5

Часто случалось, что на звуки церковного пения домашние сбегались к окнам. Тогда я видел, как среди толпы колебался длинный плоский ящик, суженный книзу. В верхней части этого ящика лежала непривычно бледная, желто-серая и какая-то скверная голова... Я боялся присматриваться... Мне казалось, что мимо меня проходит самая страшная тайна мира.

Голубые обои, золотые чашечки, зеленые комнатки, белые подушечки, розовые гробики.
«Книга о смерти» нейтрально преподнесена в качестве мемуарной прозы; и только порадоваться охота за тех, кто продрался сквозь первую ее четверть (также озаглавленную нейтрально — «Автобиография») к тем самым мемуарам, «портретам» и «историческим фрагментам», сохранив хладнокровие и отнесшись к «Автобиографии» как к любопытным делам давно минувших дней.
Для меня она стала чтением мучительным, волнующим и напрочь затмившим последовавшие за тем «мемуары».

Потому что Андреевский разместил историю своего взросления в плоскости, где привычнее наблюдать игрища контркультурных анфан терриблей, а не биографии степенных адвокатов, благоговеющих перед царем-батюшкой. Человек был выдающийся, — пусть несколько тщеславный в описании собственной карьеры, пусть с несколько излишним аппетитом рассказывающий о встреченных милых барышнях, — однако искренний, серьезный, наблюдательный. Не «приземленный», но все же «земной».
Так откуда же эта макабрическая автобиография, к которой даже устоявшееся сравнение подобной прозы с посмертными фотографиями не клеится (разве что намекнуть в таком случае на макросъемку)?

Дело, похоже, в том, что самые разухабистые анфан террибли в самом дичайшем чаду кутежа все-таки осознают границы, которые лучше не переступать — не границы натурализма (их переходят с легкостью и эстетизмом; бонжур, Габриэль! снова здарова, Йозеф!) или цинизма — его обычно притупляют афористичностью или оттачивают битьем по больному (здравствуйте, Станислав Не Жилец! кстати, почему у вас Лем на аватарке уже нет? добрый вечер, Франко!), — а те границы, за которые дозволено ступать только при обращении к конкретным событиям — и только близким людям.

Рассудочный натурализм Андреевского подобен кошмарному сну, а паника при барахтании в нем только усугубляется тем, что писал этот — далеко не бесстрашный человек — о родных ему людях. Чем дальше от рассказа о сестре к трагедиям менее личным, тем сильнее изворачиваются причинно-следственные связи, — и уже кажется, будто современники не вспоминаются Андреевским, а гибнут у него под пером здесь и сейчас (когда он заговаривает об очередной милой девушке, хочется приказать ему не писать: вон уже скольких погубил!) Это, конечно, просто побочный эффект избранной темы.

Дальше будет и о лекциях, и об увиденных с «лучших мест» коронациях и погребальных процессиях, будет Кавказ и знакомства, и белка, и свисток, но тягостнейшей, чернейшей поэзии первой части книги эти подробные и довольно заурядные воспоминания не коснутся.

Невдалеке от стены старая няня нашла в траве глубокую норку. Она к ней наклонилась и заглянула в нее, а когда поднялась, то тихо сказала мне: «Оттуда несет мертвым духом»... Но я побоялся приникнуть к земле...