5 Статья: Айседора Дункан - Танцующая в темноте.

​Перси Шелли писал, что стихотворения всех веков — это один большой стих некой таинственной души.
Айседора Дункан писала, что на свете есть лишь один крик — крик младенца, когда он рождается, крик матери во время родов, крик во время любовного экстаза, крик отчаяния и крик в агонии смерти.
Если бы судьба человека могла быть зримой, таинственной и голубой планетой приблизившись к Земле, обернувшись вокруг оси, то мы бы с улыбкой грусти поняли, что человек начинается вовсе не с рождения, не с крика на груди матери: душа человека может нечаянно и в муках родиться в 10, 30, 50 лет, равноправно начав жить в прошлое и будущее.
Айседора родилась в августе 1914 г. и тогда же… умерла.
К этому времени она уже потеряла двух своих детей: когда машину с детьми достали со дна реки, её старшая дочка сжимала в объятиях своего маленького братика, которого как бы хотела заслонить от смерти.

Девочка была олицетворением танца и музы. Мальчик — ранимой души. 
Танец обнял душу.
В поэме Перси Шелли — Лаон и Цитна, борющиеся за свободу человечества, мужчина и женщина, умирая на костре, видели, как возле трона тирана, их маленькая дочка танцует, не видя ещё трагедии: девочка воспитывалась в дали от матери, похищенная тираном: в загробной жизни, их встретила на лодке душа их умершего ребёнка.
Вечная трагедия быта и бытия, души и тела: Айседора, неся в мир свет искусства, приносила в жертву своё материнство: она не слышала первого слова дочки. Не видела первых шажочков ребёнка: их видели другие, но не она.
Она сгорала на огне искусства, бросала вызов полу, сытой истине, эпохе, танцевала с красным, как пламя, шарфом на концерте в американской Симфонии-холл, обнажая грудь, и на столах в кафе Европы, выкрикивая:

я, красная, как этот шарф! Я за революцию!

И чем это закончилось? Тело медленно разлучалось с душой. Дети — стали живым символом души, и душа.. умерла, замёрзла от холода одиночества и разлуки.

 
Но эта трагедия была лишь родовыми муками рождения её души.
Айседора искала спасения в любви, искусстве, жизни… но рядом с ней были слабые мужчины, искусство отторгало её, словно в кошмарном сне, вытянувшись в долгий и сумрачный коридор глубокого вдоха, с захлопнувшимися разом, дверями сердцебиений: она подходила к этим дверям, стучалась, молила о помощи, но.. из-за дверей кто-то стучался в ответ и ещё более жалобно и плача, молил о помощи: это была жизнь.
Айседора стала одержима идеей снова родить, как бы воскресив своих детей в новой жизни: частая трагедия материнства, и, быть может, тайна рождения искусства: кто знает, что потеряла жизнь когда-то давно, кто умер у неё: истина? Бог? Красота? Душа человека в муках родила искусство, желая этим заместить утрату?
По крайней мере, в танце Айседоры было что-то спиритуалистическое, воскрешающее душу красоты, умершей когда-то в мире.
 
С другой стороны, есть странный момент стигматизации в мире, искусстве, когда поэты, перерабатывая в себе грехи и надежды эпохи, народа, в муке рождают прекрасное, изнемогая от греха, но протягивая человечеству нечто спасённое, вечное: сама судьба поэта отражает тёмные жесты мелодии эпохи, её пейзажи трагедий.
Айседору многие, и тогда и сейчас обвиняли в атеизме, легкомыслии, самолюбии, распущенности, излишнем бунтарстве, не замечая устремлённости к чему-то божественному.
Прав был Пушкин, писавший другу о Байроне и его пороках, которые так смаковала толпа:

врёте, подлецы, он мал и мерзок не так как вы, — иначе.

Так было и с Айседорой, которую Блок называл символом Вечной женственности.
Мир был повержен, его лихорадило от войны, он что-то в муке пытался родить… и в это время, Айседора мучилась родами.
Она родила прекрасного мальчика.
Улыбка рук матери, прижимающих тёплый вес младенца к груди… и смутный испуг: ребёнок, задыхается.
Красота не может дышать в этом мире!
Этот мир быть может вообще не создан для красоты и любви: они в ней — вечные эмигранты, изгои.
 
В Автобиографии Айседоры несколько раз встречается мрачный образ колодца, словно в романе Стейнбека «На восток от Эдема».
Она с братом и сестрой хотела построить в Греции храм танца, красоты.
Брат ей писал, что роет колодцы, но воды не было. Надежды на храм — не было.
Айседора всю жизнь стремилась раскопать какую-то забытую правду о мире: с детства зарывалась сердцем в библиотечные книги, читая их в тайне под одеялом, изучала культуры самых разных стран, читала на языке оригинала Шопенгауэра и Канта.
Она тоже.. словно бы рыла колодец, пока однажды с ужасом не поняла что-то.
 
