Больше рецензий

Pavel_Kumetskiy

Эксперт

Эксперт Лайвлиба

30 сентября 2020 г. 15:58

4K

5 Амок

 — Хорошо. Давайте по порядку. Про какую доброту вы мне толкуете?
 — Я говорю, милейший Андрей Викторович, о той первозданной, исконно русской доброте, которую не спутаешь ни с какой другой. Слава Богу, я по миру поездил, даже в Индии был. Русский мужик, безусловно, беден, неграмотен и бесправен, в чем, естественно, виноват вовсе не он; он беднее и бесправнее западных крестьян, он невзрачнее их, но при всей своей серости он чрезвычайно добр. Православной добротой, которой нет ни у немцев, ни у англичан, ни у французов.
 — И что же это за православная доброта?
 — Это то, что позволяет им называться русскими.
 — Не понимаю... — дернул плечом Клюгин.
 — Конечно не понимаете! Да и невозможно это понять, невозможно. В это только поверить можно или сердцем почувствовать, а понять ни-ни.
из "Романа"
 Роман — изящная стилизация, действительно технически годная, под прозу 18-19 веков, перерастающая в хтонический п...ц и катарсис.
Луркоморье о "Романе"
 Я давно собирался прочесть "Роман" Владимира Сорокина, но меня останавливал его большой объём, а также заведомо известный финал и знание о том, в чём его фишка. Думаю, что многие читатели (и не только читатели, судя по тому, что его уже давно не переиздавали) заведомо относятся к нему как к филологическому анекдоту о буквальной смерти Большого русского классического романа, от чего он им неинтересен: читать 500 страниц текста ради того, что можно пересказать в анекдоте за пару секунд - такое себе удовольствие, тем более, когда есть столько других интересных произведений даже у самого Сорокина, не говоря уж о других авторах, которых можно прочесть вместо "растянутого филологического анекдота". Но так получилось, что недавно посмотрев впервые фильм "Мандерлей" Ларса фон Триера (чьи творческие методы рассказчика-режиссёра во многом схожи с методами Сорокина, и кто так же, как и он, занимается проверкой "общественных договоров" на прочность), а также из-за того, что мне хотелось почитать что-то лёгкое, но не пустое, дабы отвлекаться от чтения Gravity’s Rainbow , я наконец-то, во-первых, решился на чтение "Романа", а во-вторых, смог найти один экземпляр 2000-го года лишь в одном из крупных книжных магазинов Москвы в антикварном отделе (это говорит о его "популярности"). Также мне было интересно прочесть его в контексте того, что когда за плечами у Сорокина к 1989 году (моменту выхода "Романа") уже были три романа и сборник рассказов, то Пелевин в тот год лишь начал писать, написав свой первый рассказ "Колдун Игнат и люди. Сказочка". Теперь к сути.
 Роман "Роман" начинается с молчаливой сцены описания кладбища, на одном из крестов которого "крупно вырубленное имя покойного - РОМАН". Заканчивается сцена началом ливня, "благодатно обрушивающимся на притихшую землю" - эта сцена вместе с очищающим ливнем не только намекает читателю на сюжет "Романа", но и о кое-чём ещё. Дело в том, что весь дальнейший текст до того момента, как Роман возьмётся за топор и начнёт уничтожать пространство текста, все эти четыреста страниц из пятисот представляют из себя неживой текст-Франкенштейна, отображающего многие стереотипы сюжетов классической русской литературы, а также их героев, которые во многом и тогда являлись картонными. Вот молодой главный герой Роман, уставший от городской жизни и решивший перебраться жить в родную деревню; вот его дядюшка, хозяин родового поместья Антон Петрович, цитирующий французских классиков и общающийся преимущественно цитатами; вот местные жители деревни - крестьяне с привычными литературными именами "Аким", "Парамон", а с ними деревенский лекарь-циник а-ля Базаров Тургенева по фамилии Клюгин, переживший сибирскую каторгу за революционные дела юности. А вот и местная красавица-сиротка Наталья, которую удочерил бывший полковник, теперь лесничий Адам Ильич Куницын, после долгой армейской службы испытывающий добрые чувства лишь к своей падчерице, оберегающий её как своё сокровище, которое, предсказуемо, захочет "забрать" Роман, однажды влюбившись в Наталью опьяняющей и затмевающей разум любовью,
