5 Письмо Марине Цветаевой

​
Часть 1. ( письмо души )
 
Дорогая Марина, вы мне сегодня снились.
Помните стих Гейне? «Во сне я горько плакал, мне снилось, что ты умерла».
Я плакал во сне, о котором напишу чуть позже. Плакал и когда читал вашу переписку с Пастернаком.
Странное дело: не плакал, читая «Ромео и Джульетту», «Фро» Андрея Платонова, а тут… до слёз. Мир до слёз.
Смотрел сквозь дрожащую радугу слёз на ласково вспыхнувший мир за окном: милый… словно бы поднялся на цыпочках и прижался удивлённым, детским личиком к стеклу.
 
Глянул на руку, влажную после глаз: рука как бы тоже плакала: сверкающие от слёз линии судьбы и жизни — были зарождением нездешних, сомкнутых век.
Ресниц ещё нет — есть хвойные иголочки солнца, тепло отражённого на ладони: так порой подойдёшь к любимому человеку сзади, закроешь ему глаза ладонями, и почувствуешь, как бабочку в детстве, как на ладонях нежно прорастает чёрное солнце — ночь: читать бы этими прозревшими руками ваши письма, любимую женщину...
Марина, я сейчас вспомнил ваше пронзительное письмо умершему Рильке.
Вспомнил и то, как вы писали ему ещё живому, что обычно не плачете, ( как индеец? индус?), и заплакали, и читали его письмо на берегу океана, вместе с ним.
А я сейчас пишу вам письмо… и цветы у окна, ночь за окном, положившая на грудь окна прохладные ландыши зажжённых фонарей, пишут это письмо вместе со мной.
Вы писали мёртвому Рильке, что плачете и он льётся у вас из глаз. А у меня… радугой слёз дрогнули ресниц: цветами я плачу, и на запястьях моих, коснувшихся глаз — кровь цветов, словно нежные стигматы.
Вы писали Пастернаку, чтобы он никому не показывал ваше письмо Рильке… Мне кажется, что его никто и не увидел, не видит: оно таинственно, как нежный призрак, проявляется на миг ( вполоборота!) в вашей переписке, только для тех, кто искренне любит вас.
 
Ну вот… страница с вашим письмом намокла от моей словно бы всхлипнувшей на ней руки.
Прошло 100 лет, и призраки ваших «неизданных вздохов» и слёз, вновь коснулись ваших писем: писем миру, как сказала бы Эмили Дикинсон: голубые чернила моего голоса… тоже на ваших письмах, Марина: пишу к вам чернилами синими, как раньше, и проговариваю каждое слово, словно говорю с вами и вашими письмами.
Интересно, можно ли писать письма… письмам?
 
Я давно заметил, что есть в мире стихи… созданные не совсем для людей: для других стихов или для музыки, в которую они перевоплощаются, обнимая её изнутри.
Есть деревья, растущие вовсе не для плодов, а чтобы… встретиться однажды вечером возле лавочки в парке с влюблённой женщиной: она ему многое скажет ( есть удивительные романтики среди деревьев: клён, рябина, могут ждать нас возле скамейки в парке… 10, 20 и даже 30 лет!! милые...)
И самое печальное, Марина: есть люди… созданные вовсе не для людей: боже, как  вы любили деревья, горы и солнце… через них любили Пастернака! Я просто живу, радуюсь, люблю свою кошку, плачу, наряжаюсь — и пишу стихи
 
Вы даже сына своего, Георгия, звали - Мур: Марина, Борис, Барс, Барсик — Мур!
Какой чудесный пейзаж имени! Море у бора и кошка возле волны, задумчиво смотрящая, как она голубым языком лижет на раненом плече карюю шёрстку вечера.
Я верю, что душа Мура была зачата между Пастернаком и вами, Марина; более того, тогда была зачата, на смятых простынях вечерних страниц, и ваша судьба: Мур был рождён как дух и гётевский Гомункул, из синего пламени: когда вы рожали, перевернулась склянка со спиртом и загорелась синим пламенем. Родился он.. с перевитой на шее пуповиной.
Погиб ваш сын тоже в синем сиянии пламени: в 1943 году, на фронте в Беларуси: возле него разорвался снаряд...
 
