4 Лица эпохи

Что сказать о поэте, чья жизнь сама по себе была удивительным приключением, полным отваги, странствий, мифов, трофеев и загадок? Когда все слова сказаны самим Гумилевым, остаётся только рисовать его лицо, лица близких ему людей и, конечно, - все эти приключения, странствия, мифы, трофеи и загадки.

Раздробленное, словно распластанное под ножом хирурга, а может быть, скорее, опытного воина, прокравшегося в ночи к вражескому костру, а может быть и палача, у того самого костра пытающего пленного из соседнего племени, чьего роду-племени нам не узнать, ведь они давно умерли, затерявшись в песках и камнях далёких стран, повествование мечется загнанной в угол крысой или, пожалуй, задыхающейся от погони перепелкой: от детства к юности, от романа с Анной Горенко - ох, вот ведь горенько, никого не сделавший счастливым брак - к экспедициям в неведомые, нынче уже порой не существующие на карте, страны, разбивается о картины допросов, нелепых, таких картонных, о предчувствие скорой гибели, и снова петляет к странствиям и приключениям, будто бы в последний миг казнённого опаляет не разгоряченный порохом свинец выстрелов конвоиров, а жаркое солнце Африки.

А когда придет их последний час,
Ровный, красный туман застелит взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю,
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно Его суда.

Грубо, и в то же время искуссно обрисованы лица. Вот обветренное лицо главного героя, обритого, измученного уже предвкушением трагичного финала, манящего его темнотой, спрятанной на самом дне серых, словно петербургское небо, глаз, и все же подсвеченное той самой мальчишечьей улыбкой, о которой упомянет Толстой (не тот Толстой, конечно, а Алексей Николаевич, автор Аэлиты и Хождения по мукам, а ещё и секундант Волошина на его дуэли с Гумилевым), от которой сразу становится видно, как же молод он, этот командир и лидер.

А вот худые, углем подчёркнутые черты лица женщины, составившей всю его жизнь, к которой раз за разом он мчался с любого конца света, и которая отвергала его точно также раз за разом, а потом все же согласилась - на радость ли, на горе? - вот она, Анна Горенко, в учебниках литературы скрывшаяся под толстенной плитою Реквиема Ахматовой, зазубренными строками похоронившего любовь к литературе Серебряного века у каждого второго школьника, так же как похоронена была любовь к мужу-бродяге, резкому на Зык путешественнику, ни капли не верившему в ее стихотворный дар - в ее сердце.

Я знаю женщину: молчанье,
Усталость горькая от слов,
Живет в таинственном мерцанье
Ее расширенных зрачков.

Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью, дольней и отрадной
Высокомерна и глуха.

Вот маститые, известные по картинным галереям лица поэтов Серебряного века - Волошин, Маковский, Анненский... Зачем-то бредовая вставная история с Черубиной - неужели лишь только для того, чтобы показать дуэль с Волошиным, парафразирующую поединок с бешенным слоном, несущемся где-то в африканской саванне?
Вот личико Коли-маленького (Сверчкова) - верного спутника, прихваченного с собой в новое путешествие племянника, верного сэма, ввязавшегося в череду приключений с похищениями и африканскими царями - полно-те, правдивы ли эти приключения или придуманы горячечным разумом поэта, погруженного в ужас столкновения с серой правдой жизни.

Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
Но я вижу — ты смеёшься, эти взоры — два луча.
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!

А вот и серая правда - все чаще и чаще все более мрачнеющими страницами вставлены допросы, страницы залиты чернилами, заштрихованы углем, все в темноте, во мраке, и только лица высветлены лучами бьющих в глаза ламп. И вот новой сказкой закручивается сюжет, и это уже не палач, не следователь ЧК, расследующий очередной придуманный "таганцевский заговор", а выворотень, то ли человек, то ли зверь, то ли худший из зверей - опять человек, который убивает не столько подчиняясь механистическому повороту шестеренки сурового правосудия революционных перемен, а совершая очередной шаг в первобытном ритуале массового жертвоприношения. Чудо ли, сказка ли, новый поворот приключения, невообразимое спасение старым знакомым - Лоуренсом Аравийским, сошедшим с экрана кинотеатра? Ан, нет, фантазия, последний выплеск корчащегося в пароксизме умирания мозга - и все, финал. И только расступается чернота под взмахами крыльев и улыбкой на лице идущего на смерть.

Тому, кто ничего не знает о жизни поэта, кто пролистнул скупые страницы о нем в учебнике русской литературы 20-го века - книга не скажет ничего. Сумбурная, словно исчерканная карандашом, изрубленная на перемежающиеся пласты, в которых так легко запутаться, она не графический роман, а скорее сборник иллюстраций для ценителей. Ценители же оценят - и схожесть лиц, и подмеченные детали, и фантасмагоричное воплощение ничем не подтвержденных писем, которые могли бы послужить самостоятельным фантастическим романом, если бы Николай Степанович не был предан Эвтерпе. И каждая страница легко могла бы самостоятельно послужить иллюстрацией для всех этих мифов и загадок, которые окутали жизнь поэта с ее отважными приключениями и странствиями.