианским богословом, хотя сам он скромно отказывался от подобного «титула»), и в нем звучит – гармонично, без диссонансов и сохраняя свою собственную, особую красоту».

Как красиво Парфентьев пишет, правда? Сравнения просто поэтические, и видно, что он все прочувствовал и действительно «пропустил» через себя.
Дальше автор рассматривает биографию Толкина, его взгляды на веру и брак, но опять же, не просто, чтобы еще раз нам рассказать о гении, но чтобы дать представление того, чем жил, дышал человек, во что верил, и что потом в его книгах отразилось.
Вот размышления самого Толкина в письме сыну – какая душа светлая, сколько всего он чувствовал!

«…А еще ты напомнил мне о внезапном озарении (или, может статься, осознании, которое сей же миг облеклось у меня в голове в форму картинки), что я пережил совсем недавно, пробыв полчаса в церкви Св. Григория перед Святым Причастием…
Я видел Свет Божий (или думал о нем); и в нем подрагивала одна крошечная пылинка (или миллионы пылинок, к одной-единственной из которых и был прикован мой смиренный разум), и мерцала белизной, потому что отдельный луч Света удерживал ее – и озарял. (Не то, чтобы Свет разбивался на множество отдельных лучей; но само по себе существование пылинки и ее местонахождение по отношению к Свету образовывало прямую линию, и эта линия тоже была Свет). И луч этот был Ангелом-Хранителем пылинки; не нечто, вставшее между Господом и его творением, но само внимание Господа – олицетворенное. Говоря «олицетворение», я не имею в виду просто-напросто фигуру речи, как это в языке людей принято, но вполне реальное (конечное) существо. А размышляя об этом с тех самых пор – ибо все это произошло мгновенно, нескладными словами этого не передашь, – и, уж конечно, не передашь великого чувства радости, что этому переживанию сопутствовало, равно как и понимания, что сияющая уравновешенная пылинка – это я (или любой другой человек, о котором я способен подумать с любовью), – я вот вдруг подумал, что (я говорю с опаской и понятия не имею, допустимо ли подобное представление; в любом случае, оно стоит особняком от видения Света и парящей пылинки) это – конечная параллель Бесконечного. Как любовь Отца и Сына (каковые беспредельны и равны) олицетворена, вот так и любовь и внимание Света к Пылинке – тоже олицетворены (то есть одновременно пребывают и с нами, и в Небесах): любовь эта конечна, но божественна; т.е., ангельской природы. Как бы то ни было, милый ты мой, я получил утешение, что отчасти облеклось в эту причудливую форму, которую (боюсь) я так и не смог внятно передать: скажу лишь, что теперь я отчетливо представляю, как ты паришь и сияешь в Свете – хотя лицо твое (как лица всех нас) от него отвращены. Однако нам дано различить этот отблеск в лицах других (а также и в людях, воспринятых через любовь».

Дальше...Дальше много о дружбе с Клайвом Льюисом, о научных трудах Толкина, и вот, наконец, одна из самых мне запомнившихся частей книги – о Фантазии, волшебных историях, и о том, что всё творчество, все фантазии и сказки испытывают на себе Искру и отблеск Божественного Света и Евангелия.