Когда человек влюблен, окружающее становится для него прозрачным, не имеющим значения; сквозь все проступает любимый образ, ставший той единственной реальностью, которую видит влюбленный, с которой он считается и к которой стремится.
забавно упреждая в этом постоянную деконструкцию реальности в творчестве Пелевина, и многие другие персонажи, каждый из которых выделяется чем-то своим, особенным, представляя собой какой-то один из типичных для русской литературы характеров.
 Но не только ими может похвастаться "Роман": в тексте замечательно описана деревенская природа, предметы крестьянского и помещичьего быта, также Сорокин здорово описывает русские застолья и приготовленные для них блюда, от чего даже при отсутствии каких-то особенных сюжетных поворотов за исключением известного заранее финала после трудной для чтения прозы Пинчона я отдыхал, наслаждаясь простым чтением текста одного из моих любимых писателей. Крестьяне Сорокина изъясняются поговорками и прибаутками (интересно, есть ли какие-то из них в его новом сборнике Русские народные пословицы и поговорки ), в луне они видят "волчье солнце", "косят косой, пока роса", рыбёшку ловят дырявой плетёшкой, а смеются они таким смехом, что от умиления которым и без того в часто находящихся "на мокром месте" глазах Романа будут стоять слёзы:
 Роман смотрел на хохочущих мужиков, радуясь сам по себе и вместе с ними, смотрел, в который раз дивясь силе и чистоте русского смеха.
 И правда, какой народ способен смеяться с такой свободой и простотой, с таким неподдельным беззлобным весельем? Роман с жадностью вглядывался в смеющиеся лица, они смеялись так, словно это был их последний смех, смеялись, как будто расплачивались свободной роскошью смеха за столетия серой несвободной жизни, смеялись, забыв себя...
 Слезы навернулись на глаза Романа. Как великолепно смеялись мужики!
В одном из таких бесчисленных моментов экзальтации Роман вообще назовёт "русского мужика" святым, потому что в деревенской жизни он видит лишь чистоту, доброту и незамутнённую городскими пороками свободу воли, которая, "являя собою предпосылку чувства трансцедентального, глубинного, переходит в веру - а где вера, там уже нет смерти. Там есть Христос, есть Надежда и Любовь". И именно вера объединяла "этих разных по уму и по положению в обществе людей".
 Вера! Это она построила этот храм, создала традицию, помогла написать эти книги. Это она привела сюда этот народ, это она живет в сердце каждого стоящего здесь. Это она живет во мне, и благодаря ей я верю в Бога, в Татьяну, в добро, в этих людей.
Конечно, для того, чтобы ярче показать состоятельность объединяющего людей этого чувства веры писателю нужен герой, который будет цинично ему что-то противопоставлять - таким героем у Сорокина является лекарь Клюгин, который иронизирует над тем, как главный герой и его дядюшка "за Россию лапотную горой стоят, у мужика мудрости решили подзанять". Сам он верит не в "лапотную мудрость" русского мужика и не в Бога, а в смерть. Тем более, он не верит в Христа, потому что по его разумению "феномен Христос" - это яркий пример шизофренического шуба ("шуб" - это приступ шизофрении, после которого личность больного приобретает новые, несвойственные ему ранее черты):
 - Да что мне ваш Христос! - устало взмахнул руками Клюгин, - Таких безумцев, как он, в миру было пруд пруди. Взяли, выбрали одного и вот молятся на него. А я вам, голубчик, так скажу. Я когда в ссылке жил, много литературы по психиатрии прочитал. А потом вспомнил Евангелие, и меня словно молнией ударили: это же чистый клинический случай! Шизофрения. Вам знакомо это слово?
 - Какая глупость...
 - Нет, не глупость. Давайте еще выпьем, и я вам расскажу... все расскажу о Христе.
 Клюгин быстро наполнил рюмки и заговорил:
