5 Русь изнасиловал ты, барин...

О, бремя власти!!! Сколько горя
Ты принесло в славянский край!!!
Цари, свободы мониторя,
В указах пишут лишь: "карай"

И скипетр окунают в бездну,
Где кровью омывают лоб...
На троне то палач, то бездарь,
То "и/сам/чёрт/не/разберёт"...

А Петр какой имеет статус
В начале славных дел своих???
Взгляд острый, как в пустыне кактус -
То ли философ, то ли псих...

Тяжка ли шапка Мономаха,
Когда законов прошлых суть
До пыли топчет он, до праха,
Чтобы не охнуть, не вздохнуть

Никто не мог - бояре, чернь ли???
Ему едино - страшен, лют...
Канонов ветхих древо, черви
Нововведений царских, жрут...

Хотел он счастия для люда
Или народ лишь инструмент???
Тут риторическое блюдо,
Где всюду слышится ответ

О власти бремени в кавычках...
Петр, как и все, кто власть имел,
Народ считал обычной спичкой
В начале своих славных дел...

Использовал - бери другую
Коробку спичек, не жалей...
Петр Алексеевич... Нагую,
В кровавой бахроме соплей,

Русь изнасиловал ты, барин...
Привыкла, девка... Терпит ишь...
Ей царской милостью подарен
Блеск новых петербургских крыш

За послушание был... "Люба
Такая цацка или нет???", -
Не скажет под крестом из дуба
При стройке сдохший контингент...

Петр с цифрой, что сойдёт за ФИО,
Хотел ли в самом деле благ
Для населения иль криво
Для перемен прибил тот стяг???

Держал страну за горло жёстко
И не давал дышать совсем -
Скрипит державности повозка,
Даёт на поворотах крен...

На завтрак - плахи, в полдень - плети
Под вечер - пушек жарких медь...
Во власти вот такие "пети"
Страшны... Но где других взять "петь"???

Не отпускает меня шедевр Алексей Толстого и я вроде бы и прочитал его недавно, но сделал столько закладок, что перечитывая их , частично перечитываю и сам роман... Фигура царя и его отношение к стране и народу - это некий аспект доминирования без права на помилование, экзамен на человечность с купленной экзаменационной комиссией, шизофреническое милосердие с панихидой по жертвам, в гибели которых виноват ты сам... Сложность перемен наталкивает на размышление о смысле этих перемен, о нужности ломания чего-то старого и проверенного в деле на что-то новое, но неизвестное и неиспользованное ранее... Это прогресс, все понятно, но именно такими методами нужен такой прогресс??? Фигура царя вызывает много эмоций, поэтому и новый стих, и новая рецензия, и новая рекомендация...
И цитаты, цитаты, цитаты... Страшные факты в этих цитатах, не смотря на художественный, авторский стиль...
Все вопросы мои уходят в небеса, в пустоту и тишину, на них нет ответов... И не будет ещё миллионы лет... Власть не услышит народ никогда... Как мы не услышим криков разных букашек, когда идём по лесу и топчем их не по злобе, а лишь по причине того, что нам нужно именно в эту сторону... Просто мы их не замечаем... И даже не думаем, что наши шаги (а для насекомых это символ перемен), могут причинить кому то вред... Так и цари, так и люди власти шагают вперёд, а мы кричим в пустоту...
А с другой стороны читаешь про то время и думаешь: "А может и нельзя было по-другому с таким народом??? Мы, ведь тоже не ангелы небесным по характеру и по поступкам..." И дело и не в самой эпохе, в принципе, а в человеческой сущности, а она, увы, не меняется с древних, пещерных времён...
5 из 5 - цифры оценок похожи на крюки, на которых повисла окровавленная туша времени... Тик-так, год за годом, век за веком, а на душе саднящая печаль от безысходности...
Теперь цитаты и очередная рекомендация к чтению романа...

