5

Все мирно сопят в ожидании Нового года, ну а я отдаю последний долг Родине, так сказать, в виде рецензии на Ортега-и-Гассета.
Сразу оговорюсь, что сборник отличается не только массивностью, но и редким богатством содержания - от "Восстания масс" до "Этюдов о любви", так что он сможет порадовать как искусствоведа ("Дегуманизация искусства"), так и музыковеда, скажем, любителя Дебюсси, - а поскольку мы здесь как-то больше о литературе, то и я поговорю о запомнившейся мне с ранней юности работе, "Мысли о романе", где Ортега-и-Гассет с характерно испанской прямотой и горячностью предсказывает будущее романа, исследует его философские основы, дает формулу идеального произведения и вообще всячески подталкивает молодых авторов к разработке спящих в потенции возможностей романной формы. "Несомненно одно: им не найти бесценных подземных сокровищ, если, садясь за свой роман, они не испытывают глубокого ужаса. От тех же, кто так и не осознал всей тяжести положения, в котором оказался этот литературный жанр, я ничего не жду".

Трансформация романа
Жанр романа, подобно древней каменоломне, истощен, тематическая новизна исчерпана, посему надо искать новые пути. Утверждая, что новые произведения "поглощают" старые, Ортега-и-Гассет замечает, что европейские романы XIX века устарели, что самый жанр романа исторически трансформируется из указания на события в представление этих событий во плоти, иными словами - в роман присутствия, психологический роман.
"Источником наслаждения становятся не судьбы, не приключения действующих лиц, а их непосредственное присутствие. Нам нравится смотреть на них, постигать их внутренний мир, дышать с ними одним воздухом, погружаться в их атмосферу".
Или, иными словами, "важно не то, что показано, а сама возможность показать что-либо имеющее отношение к человеку, а что именно — безразлично".
Нечто восточное, правда? "Люди должны больше беспокоиться не о том, что они делают, но о том, каковы они суть".

Роль сюжета
К эпосу, к приключенческим произведениям Ортега-и-Гассет относится сурово - как к детству литературы.
"Механический восторг от приключенческого романа не затрагивает сознательной части нашего «я». От чтения подобного опуса остается неприятный осадок, словно мы предавались какому-то гадкому, постыдному удовольствию. Выдумать приключение, способное пробудить высокие чувства,—дело сегодня в высшей степени трудное".
В хороших романах набор приключений опционален. Так, в "Дон Кихоте", к примеру, не столь важно, что именно происходило с героями, сколь важны сами характеры и образ окружающего мира.
В этом свете довольно предсказуемым образом особую прелесть приобретает Достоевский, спасшийся в "крушении романа", как одинокий Робинзон. Достоевский интересен Ортеге не безумием славянской души, но удачным ре-формированием романного жанра (бесконечные диалоги, краткость сюжета - действие часто занимает всего несколько часов или дней) и героями, чье поведение, в полном соответствии с законами жизни, входит в противоречие с односторонней характеристикой наблюдателя (автора), пробуждая - я очень люблю эту фразу - "нашу извечную растерянность перед самодовлеющей тайной другого".
Теми же особенностями - стремлением сбивать читателя с толку в оценках персонажей, постоянной изменчивостью характеров и неторопливостью повествования - отличаются Стендаль и Пруст, хотя у последнего с неторопливостью слегка перебор вышел; а вот был бы там сюжет, совсем крошечка, - и вышло бы, по мнению испанца, идеальное произведение.
"Сюжет продолжает выполнять свою (хотя и чисто механическую) роль—нитки в жемчужном ожерелье, проволочного каркаса в зонтике, кольев—в походной палатке."

Интерес к действию и созерцание
Касаясь отношений между действием и созерцанием, Ортега-и-Гассет замечает, что созерцание и интерес как формы со-участия - взаимоисключающие понятия; интерес (и производный от него сюжет) необходим, чтобы показать созерцателю, на что, собственно, смотреть, что видеть, но этим его функции исчерпываются. "Механизм внимания придает всему перспективу, форму и иерархию". Если же интерес главенствует, мы лишаемся того, что Ошо звал невыбирающей осознанностью: "Интерес заволакивает сознание туманной пеленой и, понуждая нас к выбору, оставляет в тени одно, одновременно проливая избыток света на другое"; а если вспомнить, что при этом мы еще и страдаем чувством вины из-за гадкого, постыдного удовольствия... Да, судя по всему, большинство современных читателей в картине мира Ортеги принадлежат к славной когорте мазохистов.

Гипнотическое внушение мнимого существования

Гипнотическое внушение мнимого существования
Неуловимо даосское утверждение: прелесть романа коренится во мгновении обыденности.
"Чтобы пробудить интерес к роману, автор должен не расширять наш повседневный горизонт, а, наоборот, максимально сузить его". Любой горизонт, неважно, герцогини или бедной деревенской девушки, равно интересен, равно абсолютен - достаточно лишь сделать его условием нашей жизни. Стратегия автора— изъять читателя из горизонта реальности, поместив в небольшой, замкнутый воображаемый мир, а затем отрезать ему пути к отступлению, заставив забыть об окружающей реальности.
Исходя из этого, нежизнеспособными оказываются романы политические, аллегорические и прочие, имеющие прямое отношение к реальности. Почему? Потому что "задача романиста—притупить у читателя чувство действительности, под гипнозом заставив его вести мнимое существование".
Эти сильные и страшные слова, думаю, с ростом технической изощренности еще как откликнутся в искусстве будущего.
Романисту, впрочем, живется еще веселее, чем читателю.
"Подлинный романист—это рассказчик, без устали выдумывающий людей и события, слова и страсти, творец, без остатка изливающий всего себя в раскаленную форму романа; это личинка, которая ткет свой волшебный кокон и, позабыв о покинутом мире, неустанно отделывает собственное жилище, плотно законопачивая все щели, пропускающие свет и воздух реального".
Ну как тут не припомнить "Дзен и искусство писательства" Рэя Брэдбери: "Вы должны всегда быть пьяны тем, что пишете, чтобы реальность вас не уничтожила". А еще на ум так и просится Фрейд с его меткими замечаниями касательно специфики психологического романа, но, чтоб не мешать в кучу коней и людей, просто сошлюсь на статью "Художник и фантазирование".
Подобного результата - создания замкнутого мира, вещи в себе - можно добиться только избытком подробностей: "Великие романы—это возведенные мириадами мельчайших полипов коралловые рифы, чья кажущаяся хрупкость способна выдержать натиск морских валов".