 - Так вот, Роман Алексеевич. Родился мальчик в Вифлееме у старого плотника Иосифа и его молодой жены Марии. В ту ночь была комета, а по иудейским верованиям, под звездой рождаются только цари да пророки. Политические дела, надо сказать, в Иудее тех времен складывались весьма худо, - подчиненная Риму, она не имела собственного правителя. Ждали мессию, то есть попросту - царя Иудейского. Иосиф же, будучи человеком явно психически не совсем здоровым, женился уже на беременной Марии (иначе, посудите сами, какая бы молодая барышня пошла за старика), вбив себе в голову или точнее - услышал голоса, напевшие ему о высшей причастности к зачатию. Мария же тоже была не совсем нормальна. И вот в таких условиях растет малыш. С детства отчим - безумец и ненормальная мать внушают ему, что он мессия. Постепенно он сходит с ума, то есть становится настоящим шизофреником, бродящим без дела из города в город, резонерствуя и совращая слабохарактерных или таких же сумасшедших. У него настоящий шизофренический букет: раздвоение личности, мания величия, его одолевают видения и галлюцинации, он постоянно слышит голоса и разговаривает якобы со своим небесным отцом. Вся эта карусель длится довольно долго, наконец он становится слишком заметен, наместники боятся волнений, первосвященники потери доверия народа, и вот его решают убрать. Его распинают. И вот здесь-то, милостивый государь вы мой. Роман Алексеевич, происходит самое замечательное. Знаете ли вы, что такое шизофренический Schub?
 - Нет, не знаю, - проговорил Роман, с неприязнью слушая Клюгина.
 - Это попросту - приступ, наивысшая точка болезни, когда больной впадает в так называемое реактивное состояние, то есть просто совсем заходится. Вывести его из такого состояния могут или сильные лекарства, или сильная боль. Не так давно в наших сумасшедших домах бедных больных выводили из Schub'a простым способом. Им делали "мушку". То есть, взявши мокрое полотенце за оба конца, прижимали к макушке несчастного, а потом изо всех сил дергали. В результате у него снимался скальп с макушки, он терял сознание от боли и потом приходил в себя. Так вот. Для Христа такой "мушкой" было распятие на кресте. Страшная боль отрезвила его, вывела из Schub'a, и он произнес фразу, проливающую свет на всю его историю и подтверждающую мою правоту. "Почто меня оставил?" Вот что он спросил. Болезнь - вот что оставило его, дав на мгновение перед смертью трезвость ума. Если бы он и впрямь был сыном божьим - спросил бы он у отца подобную глупость? Schub кончился, ангелы и голоса исчезли. И умер по-человечески, в рассудке... Так-то. А вы мне - Христос воскресе, Андрей Викторович. Не воскресе. Не воскресе, голубчик...
картинка Pavel_Kumetskiy
постер к фильму «Почему рехнулся господин Р.?»
Повидавшего всякого бывшего каторжанина-медика Клюгина ошибочно можно счесть голосом самого Сорокина, его аватаром, но и он в своей циничной карикатурности лишь шаблон, который как и остальные шаблоны будет вырублен в конце топором.
 В "Романе" нет какой-то интриги, захватывающего сюжета не из-за того, что Сорокину не хватило идей при написании романа, а потому что он отражает в себе даже не сюжеты классической русской литературы, нет, кое-что похуже - он отражает в себе "розововатные", насквозь вымученные и неинтересные сюжеты периода соцреализма. Не раз и не два во время чтения "Романа" я вспоминал неинтересный, в первую очередь да́вящий своей розововатностью и лишь затем - объёмом, роман Русский лес Леонида Леонова , который я не смог дочитать по той причине, что при всей его изысканности в плане мастерского использования автором русской речи от него веет кладбищем похлеще, чем от кладбищенских сюжетов Эдгара По . Именно это давящее чувство от пропитанного лицемерием внешне "доброго", идеального в моральном плане текста и создаёт Сорокин в романе, от чего под конец сам читатель, устав от постоянной экзальтации и неестественных восторженных эмоций его героев от всего подряд (от "смеха русского мужика", от "мудрости лапотной") будет хотеть, чтобы поскорее он закончился. Я не представляю себе читателя, который сможет прочесть эти 400 страниц текста и не бросить, при этом не зная, что случится в финале - парадоксально, но именно знание главного спойлера с лёгкостью позволило мне прочесть эту на самом деле неинтересную в отрыве от спойлера книгу, ведь я знал, что в финале воздастся, и ненавистная мне розовая вата будет пропущена через