Быть может, этот странный и ранимый мир, всей перепуганной красотою и нежностью, словно ребёнок в ночи, прижавшийся к груди матери, находится… в аду?
Может, ад зарос тернием мира и звёзд?
Для кого в муке сочинять стихи? Для кого танцевать?
Посмотри под ноги, Айседора: твои следы, словно в мрачном сне, зарастают голубой травой ада.
Неужели, вся красота, её необузданный танец метаний любви, всего лишь попытка не стоять на месте в Аду, иначе — сгоришь, обратишься в соляной столп сытых и порочных сердцем?
 
В культуре Испании есть дивное слово — дуэнде.
Это корневое, тёмное пение тела и танец души на пределе своих сил и отчаяния: танец со смертью.
Так Женечка из романа «А зори здесь тихие» танцевала и пела, раздевшись, в реке, на глазах у следивших за ней, немцев, отвлекая их, а потом вернувшись к друзьям, содрогалась от слёз и отчаяния: увы, часто на людей искусства люди смотрят вот так, как немцы на Женечку, не видя дальнейшего ада содроганий души и её опустошения.
Лишь однажды в жизни, Айседора, сама того не ведая, станцевала этот танец души, выразив всю свою боль.

Всё произошло в ночном трактире на Кубе: это было внезапное желание. Там не танцевали.
Айседора, та, что родилась с именем ангела, танцевала среди отверженных и проклятых: проституток, наркоманов, воров и убийц, гомосексуалистов.
На рояле играл почти Есенинский Чёрный человек, под кокаином: это был танец Эвридики в аду.
Айседора подарила им надежду и свет: они плакали.
Они.. на миг осознали, что находятся в аду, что они — люди.
Так Платонов и Есенин в конце жизни, по ночам спускались в мрачные вертепы к отверженным и грешным.
Так Слово божие сошло однажды в ад.
 
Возможна ли вообще красота на земле?
Нет, не та красота, которую люди приручают себе на потеху, как и детство, с сытыми улыбками, за роскошными столами культур и быта, смотрящих как она танцует им «для удобства пищеварения», развлечения, а настоящая красота, которая поведёт душу к свету и прочь от этих сытых столов, через муку и сострадание ко всему живому, к некой высшей правде?
Иногда кажется, что наш мир состоит из месяцев истин и прекрасного: нет и не было ещё на земле полнолуния красоты.
Цветаева родила своего сына с пуповиной, перевитой вокруг шеи: мрачный отсвет грядущего лёг на поэта.
Айседора родила задыхающегося ребёнка: в будущем она сядет на юге Италии в машину, наденет шёлковый шарф… который попадёт в спицы колеса, и её буквально вырвет из машины на скорости: некоторые очевидцы говорили, что ей почти оторвало голову.
Тоже, в некотором смысле, мрачный символ: Айсдора всю жизнь жила сердцем, а не головой.
 
В письме к Пастернаку, Цветаева писала о жуткой кончине Дункан, и риторически спрашивала: почувствовал ли что-нибудь Есенин?
Есенин к этому моменту был мёртв. Что имела в виду Цветаева? Только ли одинаковость смерти через удушение?
В раю или в аду, почувствовал это Есенин? Или такая жизнь поэтов, танцовщиц, жизнь нараспашку души, и есть — медленное самоубийство, которое почему то никто не видит?
В какой-то поэме Цветаевой есть жуткая но меткая строчка: красный ад самоубийц.
Цветаева писала, что Айседору убило второе «я» её танца — шарф: веющее удавило.
К сожалению, Цветаева тут предсказала и свою смерть: что есть стройный луч верёвки во тьме, на которой она повесилась, как не крылатая эмблема души её стиха — тире? 
 
Символично, что Цветаева покидала Москву и Россию вместе с камеристкой Айседоры и её… 40-ка сундуками, похожих на мрачные гробы, вечно приоткрывавшихся, словно в кошмаре, и как в кошмаре, в них было нечто бессмысленное, жуткое: разбитые печи, кирпичи, трубы старые: пейзажи ада, которые она увозила с собой.
Как заметила дочка Цветаевой, всё это, быть может — память о крестьянских корнях Есенина.
Символично, что Цветаева думала, что она едет в одном вагоне с Дункан: у одной — босоногое сердце в стихах и вихревой танец слов, у другой — босоногий танец души.
 
