5

Несмотря на запутанные отношения героев и несколько личных драм, у меня книга оставила ощущение расслабленного спокойствия, жизнелюбия и кучи приятных ощущений, какие бывают летом на море. Тому виной очень "вкусные" описания:

Я с раннего утра сидела в воде, в прохладной, прозрачной воде, окуналась в нее с головой, до изнеможения барахталась в ней, стараясь смыть с себя тени и пыль Парижа. Потом я растягивалась на берегу, зачерпывала целую горсть песка и, пропуская между пальцами желтоватую ласковую струйку, думала, что вот так же утекает время, что это нехитрая мысль и что нехитрые мысли приятны. Стояло лето.

На другое утро меня разбудил косой и жаркий луч солнца, которое затопило мою кровать и положило конец моим странным и сбивчивым сновидениям. Спросонок я пыталась отстранить этот назойливый луч рукой, потом сдалась. Было десять часов утра. Я в пижаме вышла на террасу - там сидела Анна и просматривала газеты. ... Так как она не повернулась в мою сторону, я преспокойно уселась на ступеньки с чашкой кофе и апельсином в руке и приступила к утренним наслаждениям: я вонзала зубы в апельсин, сладкий сок брызгал мне в рот, и тотчас же — глоток обжигающего черного кофе, и опять освежающий апельсин. Утреннее солнце нагревало мои волосы, разглаживало на коже отпечатки простыни. Еще пять минут — и я пойду купаться.

Но я была навеселе. Запах духов Анны, морской ветер в моих волосах, на плече царапинка - след нашей с Сирилом любви. Достаточно причин, чтобы быть счастливой и молчать.

Так наслаждалась каникулами главная героиня, девочка-подросток Сесиль. Наслаждалась, разумеется, не в одиночестве, а с молодым загорелым Сирилом :)

Мы вдвоем плавали на паруснике, целовались, если приходила охота, и порой, когда он прижимался своими губами к моим, мне вспоминалось лицо Анны, чуть изможденное лицо, каким оно у нее бывало по утрам, вспоминалась та медлительность, та счастливая небрежность, какую любовь придавала ее движениям, и я завидовала ей. Поцелуи быстро выдыхаются, и, конечно, люби меня Сирил меньше, я бы в ту неделю стала его любовницей.

В шесть часов, возвращаясь из плавания к островам, Сирил втаскивал лодку на песчаный берег. Мы шли к дому через сосновую рощу и, чтобы согреться, затевали веселую возню, бегали взапуски. Он всегда нагонял меня неподалеку от дома, с победным кличем бросался на меня, валил на усыпанную хвойными иглами землю, скручивал руки и целовал. Я и сейчас еще помню вкус этих задыхающихся, бесплодных поцелуев и как стучало сердце Сирила у моего сердца в унисон с волной, плещущей о песок… Раз, два, три, четыре — стучало сердце, и на песке тихо плескалось море-раз, два, три… Раз — он начинал дышать ровнее, поцелуи становились уверенней, настойчивей, я больше не слышала плеска моря, и в ушах отдавались только быстрые, непрерывные толчки моей собственной крови.

Сесиль - типичный подросток, это видно в каждой ее мысли, в каждом поступке. Этим "Здравствуй, грусть" мне сильно напомнила "Над пропастью во ржи": в обеих книгах главные герои - подростки, но, как ни странно, ни Холден, ни Сесиль меня не раздражали, более того, во многом я их понимала, даже принимая во внимание всю их незрелость, категоричность, непредусмотрительность и тягу к дурному, к разрушению. Сесиль также отличалась страстью к удовольствиям, часто довольно эгоистичной. Но я ни на минуту не увидела в ней злости или подлости, несмотря на всё, что она сделала. Сесиль как героиня мне сразу понравилась, показалась очень настоящей и живой. Она осталась мне симпатична до конца книги.