«Способность творить – и в том числе «творить» вторичным образом то, чего нет в «первичном» мире – это способность, во многом особенно ярко указывающая на подобие человека своему Создателю. Как и другие аспекты человеческой личности, эта способность затмилась грехопадением, и отсюда многочисленные злоупотребления ею, о которых говорит Толкин. Но эта способность – не болезнь. Она свойственна – и это видно из ее «богоподобных» качеств – здоровой, подлинной природе человека. Фантазия не должна создавать «ложь»: как и все дары человека, она призвана передавать истину – своим, свойственным ей, способом. Подобно всем возможностям падшего человеческого естества, она повреждена – но может быть исцелена во Христе. Как и все способности человека, творческая фантазия имеет лик, обращенный к Богу. И сам Толкин, как автор, действовал как христианин, исцеляющий и обращающий эту художественную фантазию.
…Для Толкина творчество – это подражание Творцу, акт «вторичного творения», который вполне может, если это угодно Богу, занять свое собственное место в мире первичном. Помимо этой «Фантазии» или творческого «Воображения» и «Искусства», волшебной истории свойственны собственные особые черты, которые Толкин называет в своем эссе Восстановлением, Побегом и Утешением».
[Цитата Толкина]: «Восстановление душевного равновесия (которое включает в себя возвращение и обновление желания жить) – это также и возвращение ясности взгляда. Я не хочу говорить: «видеть вещи такими, как они есть», чтобы не связываться с философами, но я мог бы осмелиться сказать: «видеть вещи такими, какими мы должны (или должны были) их видеть, – то есть как вещи, отличные от нас самих. Труднее всего сыграть фантастическую шутку именно со знакомыми людьми, труднее всего увидеть их свежим взглядом, понять, что они все такие похожие – и совсем непохожие друг на друга. Обыденность их – в сущности, плата за «присвоение»; привычные вещи – это те из вещей, которые мы подчинили себе по закону или же в мыслях.
Волшебная история – один из способов вновь увидеть вещи, таким образом обретая это Восстановление. Благодаря творческой фантазии мы видим вещи снова.
[Цитата Толкина]: «Созидающая Фантазия, напротив, в первую очередь стремится создать что-нибудь новое; она может распахнуть двери ваших сокровищниц, и тогда все богатства, запертые там, вылетят прочь, словно птицы из клетки. Все драгоценности вдруг станут цветами или превратятся в языки пламени. Вы почувствуете: то, чем владели вы (или что знали), было могущественным и опасным, свободным и диким, оковы его были недостаточно прочны; все это не было вашим ровно в той мере, в какой это все не было вами».
Фактически, речь идет о том, что фантазия, особенно свойственная волшебной истории, способна заставить нас вновь увидеть реальность бытия во всей свойственной ей тайне. Бытие есть тайна, – всякое бытие, даже самое малое и незаметное – бытие пылинки. Поддаваясь иллюзии «овладения знанием» мы, поневоле, лишаемся подлинного знания, выпуская из вида это присутствие тайны бытия.
Эта болезнь нашего видения – потеря чуда бытия – коснулась и самых важных и значимых вещей: такова, например, утрата веры. Современный человек нередко полагает, что ему знакомы евангельские истины – и потому на самом деле перестает их видеть.
Другими важными сторонами волшебной истории, согласно мысли Толкина, являются тесно связанные между собой Побег и Утешение. С точки зрения Толкина, когда мы говорим о свойственном волшебной истории Побеге, мы не говорим о бегстве «от реальности» и «от жизни». Речь скорее могла бы идти о бегстве от уродства к красоте, от зла – к добру. Фактически (даже если Толкин и не говорит об этом прямо), речь идет о побеге из того плена, в котором мы часто оказываемся в «современном» мире, нередко заключающем нас в уродливые и злые формы своей «жизни», которую он, совершенно неоправданно, называет «реальной». На самом деле, для того, чтобы преодолеть зло, человек должен совершить собственный внутренний «побег» к добру иначе он будет оставаться в мире, лишенном надежды и света. В этом смысле, таким «побегом», указывающим на реальность и дающим новые силы, является и евангельская истина (и не случайно, хотя и ошибаясь, обвиняют в «бегстве от реальности» верующих людей). Современный мир часто называет реальным то, что убого и дурно, а о подлинной реальности. Он как бы заключает человека в ложные рамки, направляя его вдаль от истинного. Из этого заключения бежать не только похвально, но и необходимо (так христианин обретает реальность добра, совершая побег: из рабства греху – в свободу сынов Божиих во Христе)».
[Цитата Толкина]: «Побег [ в другом переводе «бегство от действительности», прим. моё] – одна из важнейших функций волшебных историй, но, так как я никогда не осуждал их, я, конечно же, не могу принять жалостливого или даже презрительного тона, в котором ныне часто говорят об «эскапизме» – причем само по себе слово «побег» вне пределов литературной критики не дает для этого никаких оснований.
В том, что обычно называется «Реальной Жизнью» побег, как правило, – поступок совершенно необходимый и даже порой героический. Разве следует презирать человека, который бежит из темницы, чтобы вернуться домой? Или того, кто, не имея возможности убежать, думает и говорит о чем‑то, не связанном с тюрьмой и тюремщиками? Мир за стенами темницы не станет менее реальным лишь оттого, что узник его не в силах увидеть. Ополчившись на слово «побег», критики искажают его смысл; более того, они путают – и я думаю, что это не простая ошибка, – Побег Узника и Бегство Дезертира. Точно так же какой-нибудь партийный оратор вполне мог бы заклеймить, как предательство, бегство от ужасов гитлеровского или иного рейха или несогласие с ним. А критики поступают еще хуже – они обрушиваются с презрением не только на Дезертирство, но и на подлинный Побег, и на все, что ему порою сопутствует: Отвращение, Гнев, Осуждение и Восстание».
В сказке человек может совершить – воображаемый, но вместе с тем указывающий на Действительность – побег и от многих проблем и ограничений, которые, с точки зрения христианина, связаны с первородным грехом, со следствиями грехопадения, совершенного в глубинах эпох прародителями человеческого рода. Одно из таких ограничений – потеря возможности общения со всем сотворенным миром. Еще одно – смерть. Желание преодолеть эти «ограничения» является столь же древним, как и само грехопадение. Сказка, давая возможность воображаемого Побега от этих ограничений, приносит надежду и Утешение.
В сказке человек может совершить – воображаемый, но вместе с тем указывающий на Действительность – побег и от многих проблем и ограничений, которые, с точки зрения христианина, связаны с первородным грехом, со следствиями грехопадения, совершенного в глубинах эпох прародителями человеческого рода. Одно из таких ограничений – потеря возможности общения со всем сотворенным миром. Еще одно – смерть. Желание преодолеть эти «ограничения» является столь же древним, как и само грехопадение. Сказка, давая возможность воображаемого Побега от этих ограничений, приносит надежду и Утешение».
[Цитата Толкина]: «Гораздо важнее Утешение Счастливого Конца. Я даже дерзну утверждать: всякая волшебная история должна иметь именно счастливый конец. Я бы сказал, что Трагедия – это высшая, истинная форма Драмы; в случае волшебной истории я бы сказал, что истинная форма ее прямо противоположна Трагедии. Так как у нас нет подходящего слова, чтобы выразить такую противоположность, я буду называть ее Счастливой Развязкой, «эвкатастрофой» (от древнегреч. ей – хорошо и katastrophe – переворот, развязка). История со Счастливой Развязкой есть высшая форма волшебной истории.
Утешение волшебных историй, радость счастливого конца – или, точнее, радость Счастливой Развязки, внезапного доброго «поворота» событий (ибо в сказках не бывает правдоподобных концов) – та радость, которую превосходно творят волшебные истории – это не «побег» и не «дезертирство». В своем сказочном бытии – в бытии иного мира – это внезапная и чудесная милость, на повторение которой никогда нельзя больше рассчитывать. Волшебные истории не отрицают существования Несчастливой Развязки, горя и поражения: возможность подобных событий необходима для полноты чувства радости освобождения. Но волшебные истории отрицают (наперекор всему) всеобщее окончательное поражение, и потому они – Евангелие, благая весть, приносящая слабый отблеск запредельной Радости в этот мир, горький как скорбь».