Любопытно, что в первый приезд Айседоры в Россию, ранним питерским утром 1905 г. она увидела, как по сумраку дороги «плывут» гробы. Много гробов: это несли тела убитых в Кровавое воскресенье: Айседора тогда поклялась сделать всё, чтобы подобного в мире больше не было, чтобы Красота — спасала людей и их души.
У Есенина в это время только родилась сестрёнка Катя, а он, десятилетний мальчишка, по его словам, узнал секрет спасения России и стал революционером: он тоже решил посвятить свою жизнь красоте и добру.
Вообще, удивительно, до каких запретных, тёмных ритмов резонанса с миром, временами, может дойти творческая душа, в муке рождающая красоту: тут страдает и творит уже не одна душа, а — тысячи.
Тёмный вес и размах множества веков ощущает душа, страдая как бы всей вековой и полнолунной площадью этого размаха.
Известны случаи, когда биографы, всю жизнь посвящавшие исследованию, например, Пушкина, в конце жизни физически становились на него похожи и в их судьбе, словно на засвеченной фотографии, проступали силуэты его болезней, встреч, событий.
 
Айседора, прежде всего — поэт.
А у настоящего поэта, нет души: для себя, своей.
И это многих смущает и отпугивает. 
А всё просто: в душе поэта — бездна жаждущая жить другими душами, вместив их красоту и боль в себя: поэт может прорасти душою дерева, птицы, звезды, умершего поэта, женщины и мужчины, ангела даже.
В какой-то небесной и пророческой синестезии сердцебиений и высшей эмпатии, Айседора хотела танцевать стихи, музыку Бетховена, муку рождения революции, и боль матери, потерявшей детей.
Мистическим образом, танцуя и живя самыми разными временами, страданиями и счастиями прошлых веков и душ, стены судьбы Айседоры как бы пошатнулись прозрачной лазурью времён: к ней стали притягиваться имена, словно тени далёких веков: поэт Перси, добродетельная Руфь, пожертвовавшая деньги ей на корабль, с символичным именем — Данте, Пенелопа, Мэри: стены судьбы вспыхнули декорациями прошлого: Греции, Италии, Англии...
 
Стены судьбы не только стали прозрачными, намокая пейзажами разных времён: некоторые стены — рухнули.
Между грядущим, настоящим и прошлым, иной раз не было больше препятствий, и Печаль со Смертью одиноко входили в пустые комнаты судьбы Айседоры, и тогда сердце женщины оборачивалось и как бы слышались в ночи рассыпавшиеся чётки незримых шагов.
Незадолго до гибели детей, весной 1913 г. упавших на машине в реку (Сену — мрачный отсвет имени — Есенин, в голубоглазый омут судьбы которого упало сердце Айседоры: её ребёнок был похож на Есенина), Айседоре кто-то принёс в гостиничную комнату (Чёрный человек?) две странных книги.
Она раскрыла книгу, словно душу свою, и прочитала о Ниобии и её плаче по детям своим.
Как известно, Ниобия возгордилась красотой своих детей, смутив этим богиню Лету, возвысив своих детей над её: Аполлоном и Артемидой.
Лето убила всех её детей и Ниобия от горя превратилась в камень, который плакал ночью и днём.

Читая мемуары Дункан, поражаешься этому тёмному сквознячку смерти, который не замечает Айседора, не слыша, как хлопают перевёрнутые ею страницы, словно двери.
Ещё в юности, словно бы возникшая из романа Достоевского девушка в школе танцев, стояла над нею, спящей, со свечой в руке, и безумным шёпотом шептала, что хочет её задушить.
Один из любовников тоже шептал в шутку, в любовном томлении, что хочет её придушить.
Любовь и безумие — створки единого окна, через которые равно светят вечность и смерть.
 
В августе 14 г. Айседора лежала обессиленная после родов.
За закрытой дверью, мрачно танцевали встревоженные голоса и тени, спасая ребёнка.
Айседора вспоминала свои первые роды: рожала в муках несколько дней и из изнеможённой, истерзанной плоти, клещами, как в аду, извлекали ребёнка.
Быть может, ей казалось, что мучительно тянут из неё её собственную душу, красоту, которую она несла в мир.
Она тогда поклялась сделать всё, чтобы облегчить женщинам этот ад: мужчины не рожали и не пытались изобрести анестезии.
Лишь смертельные ранения на войне, когда из живота в муке извлекали осколки, сподвигли мужчин к изобретению анестезии: на аде войны, где умирают совсем ещё мальчишки… мужчины наконец-то в ужасе поняли, через что проходит женщина в родах.
 