мясорубку. Сорокин-провокатор желает вызвать у читателя искреннее желание замочить всю эту деревенскую идиллию - в "Романе" он не метафорами или гиперболами показывает насквозь прогнившую лицемерием соцреалистическую прозу, а тем, что сам мимикрирует под неё, при этом не давая поводу читателю её критиковать, ведь как можно в здравом уме критиковать и сомневаться в почти дзен-буддийской бессознательной любви Романа к деревенской России, как можно желать уничтожить его глубокую любовь к Татьяне (на самом деле - безумную и карикатурную, но Сорокин на уровне текста, на уровне того, как он пишет, ни одного повода не даёт для того, чтобы уличить его в насмешке или в чём-то похуже, хотя при этом читатель отчётливо осознаёт маразм происходящего), которая постоянно, раздражительно для читателя повторяет "я жива тобою!" ещё пару дней назад неизвестному ей человеку, и как злопыхатель-критик может позволить себе усомниться в том, что "этот народ не может быть рабом"?
 «Господи, как славно, как хорошо! — думал Роман, обняв Татьяну за плечи и любуясь народным весельем. — Хоть бы они плясали так вечно, а я все смотрел бы и смотрел! Вот он, дух свободы, ради которого я приехал сюда, бросив все, ради которого я живу. Он в каждом из них, они все дышат свободой: и мужики, и девки, и эти милые старики — все, все они свободны, и никто не властен над их свободой, никто не может запретить им, никто! О, это ложь, что они были рабами, нет, не может этот народ быть рабом, ибо никто не властен над духом веселья, живущим в нем, а значит, никто не властен и над его народной душой!»
 И когда кажется, что конца и края всему этому не будет, то тогда наступит провокационно долгожданный для многих читателей финал, в котором Роман ни с того ни с сего (ой ли?) топором методично и безэмоционально убьёт одного за другим жителей деревни, а после чудовищного ритуала в церкви издохнет и сам, но ведь на самом деле он уже был мёртв с самого начала - нет, я не про первую главу, описывающую кладбище, а о том, что русская проза периода соцреализма, которую Сорокину пришлось много перечитать во время его работы редактором и от которой его тошнило, была мертворождённой, породившей лишь неописуемое число макулатуры и головной боли для библиотекарей по их учёту и списанию. Рассматривая "Роман" в контексте мировой культуры упомяну о том, что не только в России художники ставили себе задачу обновления языка художественных текстов и языка культуры вообще: например, в США Доналд Бартелми написал на ту же тему обновления языка и его зависимости от книг-"отцов" свой роман Мертвый отец , а в Германии Райнер Вернер Фасбиндер снял фильм «Почему рехнулся господин Р.?», в котором в конце фильма герой неожиданно (ой ли?), на пустом месте (опять-таки ой-ли?) на последних пяти минутах до той поры обычного фильма про ничем не примечательную жизнь обычного инженера превращается в убийцу. Хотя кто-то и может упрекнуть Сорокина в том, что в "Романе" он не создаёт ничего нового, лишь увеличил число той макулатуры, против которой он восстал, но вот что сам он об этом сказал (источник):
 Вы говорите о сокрушении ценностей и о сокрушении культуры постмодернизмом, но вы вспомните - какая это была культура, которую он сокрушил.
 В конце 70-ых я работал художественным редактором в журнале "Cмена" и я видел их библиотеку, где выходили все эти советские романы, на которые писались рецензии. Когда я заходил в эту комнату, то мне чисто физически становилось плохо, потому что она была вся завалена вот этими романами позднего соцреализма (самого невыносимого). Я стал работать со стилем соцреализма, я расчищал себе место, потому что для того, чтобы сделать что-то новое в языке, чтоб этот язык был адекватен времени, которое наступило за крахом Совка, надо было обновить инструментарий. А для этого нужно было расчистить место и орудовать надо было топором.
OST к "Роману" - альбом "Within the Realm of a Dying Sun" группы Dead Can Dance, которая известна тем, что некоторые песни исполняет либо на вымышленных, либо на мертвых языках, а также использованием древних, забытых музыкальных инструментов.