Одна беда — я на некоторое время усвоила трезвый цинизм во взглядах на любовь , что , принимая во внимание мой возраст и жизненный опыт, выглядело скорее смешным, чем страшным. Я охотно повторяла парадоксы, вроде фразы Оскара Уайльда: «Грех — это единственный яркий мазок, сохранившийся на полотне современной жизни». Я уверовала в эти слова, думаю, куда более безоговорочно, чем если бы применяла их на практике. Я считала, что моя жизнь должна строиться на этом девизе, вдохновляться им, рождаться из него как некий штамп наизнанку. Я не хотела принимать в расчет пустоты существования, его переменчивость, повседневные добрые чувства. В идеале я рисовала себе жизнь как сплошную цепь низостей и подлостей.

... и у меня вдруг мелькнула циничная мысль, которая прельстила меня, как все циничные мысли, приходившие мне в голову: они давали какую-то уверенность в себе - опьяняющее чувство сообщничества с самой собой.

До сих пор непосредственность, бездумный эгоизм составляли для меня привычную роскошь. Я всегда в ней жила.

Но было так приятно подчиняться своим порывам, а потом раскаиваться в них...

Но поймите - она жила, как живут тысячи женщин, а она этим гордится. Она смолоду была буржуазной дамой, женой и матерью, и пальцем не шевельнула, чтобы изменить свое положение. И похваляется она не тем, что совершила нечто, а тем, что чего-то не сделала. ... Твердить себе: "Я выполнила свой долг", только потому, что ты ничего не сделала. Вот если бы она, родившись в буржуазном кругу, стала уличной девкой, она была бы молодчина.

Наконец я преодолела себя и, понурая, несчастная , оказалась на прохладных плитах пола. Зеркало являло мне унылое отраже-ние - я внимательно вглядывалась в него: расширенные зрачки, опухший рот, это чужое лицо - мое... Неужели я могу чувство-вать себя слабой и жалкой только из-за этих вот губ, искаженных черт, из-за того, что я произвольно втиснута в эти ненавистные рамки? Но если я и в самом деле втиснута в эти рамки, почему мне дано убедиться в этом таким безжалостным и тягостным для меня образом? Я упивалась тем, что презираю себя, ненавижу свое злое лицо, помятое и подурневшее от разгула. Я стала глухо повторять слово "разгул", глядя себе в глаза, и вдруг заметила, что улыбаюсь. В самом деле, хорош разгул: несколько жалких рюмок, пощечина и слезы.

Полная противоположность Сесиль - невеста вдового отца девушки, Анна Ларсен. Анна - женщина в возрасте, на редкость рассудительная, воспитанная и остроумная, обладающая к тому же отличным вкусом. Ее реплики, как правило, прекрасны.

Краткость, законченность ее формулировки привели меня в восторг. Бывают фразы, от которых на меня веет духом изысканной интеллектуальности, и это покоряет меня, даже если я не до конца их понимаю.

Анна замечательная, правда - такая же замечательная в своем роде, как и Сесиль с отцом. Просто они совершенно разные, во всем. С самого начала было понятно, что в этой семье шансов на счастливую жизнь было изначально мало:

— У вас несколько упрощенные представления о любви . Это не просто смена отдельных ощущений…
Я подумала, что все мои любовные переживания сводились именно к этому. Внезапное волнение при виде какого-то лица, от какого-то жеста, поцелуя… Упоительные, не связанные между собой мгновения — вот и все, что сохраняла моя память.
— Это нечто совсем иное, — говорила Анна. — Это постоянная нежность, привязанность, потребность в ком-то… Вам этого не понять.

Сесиль с отцом честно строили планы и мечтали жить по-новому, но, как и у большинства мечтателей, это не пошло бы дальше слов.

Мы строили замысловатые планы, как мы обставим квартиру, какой у нас будет распорядок дня. Мы с отцом развлекались, стараясь уплотнить его до отказа, усложняли с безответственностью тех, кто никогда не знал никакого распорядка. Но неужели мы верили в это всерьез? Неужели отец и впрямь собирался изо дня в день возвращаться в половине первого к обеду в одно и то же место, ужинать дома и потом никуда не уходить? И однако, он с ра-достью отрекался от своих богемных привычек, восхвалял поря-док, элегантную, размеренную жизнь буржуазного круга. Но наверняка для него, как и для меня, все это были лишь умозрительные построения.