Полагаю, что многие, читая воспоминания Айседоры, ожидают найти на её страницах, имя Есенина: его тут нет.
Да и не хотелось видеть его тут.
Знал ли Есенин её жизнь? Через что ей пришлось пройти?
При всей моей любви к Есенину… не могу понять, помыслить даже, как он мог в бреду пьяного угара, бить эту удивительную женщину: знал ли он, что он фактически бьёт и ранить — душу свою? Саму красоту и поэзию?
Это было предвестием его Чёрного человека: вздрогнувший крик разбитого отражения в зеркале.
Оставим Есенина за кадром её судьбы: он ей только приснился… впрочем, как и её жизнь, когда она жила в Виареджио, в старом особняке, где содержали когда-то несчастного юношу, сошедшего с ума после связи его матери с любовником.

 
Кого Айседора выбирала в любовники себе? Например, когда она ходила после аварии и гибели детей, словно Деметра, обезумевшая от горя утраты своей дочери — Персефоны, по берегу Моря, рыдая и зарываясь сердцем в песок, желая умереть, её окликнул словно бы сам прибой и ветер.
Это был молодой и прекрасный, как юный бог, парень, совсем ещё юноша, скульптор. Он предложил ей помощь, и женщина, сама душа, взмолилась: спасите меня, подарите мне ребёнка!
Так в древнегреческих мифах земные женщины искали богов для зачатия.
У Айседоры было много романов с искусством, с людьми искусства: руки Родена танцевали на её юном теле, желая запомнить формы: она потом жалела, что не подарила ему свою девственность.
Айседора подарила её страннику-актёру, вечно играющего чужие роли, давно потеряв в них себя.
Она с улыбкой вспоминала, как нежно совращала Станиславского: в его театральном уме пронеслись мрачные образы беспризорных детей, слёзы и заломленные руки жены, мука измен Айседоры и его.. измены, и как они в старости сидят в одинокой комнате друг на против друга и им нечего больше сказать.
Собака Джим ласкается к его ноге...
Забавно: одну минуту сердце мужчины жило на губах женщины, а в его сердце пронеслась целая жизнь, и Айседора словно бы заметила её и улыбнулась, грустно оглянувшись на ещё нерождённую даже собаку у ног Станиславского, которая должна была бы утешить его разбитое в старости сердце.
К Айседоре тянулись многие люди, и мужчины и женщины, словно бы чувствуя в ней родину духа.
В неё был как-то влюблён небесной и чистой любовью один молодой человек, поэт.
Айседора хотела его обольстить, поглотить.. а он в ужасе убежал из комнаты, испугавшись её темперамента.
Айседора так и не поняла, что поэт был гомосексуалистом, и что его в ней привлекла её нежная природа Андрогина.
Более того, это был жестокий символ мучительной раздвоенности её души меж творчеством и жизнью.
Как их примирить? Есенин пытался примирить розу алую с жабою повенчать. Что из этого вышло, известно.
А в случае с Айседорой это было быть может ещё более трагично: желание семейного уюта, материнства, было не совместимо с творчеством, которое, словно древний и мрачный бог, требовало жертв — жизни.
В той нежной августовской комнате, с женщиной и гомосексуалистом, могла решиться какая то главная и мучительная тайна пола, души, любви небесной… Всё то, к чему стремилась Айседора.
Но она этого не заметила: её бледные руки, стиснули тело поэта, встали как бы на цыпочки крыльев за его плечами… и всё. Тишина. Рассыпавшиеся чётки шагов...
 
Истая феминистка и противница брака (после того как отец предал их семью, превратив в ад жизнь матери, утратившей вместе с мужем, и бога, она поклялась никогда не выходить замуж. Сделала исключение лишь для Есенина. Это была зарница какого то нового венчания, словно в стихе Шелли: им алтарём был тёмный лес, венчал их ветер вольный. Равноправный, как два крыла, брак: она взяла фамилию мужа, а Есенин — её фамилию: тела обменялись кольцами, души — именами.), в отцы для детей символично выбрала двух мужчина: известного декоратора театра и милионера — Париса Зингера: сын изобретателя швейных машинок(и здесь дважды рок вторгается в жизнь Айседоры: Парис, как известно, похитил Елену Прекрасную, развязав этим войну, где погибли невинные люди и матери от горя по убитым сыновьям умерщвляли себя в море. С другой стороны, спица колёс, куда угодил шарф Айседоры, был похож на парок бабье лепетанье, зингерово бессмысленное мельтешение жизни, в никуда), пожелавшего её приручить, сделав «женой у плиты».
Изумителен до забавности в этом смысле танец души Айседоры: она заключила с миллионером договор, что если сможет прожить с ним на шикарной вилле у моря, месяц, не затосковав, то выйдет за него.
Не прошло и недели, как она оказалась в объятиях… скрипача, которого ненавидела, но опять же, рок, в виде машины, вторгся в это: они ехали на прогулку в машине и сидели на заднем сидении.
Машину занесло и.. тело и душа — обнялись.
Воздух и скорость — вот родина и стихия Айседоры, она ими жила и в них.
Не скрипач её обнял, а — сама музыка, ставшая цветением воздуха на скорости.
И это тоже был танец.
 