Листаю книгу с письмами, словно составляю странный пасьянс: ваши письма — лицевая сторона: то солнце и луна, то вспышка листвы..
Письма Пастернака — всегда обратная сторона, теневая, как обратная сторона ладони… на вашей руке.
Марина, мне снилось, как моя истомлённая душа, сквозь вёрсты ночей и лихолетие эпохи, добралась к вам, словно в сомнамбулическом стихе Перси Шелли «Индийская серенада», которое перевёл Пастернак, быть может, думая о вас.
 
Вот стоит среди вечера дом: окна в нём — страницы с вашими письмами.
Какие-то горят, какие-то… погасли: я ревную, Марина.
Не к Пастернаку ревную — к смерти.
Я листаю окна: не порезать запястье бы… Где вы?
Ищу вас, как цветок между страниц: ах, ваше милое лицо в окне мелькнуло!
Я вхожу в дом: ласковый сквознячок красоты ваших стихов…
Хлопают двери страниц… хлопнуло сердце за мной.
Мой голос цветёт в темноте: голос как бы привстал на цыпочках, и, зажмурившись, оторвался от пола.
Я чувствовал что вы где-то рядом, Марина!
Вдруг, блоковский мотив: тихий луч падает с неба на вас, в белом платье: «Белое платье пело в луче»
Вы запрокинули голову к лучу, и, совсем как ребёнок, подставили к нему свои пальцы: розовые ноготки замерли в нём улыбнувшимися краями крыльев мотыльков.
Подошёл к вам с улыбкой, коснулся вашего плеча и… вскрикнул, заплакал.
 
Марина! Вы висели между небом и землёй.
Дома не было, была попытка, пытка дома и комнат: дом был разрушен давно.
В мире был только этот луч верёвки, похожий на сверкнувший в ночи метеор… и вы, вознёсшаяся над землёй.
Я бросился к вам, обнял и хотел вас приподнять, чтобы вы… жили.
Но в ужасе я обнаружил, что не могу опереться, достать до пола… да, я обнаружил, что я тоже вишу рядом с вами.
Мы с вами были похожи на двух странных космонавтов, на брата и сестру в невесомости чрева земного, запутавшиеся в пуповине троса.
 
Внезапно сон переменился. Мой голос… повешенный на телефонном проводе.
Смутно помню, что звонил куда-то своему милому другу. Не знаю, в ад или в рай.
Вроде межгород, межжизнь.
Звонил я по старому телефону, с барабаном. Странным образом, барабан принял черты револьвера: я вставлял в него блестящие патроны мучительно знакомых, тёплых цифр ( долго в ладони держал!) — 83148. Две симметричные вечности по-краям...
Вдруг, гудок из темноты туннеля, похожий на приближающийся поезд, и острая, тёплая вспышка в висок…
 
Часть 2 ( письмо тела )
 
Марина, помните стих Рембо «Уснувший в ложбине»?
Проснувшись утром в постели, на смятых цветах простыни, я думал о трепетном письме Пастернака, встревоженного вашей болезнью (скарлатина): остриженная, вы лежали в постели, совсем как Анна… нет, как Князь Болконский и смотрели в бессмысленно скрытое от глаз небо, словно бы приложившее бледные ладони потолка к своему лицу: вы думали о бессмысленности вашей жизни, материнства.
Пастернак писал вам колыбельное письмо о разуме цветов: милый… он хотел, чтобы вы не напрягались и уподобились растению в цветах: отдайся этому лежанью целиком; дай времени течь и свиваться над тобой и близким поливать тебя лаской.
 