картинка Pavel_Kumetskiy

Комментарии


Спасибо, занятно. Я не могу целиком и полностью согласиться с доктринальной категоричностью Сорокина, но он совершил масштабное художественное высказывание, и хорошо, если ему от этого хорошо. Пусть будет. В конечном итоге, если шутка не переходит грань хамства, то зачем же запрещать людям шутить?
А всё- таки, вот он истребил идол коммунизма, соцреализма, вот он отказался от христианства. Хорошо, пока он силой не принуждает меня к тому же, пусть будет, его право, в свободном мире живём. А что он как писатель предложил читателям взамен? Нет в его идеале коммунизма, нет в его идеале христианства. Он предлагает грубо материальную пустоту? Какими он видит механизмы принятия пустоты за идеал? Или я Вас и его понял совершенно не так, и его идеал в чём- то другом?


 Да, я понимаю о чём Вы. Во-первых, на сегодняшний день у Сорокина уже было несколько этапов в творчестве, которые упрощённо обобщенно можно назвать деконструирующими и созидательными. В первом этапе - этапе "Очереди", "Нормы", "Тридцатой любви Марины", "Романа" и чуть далее, до "Ледяной трилогии", ярко выделяется разрушительный настрой: на уровне сюжетов, а главное - языка, Сорокин в своих романах и рассказах сначала мимикрирует до определённого стиля и языка, а затем в их финалах уничтожает их. Но на самом деле это очень упрощённое прочтение Сорокина, которое мне неинтересно, ведь в том-то и дело, что в своих ранних "деконструистских" произведениях, в которых он "не предлагает ничего читателю в замен", он на сам деле как раз-таки предлагает, причём отчётливо и внятно, это даже не скрывается за метафорами и гиперболами - по моему мнению Сорокин никогда не предлагал читателю единственно лишь пустоту - вопрос лишь в том, как сам читатель и на каком уровне читает его книги. Вот, например, в "Романе" он привёл и проанализировал (в дискуссиях его героев) множество тех моральных ценностей, что волнуют русского человека; в первой части "Нормы" он в коллаже ярко и убедительно описал быт советских людей и их переживания (хотя многие в этой части увидят лишь поедание брикетиков "нормы"); вот в "Очереди" он описал одну из важнейших культурных идентичностей русских людей - очередь, с которой, конечно, связаны в основном лишь негативные эмоции (мало кому нравится в них стоять), но отмахнуться от которой (культурной составляющей) невозможно - очередь действительно часть советской культуры и идентичности, которая помимо негативных эмоций дарует и модернистскую экзальтацию (например, Апельсины из морокко Василия Аксёнова); вот "Тридцатая любовь Марины", в которой Сорокин препарирует женское счастье и оценивает гипнотизирующую силу причастности отдельной личности к сообществу, которое, парадоксально, одновременно и растворяет личность в общности, но в тоже время действительно может сделать его счастливым, даруя ей (личности) радость и успокоение от сопричастности чему-то большому, даруя чувство того, что у твоей жизни есть какая-то цель.