По сути, выбор отцов для своих детей, был условием существования красоты в мире: желание примирить ту самую есенинскую «розу и жабу».
И чем всё закончилось?
Об это хорошо написал Гаршин в своей сказке «О жабе и розе».
Так вот, многие ожидают встретить имя Есенина на страницах мемуаров, я же, затаив дыхание, искал другое имя: Перси Шелли.
Это может показаться странным, но мне кажется… Айседора, «королева танцев» в своей прошлой жизни была знакома с Шелли.
 

Эту удивительную женщину звали Маргарет Кинг (кому интересно, может посмотреть мою статью на ЛЛ о ней в моём профиле).
Она была ученицей матери Мэри Шелли и одной из самых ярких феминисток начала 19 века, посвятившую свою жизнь, как и Айседора — детям и танцу души: в Италии она создаст в конце жизни «Академию лунатиков», состоящую из поэтов, гомосексуалистов, атеистов, отверженных женщин: именно о такой лунной школе танцев мечтала Айседора: появление нового человека, для которого танец был бы словно крылья души.
Маргарет пришлось переодеваться мужчиной, чтобы закончить медицинскую школу в Германии: недалеко от этого места, Айседору на гастролях, немецкие студенты несли на руках.
Со временем Маргарет основала в Италии первый приют для рожениц и спасла этим много детских жизней.
К слову, первая школа танцев Айседоры нечаянно обратилась — в приют: в школу отводили больных и отверженных девочек.

Один «отец» даже пришёл к Айседоре с мешком: когда мешок открыли, то изумились жестокости: в нём была перепуганная и заброшенная девочка.
Айседора, так любившая английскую поэзию, и в частности, Байрона, фактически повторила его милосердие: будучи в Турции, Байрон однажды стал свидетелем того, как бородатые и разгневанные мужчины тащили к краю скалы, к бушевавшему морю, мешок, из которого доносились душераздирающие крики.
Оказалось, там была прекрасная юная девушка, почти ребёнок, которая изменила мужу.
Байрон выкупил её, даровав ей вместе с жизнью — любовь.
Айседора открывала школы для девочек в самых разных странах, зачастую просто спасая им жизнь, усыновляя даже некоторых: Сады её души.
 
Когда на юге Италии в 1820 г. Маргарет познакомилась с Шелли, ей было 45 лет, а ему 27.
Именно такой возраст был у Айседоры и Есенина при их знакомстве, ровно через 100 лет после встречи Маргарет и Шелли.
Любопытно, что Шелли писал из Италии своему другу: 
 

Мы с Мэри ни с кем не видимся, кроме одной ирландской дамы и её мужа. Она в высшей степени любезна и умна. Вы можете сказать, что мне суждено встречать или воображать в каждом городе, где я живу, какую-нибудь даму лет 45, без всяких предрассудков, с философским умом, полную обаяния и расположения ко мне.

У Маргарет и Айседоры были ирландские корни, да и похожи они были не только внешне, но и андрогинной природой и феминистическим, волевым устремлением духа, для преображения жизни и женственности: они обе ратовали за то, что бы женщины сбросили с себя тесные корсеты, навязанные им мужчинами и обществом, освободив своё сердце ( у Айседоры эта борьба перекинулась на всё, что скрывает душу, красоту и свободу женщины: чулки, макияж, неудобную и модную одежду).
Как и Айседора, Маргерет пережила трагедию утраты детей, вот только, они были живы, но словно тени в Аиде, остались по ту сторону её жизни: вместе с мужем её, разлучившего их с матерью, запретив встречаться: Маргарет всего лишь полюбила… другого.
Фактически, от её груди был отобран ещё новорождённый младенец: плача по ночам о разлуке с ним, казалось, плакали и груди Маргарет: на постель сочилось никому не нужное молоко.
 
Шелли посвятил Маргарет одну из лучших и самых таинственных своих поэм — Мимоза (Чувствительное растение), повествующей о таинственной женщине в райском саду… и её умершем ребёнке.
По сути, после гибели двух детей Айседоры, её жизнь превратилась в печаль и осенний танец цветов данной поэмы.
Имя Шелли появляется на страницах мемуаров не раз.
1) Когда Айседора ужаснулась варварскому погребению в землю, тоской сердца обернувшись на то, как Байрон на берегу моря предавал огню тело своего утонувшего друга — Перси Шелли.
 
