5

Слушайте, я-то думала, что у этих "Мемуаров" читателей сто, не меньше. Ведь это всегда привлекает - взгляд, свободный от мифотворчества, от хрестоматийного глянца, от той специфической манеры оценивать задним числом, когда, уже умудрённая, сознаёшь: делом и смыслом всего твоего бытия, чем тебя помянут потомки, будет то, что ты передала Гению за столом солонку. У Герштейн этой табели о рангах - они гении, а я так, постольку-поскольку - в голове нет. Мне нестерпимо хотелось отождествить себя с её самостояньем.

Вот двадцатипятилетняя девушка, отходя в санатории от тяжёлой душевной травмы, внимательно и въедливо даже всматривается в других отдыхающих: как беззубый "профессор" и его кривоногая жена бдительно изучают меню и отвергают чрезмерно жёсткую печёнку, а потом:

Спросили «профессора», не прочтет ли он что-нибудь. Тот ядовито обратился к человеку с круглыми покатыми плечами, но в форме летчика: «А если я попрошу вас сейчас полетать, как вы к этому отнесетесь?» Все были ошарашены. Тут он стал раздраженно объяснять, что стихи существуют не для развлечения, что писать и даже читать стихи для него такая же работа, как для его собеседника управлять аэропланом.

А если я попрошу вас полетать?

И, как говорится, ехало-болело. Ахматова - та самая Ахматова, аристократичная, царственная, "от ангела и от орла в ней было что-то" - в исступлении взывает: Я хочу внука! Мандельштам - великий, непостижимый Мандельштам - с горем пополам флиртует, предлагает симуляцию как метод политической борьбы и грозится сплясать индейский танец. Лев Гумилёв, за отрицательное отношение к концепции которого меня чуть с пятого курса не выперли, мается над непослушной рифмой и по-детски брюзжит, какие у него плохие папа с мамой. Наверняка подобный эффект испытывали античные греки, когда в театре ставилась комедия с участием Зевса, Гермеса, Геры. Обыкновенные женщины, обыкновенные мужчины.
Вот только летают иногда.

Сразу оговорюсь, что я, собственно, не люблю копаний в грязном белье, да и в чистом, если уж на то пошло. Особо острые моменты пролистывала, зажмурясь, и почему-то особенно резанул диагноз, поставленный Мандельштаму в той самой лечебнице. Шизоидный психопат. Сколько зависит от угла зрения. Мы рыдаем над страницами:
Ясность ясеневая, зоркость яворовая,
Чуть-чуть красная мчится в свой дом,
Как бы обмороком затоваривая
Оба неба с их тусклым огнем.
А доктору-психиатру давным-давно понятно - психопатия шизоидного круга, вот тебе и вся ясность ясеневая. Ни более, ни менее. И не оказывается ли Эмма Григорьевна, сама большая учёная, чьи работы о Лермонтове я очень ценю, этаким "психиатром", воспринимающим что угодно, как подтверждения своего диагноза? То есть можно ли? Допустимо ли - в таком тоне? Вываливать какие-то претензии, обиды многолетней давности, устраивать разбирательства, темпераментно выяснять, кто виноват, кто трус и кто иуда, и кто спустил черновик в унитаз?

Я для себя этого вопроса окончательно не решила. Но его решила мемуаристка и позволила себе высказываться без оглядки на чужое мнение. Кто-то съязвит, что для того, чтобы набраться дерзости, ей понадобилось пережить всех своих героев. Однако на десятом десятке многое воспринимается по-другому, и коммунальные дрязги отходят на второй план. Сама Н. Я. Мандельштам не без презрения говорила об Эмме Григорьевне, что дом их стал для неё неким полигоном страстей и встреч с умными людьми, коих другим путём достать не смогла бы. И ещё высказывание В. Шкловской мне понравилось: "Есть правда, а есть правда-матка", и вот воспоминания Герштейн как раз и есть типичнейшая правда-матка. Но, как ни странно, всё минуется, теряет остроту и остаётся один поэт, который сказал одной девушке:

Да, вы несчастны. Но знаете? Иногда несчастные бывают очень счастливыми.