 Но во всех вышеприведённых мною романах в сюжете происходит что-то такое, что переворачивает взгляд читателя на описанные ими вещи с ног на голову, оставляя в итоге за читателем право решать, какие он сделает выводы от их прочтения: вот - "Роман" - что выберет для себя читатель - или же это филологический анекдот о смерти романа, или же это глубокий текст о исследовании русской культуры, и что такое называться "русским"; вот "Тридцатая любовь Марины" - или же это анекдот о том, как Марина растворилась в просоветском нарративе, предав свои идеалы юности, или же это глубокий текст о том, почему многие люди испытывают подлинную ностальгию по Советскому Союзу и почему они действительно могли быть тогда счастливыми; вот "Норма" - или же это текст о том, как люди едят кашки, или же это мастерское художественное препарирование жизни обычных советских людей, в быту которых Сорокин, как и Джойс в Улиссе , видит красоту. Иначе говоря, для меня творчество Владимира Сорокина никогда не было единственно разрушительным, не предлагающим ничего в замен. Изучая постмодернистскую литературу вот уже как несколько лет я обнаружил, что ошибочно стереотипно считается, что постмодернизм ничего не предлагал и продолжает не предлагать ничего взамен, лишь разрушая устоявшиеся традиции и нормы - я же считаю и всегда был уверен в том, даже когда только начинал знакомится с литературой и культурой постмодернизма, что он всего лишь язык художников и язык культуры, наиболее адекватно подходящий тогдашним современным реалиям. Именно поэтому постмодернистская литература является моей любимой, потому что в ней я нахожу больше всего ответов на то, что волнует меня сегодняшнего, ведь она наиболее точно отразила и продолжает отражает те проблемы, что нас всех волнуют. Часто я вижу, что постмодернистская литература даже времени не подвластна, она до сих пор остаётся чрезвычайно актуальной (хоть многие уже и похоронили постмодернизм как культурную парадигму, но я вижу в этом лишь модный тренд и ретранслирование чужих идей о метамодернизме, при том что многие, кто эти идеи ретранслируют, ничего не смыслят ни в модернизме, ни в постмодернизме, ни уж тем более в метамодернизме - для них это всего лишь мода) ( Omensetter's Luck , Gravity’s Rainbow , The Universal Baseball Association, Inc. J. Henry Waugh, Prop. , Generation «P» , The Origin of the Brunists , Бледный огонь , Жизнь способ употребления , Игра в классики. 62. Модель для сборки и много-много других книг). Для меня постмодернизм - это не мода, а один из важнейших способов художественного самовыражения, помогающий мне осмыслить сугубо личные вопросы, чью силу (силу постмодернистского самовыражения творцов) я и стараюсь показать другим читателем и самому себе в своих рецензиях. Для меня постмодернизм - это стиль жизни и способ мышления, способ познания мира.

Благодарю Вас за подробнейший, развёрнутый ответ, рад видеть видеть в Вас человека глубокой и прекрасной гуманистической культуры.
Извините, если несколько спрямляю, упрощаю и делаю несколько более плоской логику Ваших рассуждений. Если я Вас правильно понял, таких писателей как Сорокин и Пелевин (и других мастеров постмодернизма) следует воспринимать как некую особую, специфически здешнюю, вариацию Джойса. Умные, тонко чувствующие люди, для которых важнее не изложить некую систему идей, но отразить в произведении процесс изложения идей, умение изобразить всё что угодно, вплоть до невообразимой мерзости, но даже в этой самой мерзости как-то незаметно зашифровать красоту, так, чтобы читатель сам эту красоту в текст себе вчитывал. Эстетика для писателей- постмодернистов выше этики, я правильно предвосхищаю Вашу логику? Тогда остаётся последний вопрос, в некотором роде ключевой вопрос философии - как писатели- постмодернисты понимают, откуда происходит источник их противоречивой эстетики, и в каких отношениях должны быть эстетика с этикой в лучших, идеальных романах?
Большое спасибо за внимание!


