3.5

Странная книга - и странная вовсе не из-за прописанного в тэгах "магреализма" (Бог бы с ним, с магреализмом). C самого начала она вызывала у меня двойственные ощущения: как будто бы под одной обложкой (в одном файле) уживаются две разные книги (дневная и ночная?) Под одним углом на нее посмотришь - необязательная, несерьезная, вторичная литература, поделка пресыщенной горожанки, решившей поиграться в писательницу, под завязку набившей свое творение снами, зеркалами и философскими рассуждениями (здесь она мне напомнила осокинских "Овсянок"). Под другим поглядишь - помесь "Летней книги" Янссон с... чем? С чем-то хрупким, тревожным (Янссон тревожна, но по-другому), сквозящим у многих русских (славянских? экс-соцблоковских?) писателей, но трудноопределимым. С вот этим вот:

С детства Марек запомнил полумрак, вечные сумерки. Потемневшее небо, мир, погруженный в беспросветную серость, печаль и холод вечеров, не имевших ни конца, ни начала. Запомнился ему также день, когда в деревню провели электричество. Столбы, перешагнувшие через горы из соседнего села, казались ему похожими на колонны высокого храма.

На "Летнюю книгу" "Дом дневной, дом ночной" похож и структурой - небольшие полубессюжетные рассказы, связанные не общей темой даже, а общим местом действия, - и самим этим местом действия (летний дом за городом), и атмосферой. Только что собственно "магичности" здесь больше. И вот уже поддаешься этой дурманящей дымчатости, как вдруг все портит одна нечаянная вставочка, одна нечаянная строчка - как обнаружить на "старинной" фарфоровой чашечке штамп модной кофейни. Читая, я задавалась вопросом: как воспринимала бы я эту книгу, если бы она была написана не полькой, а, предположим, норвежкой? не в 1998 году, а за двадцать, тридцать, пятьдесят лет до того? Не от дурацкой ли привычки с предубеждением относиться ко всему "своему", "близкому" (Польша все-таки к нам ближе, чем Норвегия, языком по крайней мере) это глухое раздражение, встающее всякий раз, как со страниц повеет - условно - запахом той самой модной кофейни? За рубежом ее, похоже, повсюду встречали с восторгом.
Самое странное, что это не просто "удачные" рассказы чередуются с "неудачными" (хотя и это тоже): ткань повествования здесь все одна и та же, ткущееся на ходу сонное полотно, но где-то его рисунок раздражает, а где-то - завораживает. Как будто легкомысленный декоративный узор вдруг приобретает неожиданную глубину или сквозь цветочные завитки проступают загадочные знаки. Хотя, сказать по правде, некоторые из этих фрагментов так хороши, что я вырвала бы их из книжки и издала бы отдельно. Короткая пронзительная Марека-младшего с беспокойной черной птицей, бьющейся в груди. Или рассказ о судетском немце Франце Фросте, которому накануне войны не дает покоя новооткрытый Плутон - далекая обледенелая планета-малютка с острыми краями, из-за которой заостряются концы трав и кирпичи крошатся и царапают кожу: что же это за мир, в котором может вдруг появиться новое небесное тело, можно ли в таком мире жить спокойно? Другие, наоборот, выбросила бы вовсе - например, циклы о монахе, написавшем житие святой Кюммернис, и об учителе латыни, ставшем вурдалаком из-за того, что когда-то отведал человеческой плоти.
Хотя, может, так и надо. Может, эта двойственность нужна, даже необходима - кто их, магических реалистов, разберет. Книга дневная, книга ночная...