И почему люди так нежны к тем, кого любят, только когда они их могут потерять… навсегда?
А когда вы, «в телеграфный столб упёршись, плакали», словно душу в Аиде вызывая умершую нежность Пастернака, почему он молчал? Орфей… он оглянулся на век свой и быт, забыв о вас, ещё даже толком не войдя в пещеру. Дальше он спал: вы ему только снились.
Вы тонули, захлёбывались Пастернаком: одно сердце над тёмным плеском плоти, словно губы  души… А он не видел ваших мук. А сколько в душе друзей и любимых кровоточит и умирает чувств, а мы и не видим этого?
А они умирают, милые, и перерождаются в стихи, в грозу и цветы в стихах: оскорбить их, опалив равнодушием даже, не менее жестоко чем ударить ребёнка.
 
А ещё я думал утром в постели о Маяковском в вашей с Пастернаком судьбе.
Вы писали, что могли полюбить лишь Блока и Маяковского.
Перед отъездом из России, вас утром на Лубянке окликнула улица: это был Маяковский: Марина!
Вам хотелось броситься ему на грудь, проститься с Россией…
Пастернак тоже любил Маяковского. Это может показаться странным, но он его буквально любил: любил в нём телесное цветение гения.
Это любовь вне тела, через — тело: так иной раз робкий юноша идя с возлюбленной по парку, целует останавливается у веточки рябины и, переводя взгляд с девушки на лицо алой веточки, шепчет: я вас люблю.
И разве так уж странно, что он выбрал себе вторую жену, Зинаиду, похожую на Маяковского?
Маяковский тайно участвовал в вашей судьбе: Пастернак узнал о вас и ваших стихах от Маяковского: он полюбил вас через него.
Заметили ли вы эту поэтику Геро и Леандра в ваших письмах, Марина?
Ваша переписка — море: ваше стихия.
Пастернак плыл в ночи и лихолетии эпохи на свет маяка, зажжённого вами… но силы оставили его, он захлебнулся вами, Марина! Его глаза наглотались синевы и неба.
 
Лежу в постели. Жена спит рядом, а я шепчу в голубеющий, утренний воздух — Марина, Марина!
На белой простыне, как на белом листке для письма… и рукой, не на полях, на полу — Марина!
Помните, как вы написали, что ваш сын вырастет феминистом? Ветреным.
Удивительное определение… феминизма, женственности. Его не многие поймут.
Перси Шелли, с его одой западному ветру, и Вирджиния Вулф, поняли бы.
 

Пляшущим шагом прошла по земле, Неба дочь.
С полным передником роз, ни ростка не нарушив

Ветренность — сердце вечной-женственности, о которой писал ещё Плотин.
Она — над миром: голубыми стопами опущенных глаз она невесомо ступает по пене цветов, выходя из неё Афродитой.
Она не знает покоя, у неё нет дома и тела: её душа в том, тех, кого она любит, кем дышит: роза ветров, расцветшая в небе!
Вы поэтому называли себя — Лилит, и писали — что вам противна Ева?
 
Ваша переписка с Пастернаком — это переписка души и тела. Боже! какими детскими кажутся страсти в романах Толстого, Бронте, Мопассана перед вашими письмами!
Сердце обливается слезами дрожи… невозможно спокойно читать как вы разлучены с Пастернаком.. нет, не расстоянием и странами, а веками, не бытом, но бытием, сутулой сутолокой грубой вещности ( обнищавшей вечности: тело, революция, брак, быт)
Вы назначали свидания во снах, искали дом, комнату… где вы встретитесь: попытка комнаты!
Но комната доцветала обречённостью невстречь, вспыхивая застенной синевой… ( так вашего мужа расстреляют у стены, но вы этого не узнаете) и, словно раздавленный цветок, изогнувший в муке лепестковые запястья стен…
Так вспыхнула комната ваша во Франции на улице Жанны Д’Арк, в которой сгорели ваши письма.
Маяковский в предсмертном письме написал, что «любовная лодка разбилась о быт»… а ваша лодка, Марина, как и Шелли, разбилась о бытие: для Пастернака трагедия была в частностях эпохи, действительности, а для вас — сама действительность, во все века — была неразрешимой трагедией для души.
И не случайно Пастернак стыдился перед вами своей внешности на фото, как бы щурясь своим существованием от фотографических вспышек света времени: я ли это? Я вас любил ещё во времена Сафо, Марины Мнишек и Байрона… я — сплошная крылатая нежность, а это что? Что за странное тело?
 
