3 «Поистине безумен тот, кто начнет искать красоту в мире, обильно залитом кровью, истерзанном голодом и миром, отупевшем от церковных догм. Кощунственен его замысел, ибо учит церковь: искусство должно внушать человеку трепет, а не рождать в нем гордыню. Да, только безумец может быть так безрассудно смел.»

Вызывает как минимум удивление заинтересованность коммунистических издателей серии ЖЗЛ в биографии Альбрехта Дюрера, мастера прославляющего чуждый коммунистам западный строй и чуждую предкам коммунистов религию – католицизм во всей своей неприглядной красе. Но были, видимо, какие-то причины. Отец будущего мастера мыкался в попытках получить гражданство Нюрнберга, которое не давалось всякой челяди, а только лишь мастерам. Даже тот факт, что он воевал в рядах городских арбалетчиков никак не помог ему. Помог ему только брак по расчету. Удачно женившись, Альбрехт Дюрер сразу становится контролером за качеством серебра и золота во всех нюрнбергских мастерских, не став даже еще ни гражданином, ни мастером. Отец также любил баловаться рисунками и гравюрами, но держал это в тайне. Альбрехт Дюрер младший узнал об этом, тайком прокравшись в комнату отца, где тот хранил свои работы. С этого и пробудился, если верить легендам, в юном Дюрере интерес к искусству. Ему было совсем мало лет, а он уже знал, что если левый глаз на рисунке меньше правого, то это значит, что художник рисовал свой автопортрет глядя в зеркало. Нюрнберг в те времена стремился стать противовесом в искусстве итальянским мастерам. Стать эдакой северной Венецией. В результате просто разрушались все каноны искусства. Альбрехта отдают в обучение к мастеру гравюр. Мастера тех лет мечтали о славе Апеллеса, который рисовал предметы так реалистично, что птицы слетались клевать нарисованный им виноград, но сами продолжали творить в стиле совсем нереалистичном. Дюрер с отторжением относился к типичным церковным изображениям, на которых манерные апостолы выставляли ноги из-под одежд, а святой Михаил поражал дракона-дьявола двумя пальчиками, словно имел дело не с дьяволом, а с сырым яйцом. Опять же, если верить легендам, или измышлениям автора книги Станислава Зарницкого, Дюрер не хочет идти таким путем и стремится постичь тайну жизнеподобия в рисунке. Жизнеподобность Дюрер увидел в Италии. Итальянские гравюры отвечали полностью его представлениям о красоте, тем самым представлениям, которые упорно отвергались в немецких землях. На итальянских религиозных гравюрах и картинах люди выглядели не временными пришельцами, а хозяевами земли. «Они были материальны, как был материален мир, окружавший их.» Дюрер понимает, что церковь и красота это не сочетаемые вместе вещи. «Поистине безумен тот, кто начнет искать красоту в мире, обильно залитом кровью, истерзанном голодом и миром, отупевшем от церковных догм. Кощунственен его замысел, ибо учит церковь: искусство должно внушать человеку трепет, а не рождать в нем гордыню. Да, только безумец может быть так безрассудно смел.» Во взглядах Дюрера, впоследствии названного основоположником немецкого Возрождения, происходит перелом. Его удел – нести прелести итальянской цивилизации в Германию. А целью будет совсем не принятие этих прелестей населением Германии, а наоборот – отторжение людей от них. Но автор книги почему-то не обращает внимания на этот факт, а специально отвлекает читателя от него обилием ненужных фактов, имен и историй о ни о чем. Дюрер решает привнести новые картины в общество на новом материале. В Нюрнберге тогда предпочитали ксилографию – гравюру на дереве. Дюрер решил научиться работать по меди. Он попадает в Швейцарию, где художники все особенные: мастеров по росписи алтарей мало, а мастеров иллюстраций книг очень много. Дюрер попутно обучается и у мастеров типографов, которые передают ему свое искусство, не видя в нем конкурента. В Германии Дюрер начинает рисовать пейзажи. До него пейзажа, как самостоятельного жанра в Германии не было. Он постепенно учится передавать перспективу. Парадоксально, но факт: в те времена сами художники верили в то, что божественная инспирация не распространяется на живописцев. Ведь в противном случае была бы живопись искусством, а не ремеслом, коим она и оставалась. Считалось, что лишь литераторы и ученые способны отразить универсум в своих трудах посредством божественной инспирации. И Дюрер, словно освободившись от моральных оков, обрушивает на сограждан целый поток не