Сесиль изначально переживала, что не сможет жить так, как Анна, как придется жить в случае женитьбы отца. Они оба привыкли существовать по-другому, и в этом есть своя прелесть:

Но я больше всего боялась скуки и покоя. Нам с отцом для внутреннего спокойствия нужна была внешняя суета. Но Анна никогда бы ее не потерпела.

Я понимала, что беззаботность - единственное чувство, которое было содержанием нашей жизни, - не располагала аргументами для самозащиты.

Отец и Сесиль - одного поля ягоды, беззаботные, жизнелюбивые, счастливые мгновением.

Он не мудрствовал. Он все на свете объяснял причинами физиологическими, которые считал самыми важными. "Ты сама себе противна? Спи побольше, поменьше пей." Точно так же он рассуждал, если его страстно влекло к какой-нибудь женщине, - он не пытался ни обуздать свое желание, ни возвысить его до более сложного чувства. Он был материалист, но при этом деликатный, чуткий, и, по сути дела, очень добрый человек.

Убеждена, что в глазах Сирила и Анны он, как и я, был неполноценным в эмоциональном отношении. Однако это вовсе не мешало ему кипеть страстями, потому что он считал это естественным и вкладывал в это все свое жизнелюбие.

И постепенно Сесиль уверилась, что Анна превратит их из счастливых отца с дочерью в скучных мужа и падчерицу Анны Ларсен.

Я уже начала терять отца - его смущенное, отвернувшееся от меня за столом лицо мучало, преследовало меня. Я едва ли не со слезами вспоминала о нашем былом сообщничестве, о том, как мы смеялись, возвращаясь под утро в машине по светлеющим улицам Парижа. Всему этому настал конец. Меня Анна тоже приберет к рукам, будет вертеть и распоряжаться мною.

И ведь как странно - так много может сделать, изменить всего один человек, более того - девочка-подросток... В книге есть все, что необходимо для драмы: соблазнитель, дама полусвета и женщина трезвого ума. Развязка получилась трагичной, но предсказуемой. Эти отношения были обречены на что-то подобное, раньше или позже. Так что увы, я не вижу ничего ужасного. Эта ситуация грустная, просто грустная. Так бывает.

Целый месяц мы жили как вдовец и сирота , обедали и ужи-нали вдвоем, никуда не выезжали. Изредка говорили об Анне: "А помнишь, как в тот день..." Говорили с осторожностью, от-водя глаза, боялись причинить себе боль, боялись - вдруг кто-нибудь из нас сорвется и произнесет непоправимые слова. За эту осмотрительность и деликатность мы были вознаграждены. Вскоре мы смогли говорить об Анне обыкновенным тоном, как о дорогом существе, с которым мы были счастливы, но которое отозвал господь бог. Словом "бог" я заменяю слово "случай", но в бога мы не верили. Спасибо и на том, что в этих обстоятельствах мы могли верить в случай.

Потом в один прекрасный день у одной из подруг я познакомилась с каким-то ее родственником - он мне понравился, я ему тоже. Целую неделю я повсюду появлялась с ним с постоянством и неосторожностью, присущими началу любви, и отец, плохо переносивший одиночество, тоже стал бывать повсюду с одной молодой и весьма тщеславной дамой. И началась прежняя жизнь, как это и должно было случиться. Встречаясь, мы с отцом смеемся, рассказываем друг другу о своих победах. Он, конечно, подозревает, что мои отношения с Филиппом отнюдь не платонические, а я прекрасно знаю, что его новая подружка обходится ему очень дорого. Но мы счастливы. Зима подходит к концу, мы снимем не прежнюю виллу, а другую, поближе к Жуан-ле-Пен.

Но иногда на рассвете, когда я еще лежу в постели, а на улицах Парижа слышен только шум машин, моя память вдруг подводит меня: передо мной встает лето и все связанные с ним воспоминания. Анна, Анна! Тихо-тихо и долго-долго я повторяю в темноте это имя. И тогда что-то захлестывает меня, и, закрыв глаза, я окликаю это что-то по имени: "Здравствуй, грусть!"

PS "Здравствуй, грусть" написана просто волшебно. Ее всю хочется растащить на цитаты - меткие, остроумные и лаконичные. Закладок у меня в этой книге было просто с ума сойти сколько. А читать - одно удовольствие!