4

Работа сильно перекликается с трилогией Мережковского "Христос и Антихрист". Здесь две части: первая, литературоведческая, не очень понравилась (есть моменты, которые кажутся притянутыми за уши, какие-то передергивания). А вот вторая "Жизнь и религия" больше основана на биографии Гоголя, его письмах, высказываниях друзей. И вот тут самое интересное, что несмотря на то, что в названиях произведений присутствуют слова черт, антихрист, все они по сути являются критикой так называемого исторического христианства, закосневшего, по мнению Мережковского, в своей догматичности, оторвавшегося от жизни.

"Любезный друг, Сергей Тимофеевич,-- писал он Аксакову,-- имеют к вам сегодня подвернуться к обеду два приятеля: Языков и я, оба греховодники и скоромники. Упоминаю об этом обстоятельстве по той причине, чтобы вы могли, приказать прибавить кусок бычатины на лишнее рыло". Как радуешься, как отдыхаешь на этой шутке! Точно бледный луч солнца гробовом склепе. Как узнаешь и приветствуешь прежнем о Гоголя, милого "язычника", неисправимого обжору, творца "Старосветских помещиков", для которых вся жизнь -- еда! Как вдруг начинаешь снова надеяться, что он еще не совсем погиб! И насколько этот кусок грешной бычатины ближе ко Христу, чем та страшная сухая просвира, которую впоследствии запостившийся Гоголь будет глодать, умирая от истощения и упрекая себя в "обжорстве"!

Не секрет, что концепция Мережковского базировалась на синтезе античного язычества и христианства. Впрочем, впоследствии он от нее отрекся:

Когда я начинал трилогию «Христос и Антихрист», мне казалось, что существуют две правды: христианство — правда о небе, и язычество — правда о земле, и в будущем соединении этих двух правд — полнота религиозной истины. Но, кончая, я уже знал, что соединение Христа с Антихристом — кощунственная ложь; я знал, что обе правды — о небе и о земле — уже соединены во Христе Иисусе <…> Но я теперь также знаю, что надо было мне пройти эту ложь до конца, чтобы увидеть истину. От раздвоения к соединению — таков мой путь, — и спутник-читатель, если он мне равен в главном — в свободе исканий, — придет к той же истине…

Но от этого работа менее интересной не становится.

"Устав церковный написан для всех,-- говорит о. Матфей.-- Все обязаны беспрекословно следовать ему: неужели мы будем равняться только со всеми и не захотим исполнить ничего более? Ослабление тела не может нас удерживать от пощения; какая у нас забота? Для чего нам нужны силы? Много званых, но мало избранных..."
Гоголь решил исполнить нечто большее, чем устав церковный. На масленой начал он говеть и поститься: стал есть все меньше и меньше, "хотя, по-видимому, не терял аппетита и жестоко страдал от лишения пищи. За обедом употреблял только несколько ложек овсяного супа или капустного рассола. Когда ему предлагали что-либо другое, отказывался болезнью. Несколько дней питался одною просфорою. Свое пощение не ограничил пищею, но и сон умерил до чрезмерности: после ночной продолжительной молитвы рано вставал и шел к заутрени. Наконец он так ослаб, что едва держался на ногах. Однажды целый день ничего не хотел есть; когда же после съел просфору, то назвал себя обжорою, окаянным, нетерпеливцем и сокрушался сильно".
На первой неделе великого поста, в ночь с понедельника на вторник, за девять дней до смерти, Гоголь велел своему мальчику-слуге раскрыть печную трубу и затопить печку. Собрал все свои рукописи и бросил в огонь. Он "сжег все, что написал", между прочим, и весь, уже почти готовый, второй том "Мертвых душ". "Ничего не осталось, даже ни одного чернового лоскутка",-- замечает Хомяков. Мальчик, глядя на горящие рукописи, возражал ему: "Зачем вы это делаете? может, они пригодятся еще". Но Гоголь его не слушал. А когда почти все сгорело, он долго сидел, задумавшись, потом заплакал, велел позвать гр. Толстого, показал ему догорающие углы бумаги и сказал: "Вот что я сделал! хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжег все. Как лукавый силен! Вот он до чего меня довел". "Ведь вы можете все припомнить?" -- сказал Толстой, желая его утешить. "Да,-- отвечал Гоголь, положив руку на лоб,-- могу, могу, у меня все это в голове",-- и по-видимому, сделался спокойнее, перестал плакать".