И 2-й раз: Шелли был любимым поэтом подруги Айседоры — Элеоноры, к которой она и приехала после трагедии с утонувшими детьми.
Айседора хотела умереть. Всё вдруг стало бессмысленным и смутным: танцы, милые ритмы стихов, шелест листвы, трепет любовных объятий — всё казалось единым безумием.
Айседору пригласила к себе на юг Италии, в Виареджио, актриса Элеонора Дузе: это стало для неё спасением.

Айседора называла сердце Элеоноры — благороднейшим и нежнейшим из всех сердец, фактически, повторив этим слова на могиле Перси Шелли: cor cordium (сердце сердец).
В других источниках я нашёл ещё более любопытную информацию: вместо колыбельной, мама Айседоры напевала ей в детстве стихи Шелли.
Отца её первого ребёнка, она называла необыкновенным существом, сделанным, как и Шелли, из пламени и молний.
А переводчик Айседоры в её поездке в Россию, и вовсе отметил в своих мемуарах любопытную деталь: Есенин и Айседора говорили на разных языках, но это не мешало им понимать друг друга: они общались образами Шелли.
 

Именно Элеонора не дала умереть душе Айседоры после трагедии и разделила с ней ад.
По вечерам, они прогуливались по побережью моря близ Виареджио, и говорили о Шелли, детях.
Элеонора однажды промолвила, указывая на приближавшуюся грозовую бурю в море: это танцует прах Шелли.
Его тело и правда сожгли в этих местах, где они прогуливались: в этих водах он утонул в бурю.
Айседора бывало заплывала ночью далеко-далеко в море, желая умереть, но тело сопротивлялось смерти, словно оно и не жило уже, и она возвращалась обессиленная, обратно, замирая на прибрежном песке, смотря на равнодушные и прекрасные звёзды: к этому берегу когда-то давно прибило обессиленное смертью тело Шелли.
Удивительно, но именно в этих местах, Айседора видела призраки своих детей, встающих из моря (была на грани безумия от горя).
Незадолго до гибели, Шелли в этих местах видел призрак Аллегры, умершей дочери Байрона и сестры Мэри Шелли — Клер Клермонт: он относился к ней как к своей дочери.
 
После всех выпавших бед на судьбу Айседоры, можно было подумать, что всё осталось позади.
Но словно хор древнегреческой трагедии, сгущается тьма в мире: острым блеском пик оружейных стволов прорастает холодное солнце из под Земли.
За окнами у рожающей Асейдоры: тьма мировой войны, белый шарф удушающих газов, опоясывающий тело невинных людей: сама смерть танцует.
Тьма сгущается как зрачок у плачущего, перепуганного ребёнка: зачем я пришёл в этот мир, мама?
Где я? Мне страшно и холодно… здесь нечем дышать. Это… страшный мир, мама!
 
Может показаться, что Айседора, в тот далёкий август 1914 г. рожала не столько сыночка своего, сколько… саму красоту: она рожала всей жизнью своей, прошлым, дионисической размётанностью рук и их танцем на смятой простыни.
В какой-то миг ей казалось, что она попала в кошмарный сон: родила ребёнка, прижала его к груди… пуповина вьётся внизу живота телефонным шнуром, словно бы она хочет дозвониться до кого-то в древней Греции, Египте, Англии 19 века, а может и кому-то по ту сторону жизни.
Вместо гудков — пустые, жаркие глоточки сердцебиения ребёнка, задыхающегося у неё на руках.
Вот ребёнка выхватывают и уносят за дверь. Там слышатся голоса, целые гроздья голосов, чужих, словно там до кого-то дозвонились, и.. узнали страшную весть.
Айседора лежит, как тогда, на берегу моря близ Виареджио. Такая же обессиленная. Звёзд над ней нет. Сплошная и высокая белизна потолка: вечная утрата неба женщин при родах и моления о небе, её синеве: это эквивалент того самого неба Андрея Болконского на поле Аустерлица, только страшнее: мужчинам этого не понять.
Айседоре кажется, что всё это — бред: она родила ребёнка, а там, за дверями закрытыми, роды словно бы продолжаются, и его кто-то продолжает рожать, из пустоты, в пустоту и лазурь.
 
Но вот, ребёнок замер за дверью. Голоса стихли. Оборвавшиеся гудки телефона словно бы капают на пол: кап-кап..
Лужица тишины на холодном полу.
Дверь открывается. Странно: уходили из Рая, а вернулись — в ад.
Близкая подруга Айседоры — Мэри, сообщила ей страшное.
В этом имени — Мэри, тоже была связь времён.
Маргарет Кинг в своё время дала Перси Шелли советы, с помощью которых он смог спасти Мэри Шелли жизнь: после выкидыша, открылось сильное кровотечение.
 
