5

Цвейг сумел купить меня, уже начиная с предисловия.
Он нашел слова, точно определяющее мое отношение к автобиографиям и мемуарам. По его мнению, автобиография – это тот жанр, который реже всего оказывается удачным, ибо это самый ответственный вид искусства.
Казалось бы, что проще – отобразить собственную жизнь? Но лишь немногие способны справиться с этим. Легче о любом другом сказать правдиво, чем о себе. Самоизображению нужен героизм правдивости. Кроме честности художника нужно мужество. Так ли часто оно встречается? Много ли среди нас таких, готовых вынести на всеобщее обозрение всю правду о себе?
И как часто бывает, когда охотнее всего обнажается что-то ужасно отвратительное, чем мельчайшая черточка характера, выставляющая его в смешном виде. За громкими откровения скрывается та тайная суть, о которой знает только ее хозяин. Спрятаться за раскаянием и тут же умолчать – самый ловкий трюк.
Потому требовать от человека абсолютной правдивости в самоизображении абсолютно бессмысленно.

Цвейг исследует принципы самоизображения на примере трех личностей: Казанова, Стендаль, Толстой. Для них нет реальности более значительной, чем реальность их собственного существования. Соединение этих трех имен – это не размещение их в одной духовной плоскости, что невозможно, а изображение трех ступеней самоизображения.

Дальше...

Казанова – примитивная ступень. Его «гениальность» не в том, как он рассказал о своей жизни в мемуарах, а в том, как он ее прожил. Жизнь для него только совокупность чувственных переживаний. Поверхностный человек, скользящий по жизни. Мужчина-праздник. Видеть женщину счастливой, приятно пораженной, восторгающейся, улыбающейся и влюбленной – для Казановы высшая точка наслаждения.
Социальное положение женщины для него не имеет никакого значения. Он с одинаковой настойчивостью добивается благосклонности как уличной проститутки, так и высокородной дамы.
Быть искренним для него – это значит быть бесстыдным, пренебрегать всем. Его книга – статистика в области эротики. Беспримерная правдивость всеобъемлющего любовника.
Он знакомит читателя со своей жизнью, не углубляясь во внутренний мир.
Его мемуары в интеллектуальном отношении ничего не представляют, это скандальная хроника, полнота фактов.
Джакомо Казанова вошел во всемирную литературу и переживет несметное количество высоконравственных поэтов. Он доказал, что можно написать самый забавный роман в мире, рассчитывая не на мораль, а на произведенный эффект.

Стендаль – следующая ступень – психолог. Его изображение уже не представление голых фактов, он ищет мотивы поступков.
С детства, с юности присущее ему чувство неполноценности, неудовлетворенности собой приводит к углубленному самоанализу. С годами все это перерастает в тонкую, сдержанную надменность.
Вводить других в заблуждение – такова его постоянная забава; быть честным с самим собой – такова его подлинная, непреходящая страсть.
Зная себя хорошо, Стендаль лучше всякого другого сознавал, что чрезмерная нервная и интеллектуальная чувствительность – его гений, его достоинство и вместе с тем угроза для него.
Он сознательно отдаляется от людей, желая иметь свой особый внутренний облик. Бережно лелеет Стендаль свое своеобразие. Человек, сохранивший в себе подлинную свою сущность, оставил ее навеки для других.
…Стендаля никогда не узнаешь до конца ни по его роману, ни по его автобиографии. Чувствуешь непрестанное влечение разгадать его загадочность, узнавая, понять его и, поняв, узнать. Это дух-искуситель манит каждое новое поколение попробовать на нем свои силы.

Толстой – высшая ступень. Для него самоизображение – самосудилище.
Никогда писатель сознательно не жил так откровенно; редко кто-либо из них открывал свою душу людям. Творить для него – судить и осуждать себя.
Знаете, я больше не буду ничего писать о Толстом, мне кажется и в этих фразах сказано все. На мой взгляд – Цвейг прекрасно раскрыл гений Толстого и его боль, его внутренние метания и терзания, его понимание того, что часто слова и дела расходятся с жизнью.
Для меня именно это разночтение фактов и проповедей было точкой преткновения. Я благодарна Цвейгу за это, он (как это ни странно) примирил меня с Толстым, заставил понять его.

Были отдельные нюансы в рассуждениях Цвейга о русском народе, вызывающие у меня лишь усмешку. Ту усмешку, которая часто присутствует, когда слышишь мнения иностранца о нас. Но простим ему это. Возможно, и мы допускаем подобное, говоря о других.

Самое интересное в этой книге то, как Цвейг обосновывает, подкрепляет свое мнение о ступенях, раскрывая его на примерах жизни и творчества этих личностей. Таких разных, но, несомненно, интересных. С присущей Цвейгу страстной манерой повествования – наслаждения для почитателя творчества, как Цвейга, так и его героев.