 Умные, тонко чувствующие люди, для которых важнее не изложить некую систему идей, но отразить в произведении процесс изложения идей, умение изобразить всё что угодно, вплоть до невообразимой мерзости, но даже в этой самой мерзости как-то незаметно зашифровать красоту, так, чтобы читатель сам эту красоту в текст себе вчитывал.
 Не за что, мне не сложно ответить. Да, именно так - по-моему, сложно рассуждать об этике в постмодернизме как раз-таки потому, что в первую очередь постмодернистская художественная парадигма характеризуются принятием зрителем-читателем неких правил игры ещё до момента чтения книги. Например, я прекрасно понимаю, что даже тот же Сорокин возможно большее наслаждение получал в процессе написания своих текстов и продолжает получать от тех их частей, где происходит всякая жесть и извращения, ведь я не могу забраться к нему в голову, или же какова ответственность Бёрджесса за то, что у героев "Заводного апельсина" были последователи, или же что после прочтения "Над пропастью во ржи" появился убийца Джона Леннона. Постмодернизм - это чрезвычайно специфическая призма-видоискатель, через которую можно посмотреть на окружающий мир, но таящая в себе и опасность. Её опасность в том, что под общую гребёнку "постмодернизм" кое-кто может запихнуть всякие действительно аморальные вещи, открыто провокационные или же просто безобидно безвкусные, но мне в этом вопросе помимо личного мнения помогает фильтр того, что эти произведения в принципе смогли не только появится на рынке потребления (например, книги Сорокина и Пелевина смогли преодолеть барьер на уровне заключения писательского контракта, редактуры, цензурирования и уже затем издаться), но и имеют относительно широкую известность среди читателей (я не скрываю, что все эти писатели, которых я читаю - они абсолютно, на все сто процентов мейнстримовые и "хайповые"). Я чуть изменю ваше высказывание "эстетика для писателей-постмодернистов выше этики" - по моему мнению, для этих известных нам писателей-постмодернистов выше этики в первую очередь было желание продемонстрировать свою крутость, желание сделать что-то такое классное и интересное, что до него не делал никто (ярчайший пример - Gravity’s Rainbow Пинчона). Я уверен, что в первую очередь они свои тексты писали ради удовлетворения своей потребности в кайфе, и уже где-то там, вдалеке, перед ними стоял вопрос этики, морали. Постмодернизм как литературный художественный жанр требует от читателя не только неких априорных знаний, но также того, чтобы у читателя была своя голова на плечах и он сам бы смог (а не держась за руку писателя) определить, где "хороший" постмодернизм, а где ему впаривают всякую дичь в его обёртке. Постмодернизм для меня наиболее ярко отражает природу бытового информационного хаоса в жизни современного человека, когда ему постоянно нужно делать оценочные суждения, обрабатывая поступающую к нему не только из разных информационных источников, но и от разных органов чувств какую-то информацию, на которую ему нужно как-то среагировать. Я уверен, что чтение постмодернистской литературы, как тренажёр, во много помогло мне во время службы в армии, например, когда в моём подразделении меня окружало около 170-ти человек (и это не говоря о других подразделениях полка, с которыми я пересекался) не только с разными возрастами и воинскими званиями, но и с разными суждениями: дабы как-то лавировать, основываясь на своей цели по успешному личному прохождению службы и сохранения как и физического, так и психического здоровья, мне приходилось постоянно держать в голове и постоянно обновлять огромное число поступающей информации, порою парадоксальной и противоречивой друг дружке, но где-то спустя половины срока службы в этой сложности я стал преимущественно видеть не опасность, угрожающую мне, а красоту сложности хаоса системы взаимоотношений в этом непростом коллективе - та самая постмодернистская красота хаоса. А что есть "хороший" постмодернизм, как не искусственная художественная знако-символьная реплика-подделка реального мира, использующая все символы и знаки, которые только можно представить (на практике ограниченная лишь уровнем знаний и талантов тандема творец-зритель [то есть я и с читателя не снимаю ответственности]). Часто постмодернистская литература "кусается", провоцирует и старается ввести читателя в заблуждение, и чаще всего даже после прочтения не становится ясно читателю, как воспринимать ему в итоге то, что он прочёл - со знаком + или со знаком -, но эта неопределённость и есть прелесть постмодернизма - прелесть в том, что постмодернистское произведение - это всегда тандем творца и зрителя, который никогда не даст однозначного ответа не только на этические вопросы, но и на эстетические, но при всём при этом читатель (если он не бум-бум и прикладывает к чтению читательскую сознательность, всегда отдаёт себе отчёт в том, "что", "как", а главное - "для чего" он читает) всегда будет чувствовать и замечать, когда ему будут "втирать какую-то дичь" в обёртке из высокопарных слов, а когда перед ним представится возможность потренировать собственную читательскую чуйку вместе с приятным бонусом от этого - бонусом получением "дофаминовой конфетки" от их чтения и чувства сопричастности чему-то сложному и крутому.