«В одном из своих писем сыну Кристоферу Толкин касается случая, рассказанного на проповеди священником – об исцелении в Лурде больного мальчика, случившемся неожиданно, когда все уже потеряли надежду:
[Цитата Толкина]: «Но история про маленького мальчика (разумеется, факт должным образом засвидетельствованный), – когда, казалось, все кончится плохо, а затем вдруг, нежданно-негаданно, закончилось счастливо, – глубоко меня растрогала; я испытал это ни на что не похожее чувство, что всем нам доводится переживать, хотя и нечасто. Ни на какое другое ощущение оно не похоже. Для обозначения этого чувства я создал термин «эвкатастрофа»: внезапный счастливый поворот сюжета, от которого сердце пронзает радость, а на глазах выступают слезы (я доказывал, что высшее предназначение волшебных сказок как раз и состоит в том, чтобы вызывать это чувство)
... а ведь особое воздействие его объясняется тем, что чувство это – внезапный отблеск Истины; все твое существо, скованное материальными причинно- следственными связями, этой цепью смерти, внезапно испытывает глубочайшее облегчение: как если бы вывихнутая рука или нога внезапно встала на место. Все твое существо вдруг понимает – если история обладает литературной «истинностью на вторичном плане (подробнее смотри эссе): вот, оказывается, как на самом деле оно все действует в Великом Мире, для которого мы созданы. И в заключение я сказал, что Воскресение явилось величайшей «эвкатастрофой», возможной в величайшей Волшебной Сказке, и вызывает это ключевое чувство: христианскую радость, от которой слезы на глазах наворачиваются, потому что по сути своей она так сходна со страданием и приходит из тех пределов, где Радость и Страдание неразделимы и примирены, точно так же, как себялюбие и альтруизм теряются в Любви».
«Эти слова Толкина проясняют и дополняют его отношение к «волшебным историям», о котором он говорил в своем эссе. Итак, особая ценность волшебной истории состоит в том, что она являет читателю проблеск Высшей Реальности, где обретают исполнение чаяние человека, где он сам обретает исцеление, и где плачущие становятся блаженными, получая Утешение. Волшебная история (сказка), благодаря этому, становится как бы отблеском Евангелия. А Евангелие, в свою очередь, может быть названо величайшей волшебной сказкой, отличие которой от других – в том, что она является правдой в первичном мире. Но если реальная история, какой является история Христа, способна быть сказкой, то и сказка (или то, что в ней заключено) имеет надежду когда-нибудь обрести реальность большую, нежели прежде».

Это, по-моему, одна из основополагающих для Толкина идей и одна из главных мыслей книги Парфентьева. Меня эта мысль очень тронула и поразила – это то, с чем я тоже очень согласна, что ищу в литературе, когда ненавязчиво, но глубоко волшебная история, сказка, фантастическое произведение носит в себе Свет Истины.
Всю книгу, наверное, процитировала бы здесь, но терпение у читателей рецензии (если такие будут), скорее всего уже приходит к концу, поэтому еще и еще раз порекомендую эту книгу. А ведь дальше автор рассматривает малые и крупные произведения Толкина, уже не в общем, а более конкретно, детально, о хоббитах, их чертах характера, библейских аллюзиях во «Властелине Колец» и многом другом.
Поверьте, это не просто книга, подогнанная под убеждения о том, что Толкин был христианином, а значит «зашифровал» там библейские цитаты и аллюзии – всё сложнее и глубже, обстоятельнее и в то же время интереснее. И не бойтесь, что будет трудно понять и воспринять текст – я вообще не читаю литературоведческие произведения, но здесь, хоть и понятия и материи серьезные и не из простых, объясняются они подробно и понятно. И ты вникаешь в текст и проникаешься им.
А еще пожелайте мне удачи – собираюсь взяться за «Сильмариллион» и эссе Толкина и потом, наверное, в третий раз перечитать «Властелина Колец». -)