Окаменевшая от горя, словно Ниобия, Айседора лежала на постели, бледная и почти без сил, с оступающимся биением сердца, словно уходящего куда-то босиком по холодному и блёсткому полу.
Как сказала сама о себе Айседора: из меня лился тройной поток слёз, молока и крови.
Эта картина, по своей экзистенциальности, превосходила страницы многих романов безумного 20-го века, страницы мастеров Возрождения.
Это было похоже на последнее обвинение жизни.
Из груди несчастной женщины словно бы вырос тёмным стволом дерева, нечеловеческий крик боли, и его могучая крона, пробила потолок и зашумела в синеве голосами веков, как листвой.
В этом крике были радостные крики детей, крики рожающих матерей, томные крики любовников ночью и умирающих на войне, в одиночестве, совсем ещё мальчишек.
 
Началась война.
Кто-то выключил свет красоты в декорациях школы танцев и её наполнили  мотыльки ослепших стонов и теней раненых мужчин.
Это был Аид: светлые лики Нимф на стенах, сменили строгие и сумрачные распятия Христа на позолоченных крестах.
В этом тоже был свой мрачный символ: человеколюбец и бунтарь, принявший грехи людей на себя, тот, чей голос танцевал вместе со светом в храмах и в прибое цветов… его слово не было услышано почти никем и заключено в золотую клетку на потеху людям.
Айседору, изнемогающую от мук, проносили на носилках, словно раненую Нимфу, подвергшуюся насилию, среди мрачных теней и стонов Аида.
Неужели… это и есть тот образ красоты, которая должна спасти мир?
А кто… спасёт её?

 
Послесловие (Приглашение на танец)
 
После прочтения мемуаров Дункан, хочется закрыть глаза и прижать книгу к груди: раскрытая книга как бы встала на пуанты лёгких и белых страниц.
На глазах — слёзы. В сердце — счастье и стыд.
Почему стыд? Я жестоко ошибался об этой удивительной женщине: я искренне думал, что Есенин, в её яркой но пошленькой жизни, был грандиозным событием, а оказалось — светлой пылинкой на ярком и роскошном цветке.
О Дункан ошибались многие: Цветаева, Гертруда Стайн, Розанов…
Розанов, тот, кто однажды сказал Цветаевой, что в мире, по сути, есть только люди лунного света: юродивые, гомосексуалисты и поэты, совершенно преступно не понял Айседору, не увидел в её осеннем плеске рук, сердца — свои опавшие листья.
Его взгляд — это взгляд и грех многих из нас и по сей день.
 
В первый раз Розанов увидел выступление Айседоры почти из последнего ряда: не было мест (так мы часто видим в мире любовь и красоту, душу свою, не узнавая их).
Он видел лишь трагическое вздрагивание бледного пятна на сцене, похожего на затравленного солнечного зайчика.
Позже, он увидел её ближе.. саму красоту, после того ада, который она пережила: да, её тело изменилось, как и её душа.
Но почему, почему этот знаток античности и прекрасного, обращал внимание на её некрасивое лицо, с его точки зрения, грубые ноги и грязно-пепельную одежду?
Что мы хотим от искусства, распятых богов, истины на земле, если обращаем внимание — на это?
На самом деле, танец Айседоры ни на миг не являлся греческим.
Для любого поэта это понятно без слов. Для философа — видимо, нет.
Он не видит душу за всем этим, веющую, ускользающую от всякой эпохи и плоти: импрессионизм танца и движения в мире души: сдержанность движений, как тишина после катастрофы (тонко подметила одна из подруг Айседоры).
Айседора начала танцевать ещё до своего рождения: пульсацией крови в венах матери своей и бабушки, ритм песен и тоски которой маленькая Айседора впитала с молоком матери.
Бабушка рожала маму Айседоры в бесприютной кибитке на роковой и вечной, пыльной дороге, в американских прериях, так похожей на веющий шарф.
Женщина кричала одна в сумерках кибитки, а за её пределами кричали индейцы, раздавались выстрелы и умирали люди: её муж, словно рыцарь, защищал свою святыню.
Призрак алого шарфа танцевал кровью и всплеском индейских рук над кровью Айседоры, танцевавшей в крике родившейся девочки.
 
Айседора была первой, кто танцевал не под музыку, а — музыку.
Она однажды обмолвилась, что её любимым стихом является стих Уитмена — Песня открытой дороги, чем то похожий на лермонтовское «Выхожу один я на дорогу»
На дороге жизни Айседора и завершила, точнее — начала свой путь: её последними словами были слова, сказанные её подруге Мэри, когда она садилась в машину с таинственным итальянцем: Я отправляюсь любить!
Мэри скрыла эти слова от всех, полагая, что они имеют сексуальный оттенок: до сих пор, большинство людей думают, что последними словами были придуманные Мэри: Прощайте, друзья! Я отправляюсь к славе!
 