Петр и Меньшиков вылезли из дормеза, разминая ноги.
— А что, Алексашка, заведем когда-нибудь у себя такую жизнь?
— Не знаю, мин херц, — не скоро, пожалуй…
— Милая жизнь… Слышь, и собаки здесь лают без ярости… Парадиз… Вспомню Москву, — так бы сжег ее…
— Хлев, это верно…
— Сидят на старине, — ж…па сгнила… Землю за тысячу лет пахать не научились… Отчего сие? Курфюрст Фридрих — умный человек: к Балтийскому морю нам надо пробиваться — вот что… И там бы город построить новый — истинный парадиз… Гляди, — звезды здесь ярче нашего…
— А у нас бы, мин херц, кругом бы тут все обгадили…
— Погоди, Алексаша, вернусь — дух из Москвы вышибу…
— Только так и можно…

Въехали в Кенигсберг в сумерках, колеса загремели по чистой мостовой. Ни заборов, ни частоколов, — что за диво! Дома прямо — лицом на улицу, рукой подать от земли — длинные окна с мелкими стеклами. Повсюду приветливый свет. Двери открыты. Люди ходят без опаски… Хотелось спросить — да как же вы грабежа не боитесь? Неужто и разбойников у вас нет?
В купеческом доме, где стали, — опять — ничего не спрятано, хорошие вещи лежат открыто. Дурак не унесет. Петр, оглядывая темного дуба столовую, богато убранную картинами, посудой, турьими рогами, тихо сказал Алексашке:
— Прикажи всем настрого, если кто хоть на мелочь позарится, — повешу на воротах…
— И правильно, мин херц, мне и то боязно стало… Покуда не привыкнут, я велю карманы всем зашить… Ну, не дай бог с пьяных-то глаз…

Пётр тотчас уехал в Воронеж. Туда со всей России начали сгонять рабочих и ремесленников. По осенним дорогам потянулись обозы. В лесах по Воронежу и Дону закачались под топорами вековые дубы. Строились верфи, амбары, бараки. Два корабля, двадцать три галеры и четыре брандера заложили на стапелях. Зима выпала студеная. Всего не хватало. Люди гибли сотнями. Во сне не увидать такой неволи, бежавших — ловили, ковали в железо. Вьюжный ветер раскачивал на виселицах мерзлые трупы. Отчаянные люди поджигали леса кругом Воронежа. Мужики, идущие с обозами, резали солдат-конвоиров; разграбив что можно, уходили куда глаза глядят… В деревнях калечились, рубили пальцы, чтобы не идти под Воронеж. Упиралась вся Россия, — воистину пришли антихристовы времена: мало было прежней тяготы, кабалы и барщины, теперь волокли на новую непонятную работу. Ругались помещики, платя деньги на корабельное строение, стонали, глядя на незасеянные поля и пустые житницы.

В Донском монастыре разломали родовой склеп Милославских, взяли гроб с останками Ивана Михайловича, поставили на простые сани, и двенадцать горбатых длиннорылых свиней, визжа под кнутами, поволокли гроб по навозным лужам через всю Москву в Преображенское. Толпами вслед шел народ, не зная — смеяться или кричать от страха.
Гроб раскрыли. В нем в полуистлевшей парче синел череп и распавшиеся кисти рук. Петр, подъехав, плюнул на останки Ивана Михайловича. Гроб подтащили под дощатый помост. Подвели изломанных пытками Цыклера, Соковнина, Пушкина и троих стрелецких урядников. Князь-папа, пьяный до изумления, прочел приговор…
Первого Цыклера втащили за волосы по крутой лесенке на помост. Сорвали одежду, голого опрокинули на плаху. Палач с резким выдохом топором отрубил ему правую руку и левую, — слышно было, как они упали на доски. Цыклер забил ногами, — навалились, вытянули их, отсекли обе ноги по пах. Он закричал. Палачи подняли над помостом обрубок его тела с всклокоченной бородой, бросили на плаху, отрубили голову. Кровь через щели моста лилась в гроб Милославского...

Также моя рецензия на роман - https://www.livelib.ru/review/3429190-petr-pervyj-aleksej-tolstoj