И вы словно бы вторите ему. Во многих письмах, сквозь плащаницу страниц, таинственно проступает...ваш мужской лик: вы были мужчиной в прошлой жизни? Кем вы были? Орфеем? Ронсаром? Шелли?
У вас было полное собрание сочинений Шелли.
Напротив строк стиха «Лесник и соловей» — «Но в мире слишком много лесников, они не видят в песне — откровенья, и мучают звенящих соловьёв», стоит ваша грустная пометка: «мясников», вместо «лесников».
Мне это напомнило вашу мучительную строку — боже, как мне это знакомо!
 

- Ко мне шли учиться душе, а я к другим — телу ( собственному). И ничему не научилась.

И самое кричащее:

никто никогда во мне не видел души — жалоба стольких!
Никто никогда во мне не видел тела — не жалоба, но задумчивость — моя.
Даже самые грубые.

Вы соловей, Марина. Удивитесь, но именно эта эгоистическая, развратная плотоядность в людях ( нечто в них, сами они невиновны), и привела меня к вегетарианству… даже в любви.
Пастернак писал в экзальтации древнегреческой мучительной страсти… что хотел бы, чтобы вы были ему матерью, сестрой… кем-то, в ком тепло бы текла родная кровь; чувствовать вас в себе...( не разлучить даже смерти!)
В ещё более мучительном письме, вы… желали умереть, чтобы заново начать жить — с ним.
Вы мечтали, чтобы Пастернак стал вашим братом, сыном: « я и в запретности сыновства, и годовалого тебя узнала! Ты не знаешь, какая для меня рана… твой сын!»
 
Это невозможно читать без слёз, Марина!
Это безнадёжней разбитого вдребезги магнита: чем его склеить? Он обоюдоостро, всей сумасшедшей и удесятерённой природой своей, притягивает и отрицает свою же распятую плоть!
Пробовал в детстве склеить... Читая ваши письма — в бессильной нежности просто крепко прижал книгу к груди.
В пароксизме отчаянья и любви, вы даже… высказали тайную, древнюю боль мечты женщины: ребёнок и женщина. Всё.
Никого больше.
Что тело? Пол? возраст?
Боже, какая это нелепость в любви! Держать бы любимую душу на руках, прижимая к груди, а мир… пусть срывается ко всем чертям, пусть текут века… только бы чувствовать тепло её милого, улыбающегося существования у свой груди!
 
Вы писали, что душа — это никогда «я», всегда «ты», «То»!
Всё так. Это древняя тайна поэтов и подлинно любящих: они не имеют души.. рая.
А это значит, что те, кто вас беззаветно любит, Марина, любит всё то, кого и что любили и вы: Пастернак, Байрон, Шелли, Парнок, Горы, Аля, музыка… те — живая, цветущая навстречу вам частичка вашей души: я вас… люблю, Марина!
Вы правы: счастье — это «вечно лететь в огнь-синь», как в конце вашей поэмы — Мóлодец.
Такую милую приписку сделали к этой строке: никакого сатанизма!
Да и ангельского… мало: лететь сквозь милые сердца и руки друзей, искусство, природу, века...
 