Любопытно, но два первых слова, фактически повторяют предсмертный стих Есенина, написанный кровью (что есть кровь в его руке и запястье, как не тактильное эхо алого шарфа Айседоры, попытки её удержать и вернуть?) — До свиданья, друг мой, до свиданья.
На этом месте стоит привести отрывок стиха Уитмена.
 

Я могу повторить перед каждым мужчиной и женщиной: у вас есть столько для меня, что я хочу сделать столько же и для вас, когда я пойду.
Я развею себя среди мужчин и женщин!

Дорогая Айседора, я сейчас понял одно: вы, как и Марина Цветаева, познали тайну и танец влюблённости: высшая любовь является чисто духовным горением и не зависит от пола.
Боже мой! Как бы мне хотелось поговорить с вами о вашем вегетарианстве, Шелли и о том, как вы станцевали бы его поэму — Мимоза или стихи Есенина.
Мы бы проговорили с вами всю ночь, довершив тот самый разговор, который вы оборвали однажды в сумерках комнаты, со странным поэтом, влюблённым в вас.
Мы поговорили бы о вашей любви и бисексуальности, о котором вы почему-то умолчали в мемуарах: вы просто не хотели выдать своих милых подруг: Элеонору, влюблённую в Шелли, поэтессу Мерседес Акосту, любовницу Марлен Дитрих и Греты Гарбо, ставшую лучиком света в конце вашей жизни.
 

Помните, вы ей писали:

веди меня, своими маленькими сильными руками, и я пойду за тобой на вершину горы, на край света, куда ты пожелаешь!

Айседора, милая Айседора! Мне очень больно, что в вашей жизни не было мужчин с рыцарски сильными руками и столь же нежным сердцем.
Круг замкнулся: вы были Деметрой танца, божественной босоножкой и великой праматерью Красоты: в вашей последней любви к женщине, тоже был танец сердца и смутный отблеск того самого зеркала, из поэмы Есенина «Чёрный человек». Зеркало — пола. Любили ли вас? Позвали ли вас на край света? - Роза, брошенная в стекло, а не трость.
Вы обняли своей любовью всё, как и полагается матери: мужчин, женщин, детей, искусства, стихии милые и века.
 
Писатель Фицджеральд, вместе со своей женой, однажды видели вас в ночном Парижском кафе: они… усмехались над вашей нищетой, одиночеством, пьянством и горем.
Неужели это — судьба красоты и творчества на Земле?
Неужели это и есть, та самая блоковская — Незнакомка?
В стихе Цветаевой, Земля ласково плывёт под ногами.
Но это не всегда бывает в любви: иногда — когда любовь не нужна на земле.
Провернём ещё раз судьбу Айседоры, словно таинственную голубую планету, приблизившуюся к Земле.
Импрессионизм сердцебиений сливается с голубым движением земли в пространстве.
Уход Айседоры из жизни окрашен в инфернальные тона.
На это ещё никто почему-то не обратил внимание.
Сентябрьской ночью 27 года, Айседора села в машину с молодым итальянцем Бенуа Фальчетти (эхо имени русского художника Александра Бенуа: рок, тайно возводил декорации сцены для последнего танца — души и смерти.).
 
Поскольку было прохладно в ту лунную ночь рядом с морем, подруга Мэри, попросила Айседору теплее одеться.
В итоге, Мэри уговорила её взять хотя бы шарф, подаренный ей 1 мая 27 г, в день рожденья её сына Патрика, похожего на Есенина.
Это был изящный шёлковый шарф русской работы, с голубыми цветами на белом и розовом фоне и огромной птицей, во всю длину (у Цветаевой был такой браслет).
«Ангелобесовская натура» — как называл Айседору. А. Бенуа, — не догадывалась, что декорации для её главного танца в жизни, были готовы: марка машины называлась — Амилькар.
Это была простая анаграмма из двух имён основателей фирмы.
Но по роковому стечению, это имя, с древнеиранского, значит — сын Милькара.
Милькар — древнее финикийское божество преисподней и защитника вселенной, позже отождествлённый с богиней любви и матери Вселенной — Астартой, почитание которой сопровождалось экстатическими танцами.
На капоте машины, была изящная фигурка крылатого льва в полёте: душу Айседоры, словно инфернальницу Немезиду, колесница которой была запряжена грифонами, везли прямо на небеса: солнце духа взошло и тело, словно бледная и ненужная тень, было отброшено назад.
Птицы, львы крылатые и танец голубых цветов в воздухе, сопровождали богиню, возвращающуюся на свою родину.
 

Ветер? — Я ветер. Море и луна? Я море и луна.
Слёзы, грех, боль, любовь, полёт птиц?
Я — это они все. Я танцую себя, какая я есть.