4

Книга содержит сокращённую версию «Автобиографии» Рудольфа Нуреева и воспоминания французского балетмейстера Ролана Пети.

У меня случился разрыв шаблонов: здесь автобиография – не повествование от лица автора, а рассказ о жизни Нуреева с приведением цитат друзей, коллег и его самого. Причём встречаются выражения, типа «как он писал в «Автобиографии»». В общем, я перестала что-либо понимать: если это не сокращённая версия, как утверждает аннотация, а просто основа, то кто тогда написал этот текст – в выходных данных данной информации не представлено. Хотя, может, оригинал и имеет такой вид – как знать. Нуреев её надиктовывал, а собирал кто-то другой. Вторая часть – воспоминания Ролана Пети – оказалась для меня какой-то неинформативной и прошла вообще мимо.

На самом деле, книжка малюсенькая, и последние пятьдесят страниц занимает приложение: краткая информация по спектаклям, в которых танцевал или которые ставил Рудольф, библиографические справки артистов. Кстати, сносок в тексте тоже хватает, которые, положа руку на сердце, в своем большинстве абсолютно бесполезны: фамилия вкупе с профессией в памяти как-то не задерживаются, да и так понятно, что все эти люди имеют отношение к балету. Опять же: есть приложение. В общем, они добавляют только объёма.

Ну а теперь о том, зачем я вообще это читала, если к балету равнодушна. До знакомства с жизнью Нуреева мне казалось, что в балет идут не от любви к танцу, искусству, а просто потому, что мама/бабушка когда-то отвели и теперь от этого никуда не деться. А потом, попав в труппу, начинают плести интриги, чтобы получить главную роль. Короче, не импонирует мне такой вид тщеславия, тем более через какой-то мазохизм со стёртыми ногами, разорванными связками, постоянными диетами и т.п. – тем более что именно это транслировалось в фильмах и книгах, которые я до сих пор смотрела и читала.

Для Рудольфа Нуреева главным было танцевать. Понятно, он, как и все, хотел исполнять главные роли. Но меня поразила преданность мечте, одержимость танцем, стремление к постоянному совершенствованию – по сути, его воспоминания не о балете, а о пути к жизни в танце. Нуреев не акцентирует внимание на физических сложностях профессии, для него тело – лишь инструмент. А если знать факты биографии, то вообще диву даёшься его целеустремлённости.

Став в 1961 году первым советским артистом-невозвращенцем, он на Западе был очень востребован: в 60-е годы давал около двухсот концертов в год, а после 1975-го – по триста. Танцевать чуть ли не каждый день, иметь при этом и другие проекты – сниматься в кино, ставить балеты и спектакли, руководить Парижской оперой, дирижировать – и быть таким же увлечённым своей профессией, как в юные годы, даже в конце жизни, на последних стадиях СПИДа.

С другой стороны, некоторые его личные качества мне совсем не импонируют. Но, думаю, в будущем почитаю что-то более основательное, чтобы составить полную картину.

Для первого знакомства, книжка, на мой взгляд, вполне подходящая.

Знаю, что дисциплина необходима, что именно она выковывает характер, что без неё мы бы постепенно деградировали. Однако это систематическое подавление личности, приглаживание её до общепринятых канонов – не то, что я понимаю под дисциплиной. Врождённая интуиция подсказывала мне прямо противоположное – я ценил всё, что, по моему разумению, способствовало развитию индивидуальности.

Должен признаться, что так называемая трудная музыка мне особенно нравится, и я буквально упиваюсь Моцартом, Прокофьевым, Шопеном. Их гармонии проникают прямо в душу. Они заставляют меня забыть всё, что я не хочу помнить, а такую потребность я испытываю частенько – стереть из памяти лица, события.

Жениться, прежде всего, нужно на себе. Если у вас с собой развод, не поможет ни любовь, ни семья, ничто.

Все эти люди: Брун, Баланчин, Тейлор никогда не стремились заполучить меня. Я вынужден был доказывать им, что я – лучший. Должно было пройти много лет, чтобы они заметили меня и оказали честь танцевать рядом с ними. Мне никогда и ничего не давалось просто так. Я должен был постоянно брать жизнь за горло.

Мой девиз: «Всё рано или поздно предаёт тебя – только твоя работа предаёт тебя последней».

Рудик приучил ребят трудиться, – рассказывала Майя Плисецкая. – Он вышколил, выдрессировал их. Нуреев гонял девчонок. Не давая им пощады. Ругал, причём, по-русски. Вы понимаете, о чём я. Потом эти его ученицы просили меня перевести, что означают сказанные им слова.

Перед каждым выходом на сцену я жутко нервничаю и боюсь. Поэтому нанесение грима для меня – это своеобразная медитация, способ успокоиться. Я сажусь перед зеркалом и понимаю: то, что я должен сейчас выйти на сцену и танцевать – факт. Чувствую себя скотом перед забоем. Но я всё равно выхожу, танцую, а после мы с друзьями шутим, что нам платят за страх.

Мне претят жёсткие рамки, я изо всех сил пытаюсь найти новые возможности, развить разные стороны моей натуры, открыть, в сём состоит её сущность. Поэтому я не вернусь в Россию. Я чувствую настоятельную потребность разбить окружающую меня скорлупу, искать, испытывать, исследовать. Я хочу, подобно слепому, попробовать на ощупь всё, что меня окружает. Есть ещё много неизвестных мне стран и людей, немало и тех, с которыми я едва знаком. Я хочу иметь возможность работать повсюду – в Нью-Йорке, Париже, Лондоне, Токио и, разумеется, в самом, на мой взгляд, прекрасном из театров – сине-серебряном Кировском в Ленинграде. Я не желаю, чтобы кто-то решал за меня моё будущее, определял, в каком направлении мне «следует» развиваться. Я попробую дойти до этого самостоятельно. Вот что я понимаю под словом «свобода».