4

Помните знаменитую сцену из фильма «Матрица», где Морфеус предлагает Нео таблетки: синюю, чтобы все забыть или красную, чтобы все узнать.
– Ты здесь, потому что ты все время ощущал, что мир не в порядке, – говорит Морфеус. – Эта мысль, как заноза, в мозгу. Она сводит с ума. Правда?
Нео кивает.
– Ты ведь понимаешь, о чем я говорю? – спрашивает Морфеус.
– Матрица? – говорит Нео.
– Правильно. Ты ощущаешь матрицу везде. Целый мир, надвинутый на глаза, чтобы спрятать правду.
– Какую правду?
– Что ты просто раб, Нео. Как и все, ты с рождения – в цепях. В темнице разума. Невозможно объяснить, что такое матрица. Ты должен увидеть это сам.

А теперь представьте, что в кресле Морфеуса сидит Лев Николаевич Толстой, а напортив него – Нехлюдов. «Примешь синюю таблетку, и все останется, как прежде. Примешь красную таблетку – войдешь в страну чудес», – говорит Толстой. А точнее, – в страшный мир, в Россию, с которой сняли красивое платье, а под ним не оказалось кожи. Только голое кровоточащее тело и абсолютное страдание.

Мысль о «Матрице» пришла мне в голову, потому что перерождение главного героя в романе произошло уж слишком стремительно. За день до перелома он жил обычной жизнью праздного аристократа с деньжатами, любовницей и богатой невестой, как вдруг – оказался готов раздать все богатство и с котомкой отправиться в Сибирь, приносить себя в жертву. Русские писатели на такое превращение всегда тратили 500-600 страниц. А тут – одна секунда. Будто Нехлюдов и правда закатил красную таблетку, и пелена спала. Матрица российской жизни конца XIX века рассыпалась на пиксели.

Что мы живем неправильно, и социальная действительность наша устроена неправильно, Лев Толстой понял за десять лет до начала написания романа «Воскресение». Понял, что архитекторы этого мира, люди жадные, властолюбивые и порочные, пытаются аттестовать эту действительность как единственно возможную. И это лишь полбеды. Страшнее, что множество людей подобная ситуация устраивает, потому что легализует их жадность, властолюбие и пороки, признавая нормой. И все сосредоточено молчат, как в той сказке про голого короля. Толстому хотелось кричать, что король голый.
И Толстой кричал.
В 1882 году он написал «Исповедь», а в 1884 году – богословскую работу «В чем моя вера?» И еще тысячу страниц толкований Евангелия, критики догматического богословия и тому подобного. Он разработал свое учение до мелочей.
Но докричаться не удавалось.
Признаюсь, до меня – тоже. Я читал его богословские тексты. Головой понимал, что он пишет правильные вещи. Что Христос 2000 лет назад оставил людям заповеди: не противься злу, подставь другую щеку, просящему дай, возлюби врага. В них была великая логика. Но за все прошедшее время его заповеди никто не соблюдал. Вообще – ни разу! Может быть, только пара святых и блаженных. А весь «христианский мир» делал противоположное заповедям, прикрывая любое свое преступление именем Христа. Потому что все, что нас окружает, с точки зрения Толстого, – спокойствие, безопасность наша и семьи, наша собственность… все построено на законе, отвергнутом Христом, на законе: «зуб за зуб».

По Толстому, мы живем в матрице. Культура, история, воспитание и образование, все это служит прочными опорами матрицы. Мы действуем как людоеды, как откровенные преступники, но никто этого упорно не замечает. Потому что так принято. Принято иметь людей в рабстве и отбирать у них деньги, принято получать награды и уважение за то, что убиваешь людей. Принято осуждать других и запирать их в клетки. Принято уважать богатых и унижать бедных.
Из старых социальных норм, из слов «так принято» сделаны решетки в темнице разума. Толстой выпускает Нехлюдова на свободу. И отправляет своего героя по России, с которой сорван покров. По России, увиденной отстраненным взглядом, ребенком, который еще не пошел на миллион компромиссов с совестью, инопланетянином, который не знает, как «принято» жить на этой планете.
Мы видим суд, нищую деревню, тучный город, кабинеты чиновников и гостиные аристократов, бесконечные камеры уголовников. Все показано глазами инопланетянина. И выглядит это настолько бесчеловечно, абсурдно и дико, что, кажется, эту планету уже не спасти.

Знаете, бывает, что просыпаешься с чувством, что сделал что-то гадкое. Хотя, ничего не сделал. Это чувство нужно назвать синдромом Толстого. После прочтения «Воскресения» у меня появился такой синдром. Впервые отчетливо. Например, был я на вечеринке, веселился, знакомился с новыми людьми. Все, как всегда. А утром сделалось гадкое чувство. Наверное, потому что я пытался всем понравиться. Рисовался. Ведь если в нашем прекрасном обществе не принято чего-то стыдиться, это не значит, что тебе нечего стыдиться.

Во время чтения роман мне не нравился. Мне казалось, он недостаточно занимательный, что Толстой, как все старые морализаторы, вдалбливает свои душеспасительные идеи, не заботясь, чтобы читателю было интересно. Но к концу романа я понял, что он работает. Да-да! «В чем моя вера?» не работает. А «Воскресение» работает. Я начал меняться. Сознание мое, наверное, все-таки осталось прежним. Я не готов еще раздать деньги бедным и пешком уйти в Сибирь. Но «толстовский синдром», спасибо, маэстро, я получил. И «толстовскую прививку» ко всем лже-святыням и лже-величиям. Ведь существующие социальные институты, посты и «кресла» далеко не священны. А социальная жизнь с ее сомнительными законами и условностями не есть подлинная, настоящая жизнь. Особенно когда она не отвечает самым простым нормам человеческой морали.