4 по миру слона водили

"Правы, правы скептики, уверяющие нас, что вся история человечества есть непрерывная череда упущенных возможностей. К счастью, благодаря неиссякаемой щедрости воображения, легко заполнить лакуны, возместить как нельзя лучше протори, перекрыть проходы тупиками, которые вовеки не станут острее, изобрести ключи, чтобы открыть двери, сиротствующие после утраты замочных скважин или вовсе их никогда не имевшие."
Вроде бы был такой эпизод в истории: в 1551 году король Португалии Жуан III подарил слона эрцгерцогу Австрийскому Максимилиану.
Сарамаго изложил эту историю своим изумительным языком, с юмором и меткостью обратил внимание на вопросы, которые интересовали его самого.
Итак, в августе 1551 года королю Жуану III супруга советует подарить слона Соломона, который у них стоит без дела. Слона, ведомого погонщиком Субхро (белый) и сопровождающим отрядом отправили из Лиссабона через Кастелло-Родриго в Вальядолид (около 600 км), затем в Порта-де-мар-де-вила-де-Росас, где погрузили на корабль, отплывающий в Геную. От Генуи до Инсбрука слон, уже переименованный в Сулеймана (надо сказать, что Сулейман отождествляется с царем библейским Соломоном) отправляется своим ходом, затем по рекам Инн и Дунай прибывает в Линц, чтобы уже торжественно войти в Вену на челе с эрцгерцогом. От Лиссабона до Вены 2.835 км. Сарамаго отдельными эпизодами описывает нравы и обычаи 16 века (Португалия, Испания, Италия, Австрия). Столько интересных деталей вплетено в повествование, вот отдельные запомнившиеся мне:
упоминание многобожия Индии, откуда родом погонщик Субхро, переименованный во Фрица;
начальник конницы меняет фамильную подвязку на книгу, чтение которой даёт ему возможность представлять своё героическое существование;
отношение между разными нациями (слон для эрцгерцога - важнейший политический инструмент);
священник в Вероне запугивая заставил Субхро научить слона становиться на колени перед базиликой Св. Антония, чтобы явить народу чудо, а всё потому, что лютеранство набирало силу;
прекрасная сцена прощания слона с нанятыми провожатыми.
Сложность перехода через горы можно представить по этому отрывку: "Нелегко понять, зачем это такую, в сущности, пересеченную местность, изобилующую головокружительными горными цепями, нависающими друг над другом, понадобилось еще бороздить глубокими рубцами ущелий изарко и бреннер, вместо того чтобы расположить их в других краях и землях, не столь щедро взысканных природными красотами, где поистине изумительная исключительность ландшафта смогла бы, благодаря туриндустрии, скрасить в плане материальном скудную и трудную жизнь их обитателей. И вопреки тому, что самой собой приходит в голову читателя, помнящего еще проблемы нарратива, которые были высказаны по поводу перехода через изарко, эти горестные думы не предназначены для того, чтобы загодя оправдать невразумительную скудость описаний грядущего перехода через бреннер, куда мы сейчас входим. Нет, этим предуведомлением мы смиренно расписываемся в великой правоте избитого выражения: Слов нет. А ведь и в самом деле — слов нет. Приходилось слышать, будто у одного из индейских племен, обитающих в южной америке, кажется на амазонке, существует больше двадцати, дай бог памяти, да, двадцать семь выражений, описывающих зеленый цвет. И, признавая, сколь беден в этом отношении наш словарь, мы думаем, что дикарям этим было бы просто описать леса, где они обитали, всю эту многообразную и многоразрядную зелень, чьи разновидности едва отличимы друг от друга тончайшими, почти незаметными глазу оттенками цвета. Нам неизвестно, пробовали ли они когда-нибудь и остались ли довольны своими пробами. Зато знаем, что любой монохром, ну, вот хоть, чтобы далеко не ходить за примером, абсолютная на первый взгляд, но лишь кажущаяся белизна этих гор, также проблемы не решит, оттого, должно быть, что существует больше двадцати оттенков белого, которые глаз различить не в силах, но чье существование предчувствует. По правде сказать, если желаешь воспринять пейзаж во всей его жестокости, то словами его все равно не опишешь. То есть описать-то опишешь, но лучше не стоит. И еще я спрашиваю, стоит ли писать слово гора, если неизвестно, как именно именует она себя сама. Вот живопись — другое дело, ей вполне по силам создать на палитре двадцать семь собственных оттенков зеленого, ускользнувших от внимания природы, и еще несколько, к ней отношения вовсе не имеющих, и вот это, насколько известно, мы называем искусством. С нарисованных деревьев листва не опадает."
А если бы погонщиком Соломона был не Субхро, он же Фриц? ("И хотя фрицу ничего иного не остается, как быть несомым своим сулейманом, нам следует признать, что показательно наглядная история, которую мы рассказываем, была бы совсем иной, будь у слона сулеймана иной вожатый. До сей минуты в каждом эпизоде — и комическом, и драматическом — нашего повествования фриц был главным действующим лицом, не только действующим, но и решающим, и рисковал выглядеть смехотворным и нелепым всякий раз, как это признавалось нами уместным для того, чтобы приправить этими специями свой рассказ, уместным или отвечающим тактической целесообразности, и мы не возвышали голос против унижений, не меняли выражения лица и заботились лишь, чтобы не проявилось, не просквозило бы между строк, что если бы не он, некому было бы доставить слона — в вену" ).
Автор сожалеет о том, что в 16 веке не было тех или иных приспособлений, которые бы существенно улучшили и облегчили жизнь, опять же с юмором и житейской мудростью "И очень жаль, что в шестнадцатом столетии еще не изобрели фотографию, ибо в сем случае решение отыскалось бы само собой, довольно было бы поместить несколько снимков, особенно сделанных с вертолета, чтобы читатель получил все основания счесть себя просветившимся и с чувством признательности оценить наши огромные усилия в этом отношении."
Приход слона в Вену был поистине триумфальным, и не только потому, что это диковинное животное для жителей, но ему удалось из-за случая с пятилетней девочкой, бросившейся ему под ноги, стать любимцем.
Всё это нелегкое и длинное путешествие завершилось для Соломона-Сулеймана через два года смертью, причины которой не установили.
"Пора бы признать, в сущности, что история — дама не только избирательная, но и крайне разборчивая, берет из жизни лишь то, что ее интересует в качестве сомнительно понятого исторического материала, отбрасывая все прочее, хотя именно там, в этих отбросах, может отыскаться истинное объяснение фактов, событий, деяний, да и всей нашей б.....й действительности как таковой".
Начинать знакомство с Сарамаго с этого романа не стоит. Он для тех, кто уже полюбил автора, знает его манеру, его отношение к жизни, кто готов читать любые строки, написанные Мастером.