!!!!!!
Восхищение и продолжительные аплодисменты! Огромное спасибо!
---
+ Наверное, мне надо будет успокоиться на том, что все последующие прочитанные мною постмодернисты мировоззренчески будут очень- очень сильно отличаться друг от друга.
Хотя тут есть очень интересный нюанс - люди левых убеждений и люди либеральных убеждений (зачастую друг с другом противоречащих) в постмодернизме могут купаться как рыба в воде и при наличии таланта и времени легко напишут нечто постмодернистски- прекрасное. Но есть ощущение, что консерватизм, правые убеждения и постмодернизм совершенно не могут друг с дружкой состыковаться. Как полагаете, есть в этом доля истины?


 Не знаю, я об этом мало задумываюсь, потому что это же художественные книжки, а не научпоп или политические программы, вроде Реструкта! (к которому я никак не отношусь, просто привёл для примера, потому что знаю о его существовании и что это такое). Я никогда не думал, начиная читать очередной роман, и не буду думать о том, а был ли, например, Пинчон либералом, леваком, консерватором или правым - мне мало интересно, что они в отдельности из себя представляют, как личности, ведь в первую очередь за них говорят их произведения, и если бы я на улице встретил того же Пелевина, то (я дальше буду лукавить, потому что в действительности у меня бы челюсть отвисла от удивления встречи с ним и возможно, что я бы к нему всё-таки подошёл) я бы просто мимо него прошёл и не стал бы даже подходить - у него своя жизнь, у меня своя, и если мы никак не связаны личным знакомством, то какая мне разница, каких он взглядов придерживается. Другой вопрос, если он эти свои взгляды будет как-то мне насаждать, тогда уже да, я буду к ним предельно настороженно относиться. И я не думаю, что наличие политических убеждений может помешать писать хорошие и интересные тексты: Пелевина, например, если вы читали его поздние тексты или читали мои рецензии, сегодняшняя SJW-повестка борьбы за "справедливость" назвала бы правым и "угнетателем", а по моему мнению он всего лишь здраво мыслит. Философ Дугин в одном из видео на YouTube называл Воннегута "леваком", а я считаю, что он сделал поверхностное суждение, ведь для меня Воннегут один из самых больших критиков левачества и пассивного кухонного протеста. Сорокина можно счесть человеком, не имеющим ничего святого, прочтя "Настю", а затем посмотреть, почить интервью с ним за разные годы и увидеть, что это глубокий, тактичный, борющийся с заиканием человек-семьянин, для которого в первую очередь важно благополучие его семьи и её сохранение. Набоков, которого можно назвать либералом, хорошо устроился в иммиграции, при этом плюясь издалека ядом в русскую культуру и своих коллег-писателей. Пинчона можно назвать борцом за права угнетённых народов (геноцид племён гереро 1904—1908 годов играет большую роль в его творчестве, а также, например, он пишет о насильном изменении тюркского алфавита как о метафоре империалистических экспансий), при этом его книги пестрят разными сексуальными извращениями и жестокостями. Возможно, есть такие постмодернистские произведения, в которых ярко видно какое-то отдельное взглядовое самоопределение автора, но мне такие пока не попадались.