5

Эта книга как будто несла меня по волнам: радость и разочарование, радость и разочарование. В каких-то местах хотелось захлопнуть её навсегда, в других — раскрыть пошире и купаться в ослепительном греческом солнце.

Выныриваю — как прекрасно видеть сухую историю ожившей! Мудрый философ — он ещё и любвеобильный юноша, и солдат, прошедший не одну войну, и пляшущий старик. Сын каменотёса — и сам как будто вытесанный из песчаника, грубый, но сильный, смуглый от долгих полуденных часов, проведенных на городской площади. Курчавая бородища, большой нос, улыбка заботливая, а вокруг глаз — лукавые морщинки. Да уж, ни дать ни взять — лесной сатир, опьянённый и сам пьянящий — мудростью.
Но вот пытаюсь уловить суть Сократовых рассуждений — и тону. Но и то сказать: легко понять, что внёс в науку тот, кто первым сказал, что Солнце — раскалённый шар, или что всё в мире состоит из атомов. А что до человека, пристававшем к прохожим с вопросами о добре и благе, совести и умеренности, о внутреннем голосе, за что его благодарить? Да за то, наверное, что сегодня нам эти понятия знакомы и привычны, и уже представить невозможно, что когда-то их не было.

Выплываю, читая об Афинах. Без ханжества и раболепства, зато с любовью выписаны они: духота улиц и пыль, оседающая на ногах, в складках одежды, говорливое людское море, приветливая тень гимнасия. Радость дружеского обеда на скорую руку, прямо во дворе, на глыбах, ожидающих руки каменотёса: лепёшки, оливки, сыр, молодое вино и разговоры дотемна. Завораживающее изящество гетер. Липкий воздух портовых кварталов. И, увы, опустошённые, разорённые люди на улицах — что ни год, с кем-то да воюют Афины.
А пытаюсь уловить, что в мире происходит — и никак. Тут год незаметно пролетит, там — четыре мельком прошло. Всё больше сосредоточена книга на борьбе олигархии с демократией, но и симпатии ни к кому нет: что та, что другая пожирают самое себя. Первая — от жадности, другая — от невежества и равнодушия, когда человек решает, как голосовать, подкинув монетку. Вот Сократ и втолковывает об умеренности, о добре, приходящем со знанием, да только даже в любимых учениках эти семена не всегда дают всходы, или даже жнёшь совсем не то, что сеешь — такие люди разные. Хотя читать об учениках — ещё одна радость.

Так и плыву по течению книги, пока огромная волна не возносит меня так высоко, что видно не только сверкающий наконечник копья Афины над Акрополем, но и белые камни ареопага, и даже крошечную темницу на склоне Пникса — это последние дни Сократа, суд, заточение и смерть. Или, может, лучше сказать: торжество человеческого достоинства, дни, проведённые в окружении ближайших друзей, Сократова победа — ни чуточки не изменить себе, не погрешить против правды. Зря я боялась, что книга эта принесёт мне расстройство и уныние — о, нет! Пусть я умылась слезами, но то были слёзы восхищения. Хорошо!