Я счастлив буду лететь с вами, за вами, незримо защищая вас от врагов и сплетен.
Это не гордыня, Марина, и вы это знаете: есть в мире мучительно-сложные судьбы и сердца, похожие на странные стихи или на цветок на грозовой вершине горы: не каждый дерзнёт взобраться на эту гору и не каждый поймёт, что в этих сердцах и судьбах есть дивные рифмы, венчающие на первый взгляд знакомые всем и мглистые чувства - со звёздами, грозами… нездешним.
Не забуду ваших строк о том, как вы боитесь... людей и машин: вы похожи на одичавшего ангела-ребёнка, затерявшегося среди людей.
Вас называли жестокой и гордой, ужасной матерью, женщиной, не способной любить… 
Гиппиус, Бунин и многие другие обвиняли вас в разврате и даже в порнографии за иные ваши стихи.
Сердце зябнет и опускаются руки порой от этих нападок на красоту и душу в мире…
 
Безумно грустно стало от вашего образа: «ледниковый период в груди».
И сразу, эмпатической рифмой в уме возник другой образ: водопады белые замёрзших крыльев… из груди.
Звёздная вьюга крыльев была между вами и Пастернаком.
Его любовь к вам… напомнила мне Вронского, но какого-то ангелического, написанного Лермонтовым: он боялся себя потерять в вас, боялся своего чувства и ответственности за тот прекрасный и яростный мир, навстречу которому вы протянули ему свою ладонь…
 
Помните, как вы написали ему, с чудесной женской ухмылочкой сердца, как вам бог послал одного немца, с которым вы мысленно и письменно, беседуете?
И потом, в конце письма, прелестный p.s. — Мой немец, кажется, меня не вынесет. После первой встречи он два дня болел: ты понимаешь ЧТО на него рухнуло?!
Пастернак не понял, Марина: настоящий ангел на него рухнул — вы.
Перелётный ангел… на манер перелётных птиц.
Вы — сама душа обнажённая и поруганная на земле — Психея.
А от любовного, адова жара души люди бегу в брак, искусство, религию, разврат…
Пастернак отрёкся от души своей души, чуточку умерев в вас, пожелав жить, а не любить.
 
Помните тот нечеловеческий, ангелический флирт Пастернака с воздухом, когда… перед вашим прощанием, во время эвакуации в Елабугу, смотря на вас, растерянную, не могущую стянуть, раскрытый, как сердце, чемодан ( вы ведь вспомнили в этот миг раскрытые чемоданы жены Есенина — Айседоры Дункан, чья гибель от шарфа, намотавшегося на колесо машины, вас потрясла?), он достал верёвку, и, с грустной, шальной улыбочкой, дёрнув её в руках, сказал: крепка — хоть вешайся.
Вы на ней и повесились, Марина...когда ваш сын ушёл утром на строительство аэродрома: грустный символ, правда?
Интересно, думали ли вы в этот миг о зачаровавшем вас письме Пастернака, описывающем как он летит на самолёте и видит беззащитную, тихую землю?
 
Земля голубая вращалась по привычке.. грустно летела в созвездие Девы, а вы, словно девочка на Шаре Пикассо, замерли на месте, как бы робко обернувшись на что-то в небо.
Что вы увидели, Марина? Арки белоснежные крыльев?
Вас первая увидела в полумраке комнаты, хозяйка дома, с инициалами вашей сестры: Анастасия Ивановна: милая тень сестры первая вас коснулась и оплакала, Марина!
Вас, замершую между небом и землёй, в вашей исконной стихии и родине — воздухе!
 
Вы не самоубийца, Марина: разве русалку считают утопленницей, если она сорвалась с обрыва — в реку?
А вы — сорвались в свою стихию: в синюю рожь рассветного воздуха вошли всем телом.
Помните ваш стих: «Бог, не суди, ты не был, женщиной на земле»?
В высшем феминизме не тела, души, в одном из ваших писем, вы задали новый стандарт общения с небом: на страшном суде не меня будут спрашивать, а я!
 
Не прощаюсь с вами, Марина.
Меня не смутит ваш «голос из под земли»
Ваша могила пропала и заросла деревьями и цветами: вашим именем.
Все деревья на земле стали вашими сёстрами, вами.
Я сегодня подошёл к рябине в парке и, поцеловав её, читал ей ваши стихи, и она мне улыбнулась на ветру.
Вы мне улыбнулись, Марина.
 
p.s. Тот самый «прохожий» из вашего стиха, не прошедший мимо, как вы и писали.