4 «Yankee go home!» и «Russkie domoj!» — по сути, одно и то же, и оккупация — это всего лишь черта на карте, акцент, грамматическая конструкция. (с)

С самого начала книги я поняла: сейчас будет странно. Оставался главный вопрос: странно хорошо или странно плохо? Чисто субъективно я скорее склоняюсь теперь к "хорошо", но хоть убейте - не смогу объяснить, почему.

Давайте сразу разберемся с названием: "Окно-жираф" ("Ablak-zsiráf") - это реально существующая книга, смесь азбуки и детской энциклопедии, у нас такая могла бы называться "Арбуз-яхта" или там "Абзац-янтарь" - по первой и последней букве алфавита, не более того. Последний - заканчивается страна, заканчивается строй, заканчивается детство и юность героя.

Кстати, героя ли? Вообще в постмодернисткой литературе нередко можно перепутать автора с лирическим героем, но здесь разница без глубокого копания в биографии автора вообще неразличима. Вот, англо-вики утверждает, что это мемуары. Правда, она же утверждает, что это еще и "проникновение в мир за Железным Занавесом", что на мой взгляд спорно. А интерес к тому, насколько это биографично, у меня возник вот на этом моменте:

Тернистый путь к половой зрелости в моем случае был вымощен смертями коммунистических диктаторов. Мое первое сексуальное впечатление совпало с кончиной Мао: в детском садике меня укусила девчонка по имени Диана. Когда умер Тито, у меня стал ломаться голос, а смерть Брежнева вызвала первое семяизвержение. Три дня по радио передавали классическую музыку, мне казалось, что это слишком, а в некоторых школах даже отменили занятия. Потом какое-то время ничего не происходило; в виде эксперимента я пригласил девчонку в кино, но фильм был слишком хорош, а я слишком скован. В гимназии дело пошло живей, от первого поцелуя до первой безумной ночи пролетело лишь несколько месяцев. Вслед за Андроповым отдал концы и Черненко. А через неделю-другую за ними последовал Энвер, но об этом рассказывать мне не хочется. Когда казнили Чаушеску, я узнал, что такое G-point. Ким Ир Сен вообще едва не перевернул мою жизнь — хорошо еще, что судья оказался порядочный, отклонил обвинение. Ну а если Фидель? Какой тут гром великий грянет?..

С сокомандницей даже сели считать, когда там ломается голос, и совпадает ли все это по датам между собой, и с рождением автора в 1970 году: все ок, все совпадает и вполне может быть. С натяжкой, но в рамках возможного. В 1970 году родился, в 6 лет его укусили, в 10 лет у него начал ломаться голос - ну и так далее. Заодно и даты смертей диктаторов в голове обновила, что уж там.

Вообще я поняла, что про события, описанные в основном в книге - протесты 1996-1997 гг. в Белграде в Сербии - я не знаю вообще ничего, хотя я раньше очень любила и глубоко копала историю, и этому даже есть простое объяснение: мой дедушка всегда говорил, что для того, чтобы это стало историей, должно пройти хотя бы двадцать лет, иначе это социология, политология и так далее. Как-то совершенно незаметно для меня девяностые стали "двадцать лет назад", поэтому вполне можно в это теперь закопаться. Кстати, истину его слов я поняла еще в 11 классе, когда получила на руки учебник по истории, заканчивающийся избранием Медведева президентом в 2008 году, в котором обещалась экономическая стабильность и процветание; получила я его уже после кризиса 2008 года, и этот учебник по истории моя мама со смехом сквозь слезы демонстрировала всем желающим. Петер Зилахи пишет ровно о том же:

В десятом классе прошлое менялось уже так быстро, что учебники приходилось выбрасывать и типографии не поспевали печатать новые. Единственное, что мы знали про историю, что все в ней было не так и что она работает на нас.

В остальном книга вообще оказалась для меня на редкость злободневной, сейчас, с очередной волной митингов. Тут я не готова распространяться, лучше приведу еще пару цитат:

Они и до этого здесь стояли, и только теперь мы заметили, как много их собралось в одном месте и в одно время. Сейчас мы хотя бы можем взглянуть им в лицо. Чтобы мы могли посмотреть им в лицо, потребовалось такое их множество, множество людей, которые хотят, в одно время и в одном месте, дать нам понять, что все идет так, как идет, а не так, как хотим этого мы.

Я поднимаю щиток — и все понимаю.
Я — омоновец. У меня приказ. Стоять на пешеходной улице и не пропускать зачинщиков беспорядков. Насилие — не мой хлеб, но если в меня бросят камнем, мне в голову ударяет моча. Мы шагаем в ногу, со строевой у нас все в порядке, омоновский кордебалет, натренированные ляжки. Толпа рассеивается как положено, невзирая на пол и возраст. Я не садист. Мне тоже не нравится, когда бьют женщину. Я бью ее не из любви, но исключения делать нельзя. Я просто звено в цепи. Один омоновец — не омоновец.

В книге нет ни объективного, ни даже субъективного рассказа о событиях. Все, что в ней есть - про эмоции, а не про факты. То же самое, к примеру, с иллюстрациями к этой книге: они не связаны напрямую с тем, что на страницах написано, но создают нужный эмоциональный фон, дополняя атмосферу книги. И эти эмоции достаточно сильно резонируют с моими сейчас, в том числе наверняка потому, что я такого уже очень давно не читала: пик любви к таким книгам у меня был лет десять назад, на первых курсах университета.

К тому же, это тоже Восточная Европа. Это частично общее прошлое, во многом общие проблемы, похожий менталитет - но при этом все отличается на какую-то неуловимую детальку, и эта деталька немного меня царапала во время чтения своей тонкостью и непонятностью, тогда как общее очевидно и на поверхности. Интересно, как бы это читалось из Западной Европы или, к примеру, Азии? Возможно, для них это действительно возможность заглянуть за железный занавес? Не думают ли они, что вот это - вся правда? И каким образом, в конце концов, при чтении чего-то подобного в статьях я хочу защищать все вот это, хотя я куда ближе к "западникам", чем к "славянофилам"?

Странная книга (хотя абсолютно нормальная по меркам постмодернизма, тут не поспоришь). Входите на свой страх и риск.