Потенциал романа
"Строя собственный внутренний мир, роман неизбежно уничтожает мир внешний". За этой фразой - если ненадолго отвлечься от пересказа - любой вдумчивый читатель увидит недюжинный потенциал. Иллюзия романа обнажает иллюзорный характер действительности; иначе говоря, если удастся создать роман, действительно способный вырвать читателя из реальности и погрузить в себя, при этом обладающий иными социальными законами, иными спектрами внимания и восприятия, тем самым будет доказана относительная произвольность как минимум социальной реальности, а я бы сказала, что и физической - законы физики от этого действовать, конечно, не перестанут, но обнажится степень воздействия идеи физических ограничений на чистое сознание человека.
Признаться, меня всегда обескураживало, насколько авторы художественной литературы в большинстве своем не готовы сделать шаг за пределы видимой действительности, пусть даже в глубину, безо всяких реформ, то есть, по сути, к большему правдоподобию, нежели то, что мы видим вокруг себя. Чем это вызвано? Обусловленностью сознания?
Со времен Достоевского, как отмечал Бродский в "Катастрофах в воздухе", русская проза (пожалуй, не только русская) пошла по пути эпического Толстого, но никто не решился спуститься глубже Достоевского. Собственно, само прославление Достоевского всеми, буквально всеми (как его любят немцы-интеллектуалы! Ортега, страстный испанец, ничего не знает о привлекательности достоевского ада для сухих и аскетических натур) говорит о том, что это явление из ряда вон выходящее. Now, "из ряда вон выходящее явление" - ярлык, который гипнотизирует сознание и приколачивает его к ближайшей стене. Стоило бы задавать вопрос - почему Достоевский интересовался тем, чем интересовался, стоило бы прозревать такую же необходимость как в искусстве, так и в жизни, а не навешивать на него ярлык гения и не ходить вокруг, бессильно восхищаясь и создавая новую "Легенду о Великом инквизиторе". Ну что может быть пошлее - восторгаться чужой силой, признаваясь в своем бессилии и проистекающем из бессилия же стороннем читательском любопытстве. Произведение искусства потенциально - способ реформировать собственное бытие. За чистое развлечение сюжетом, как ясно показывает Ортега-и-Гассет, нам должно быть стыдно. Я бы сделала еще один шаг и туда же отнесла развлечение не особо глубокой психологией, столь ныне модное; но здесь все зависит от степени воздействия, важно брать роман в более глубоком аспекте, нежели в качестве пищи для своих тараканов, важно, по сути, вообще иметь такие романы в перспективе. Впрочем, единственное произведение из недавно мной прочитанных, автор которого, по крайней мере, берет на себя решимость реформировать глубокие слои сознания читателя - "Дом листьев". Надеюсь, в силу ограниченности моего читательского опыта, но это произведение видится мне на сей ниве прямо-таки одиноким колоссом, изрядно, конечно, расцвеченным постмодернистскими играми и потому достаточно сложным для восприятия.
Судя по тому, что Ортега ограничивается предсказанием и моделированием, в его время с перспективными романами дело обстояло примерно так же: мечтать не вредно.

Априорная очевидность воображаемого построения
"Высшей красоты—а это почти всегда красота последней поры—роман еще не достиг. Ни его форма (структура), ни его материал еще не изведали окончательной отделки".
Ортега-и-Гассет замечает, что старые романы устарели в том числе и потому, что психологически современный читатель более наблюдателен, более подкован, нежели авторы прошлых веков - а отсюда уже рукой подать до эссеистики Гессе, исследовавшего важность психоанализа для художника.
В замечательной, возможно, наиболее интересной во всей работе главе "Психология воображения" Ортега-и-Гассет показывает, что способность воображать характеры героев сродни математическому моделированию; что герои вовсе не обязательно должны напоминать живущих рядом с нами людей (герои Достоевского вряд ли кому-то напоминают соседей, однако их характеры обладают психологической цельностью). При этом психология книжных героев вовсе не тождественна психологии реальных лиц: более того, это "чудовищное" заблуждение, которое "убого именуют реализмом".
И жесткий вывод: "Романным душам незачем походить на реальные <...> Отмеченная способность творить духовную фауну будет, по всей вероятности, главной пружиной романов будущего. Все говорит об этом. Интерес, вызываемый внешней механикой сюжета, все неизбежнее сходит на нет. Тем лучше: это позволяет подчинить роман интересам более высокого порядка—внутренней механике персонажей. Будущее жанра, на мой взгляд, в придумывании не «действий», а интересных душ".

Современная литература в массе своей уходит от истощения "действий" в постмодернистские изыски, в романы с социологической жилкой и политической подоплекой, но порой все это напоминает старинную мудрость: "Если лошадь сдохла - слезь", а порой мы говорим уже не о классическом романе, но о некоем гибриде с политическим памфлетом и иными формами социального бытия.
В принципе, если немного экстраполировать Ортегу, можно сказать, что его слова относятся к тому, что придет за постмодернизмом. Поживём - увидим.