инспирированных свыше гравюр: мученичество святого Иоанна, убиение святого Себастиана, страдания святой Катерины, скорбящая богородица, страсти Христовы – бичевание, возложение тернового венца, несение креста, распятие… На некоторых гравюрах Дюрер помещает изображение яблока раздора, висящее на потолке с надписью на яблоке «мерзость рода человеческого». После таких работ к Дюреру поступают новые заказы. Причем не только на портреты, но и трехстворчатые алтари. Осмелев, Дюрер изображает богородицу, которая не способна защищать, ибо сама беззащитна. Гравюры, однако, тяжело завоевывали свое место под солнцем на рынке Германии. Дюреру приходилось искать сбыт и в Италии. Художник переводит Евангелие на доступный для него и основной массы народа язык – язык рисунка. На самом деле, при взгляде на его работы у людей появлялось больше вопросов, нежели ответов. И главным вопросом был измочаленный большевиками риторический вопрос «что делать?» Как быть дальше? Зарницкий называет этот вопрос предвозвестником Возрождения. На деле такие вопросы предвещают революции или майданы. Дюрер стремится изливать больше ужасов и желчи на людей через свои работы. «Не сидеть же сложа руки в ожидании Страшного Суда!» В «Апокалипсисе» он видит главное. И этим главным была надежда. Его «Апокалипсис» и «Страсти Христовы» стали краеугольным камнем, на который впоследствии обопрётся Лютер и наводнит Германию лютеранством. Но это будет позднее. Пока же Дюреру позволяют насладиться своей славой и говорить, что он единственный человек на земле, который сумел «передать разнообразие цветов всего лишь двумя красками». «Казался им Дюрер магом-чародеем, способным изображать даже звуки.» Дюрер в лучших традициях предвыборных технологий решает переплетать гравюры в книги и продавать их так, лишая самого себя прибыли. Периодически Дюрер покупает себе индульгенцию, спасаясь от греха. Караваны с его книгами расходятся по Европе. Люди считают, что мастер зазнался. А он просто разуверился в существовании души. Хотя не оставил ее поиски. Когда швейцарцы отказались платить налоги и подчиняться решениям имперских судов, против них собрали карательную армию. Это был 1499 год. На гравюрах Дюрера христианские святые уступили место Геркулесам и Орфеям. Сам мастер начинает изображать людей анфас. А ведь так допускалось изображать только бога. Дальше – больше. В своем автопортрете Дюрер придает своему облику черты Иисуса Христа. Кстати говоря, в последующем художник неоднократно использовал себя в качестве модели для изображения Христа. Лютер мог довольно потирать руки и ждать своего звездного часа. Гравюры Дюрера начинают подделывать, настолько он становится популярным. Церковь слегка возмущена наглостью художника, но в судах не находят отклонений с точки зрения канонов религии. Изображения Дюрера не имеют погрешностей, при проверке их циркулем – они зеркально и пропорционально точны. Художник пропускает свои творения через «золотое сечение», строя правильные многоугольники. Ему дают крупный заказ для церкви: «мученичество десяти тысяч христиан» У людей явно появилась страсть к многофигурным композициям. Дюрер не пугается такой работы. Теорему Евклида он умещает в восьми словах. Кто-то может назвать это примитивизмом, а кто-то гениальностью. В работе Дюрер ищет новые способы ускорения процесса нанесения узора на металл. Для этой цели он вкрадывается в доверие к оружейникам и узнает их секреты. В 1529 году Дюрер становится придворным живописцем польского короля Сигизмунда I. А потом ему оказывают честь создания триумфального памятника императору Максимилиану. Гробница императора должна была стать пирамидой монстром. Так от религиозных картин, прославляющих бога, Дюрер дошел к картинам, прославляющим человека. Это было незадолго до того, как Лютер 31 октября 1517 года прибил к дверям церкви в Виттенберге свои 95 тезисов. С этой даты начинается в Германии отчет нового времени. Наивный Дюрер отправляет Лютеру пакет со своими гравюрами, не понимая, что тот строит свою миссию на отторжении людьми того, что Дюрер считал искусством. С тезисами Лютера стали появляться изображения греховной плоти. До Лютера от этого людей удерживала боязнь Страшного Суда. Начались ужасные распри, доходящие до кровопускательства. После Лютера появился некто Томас Мюнцер, который осудил церковь избранных со священнослужителями, усвоившими слова писания, но потерявших ключ к их пониманию. Правда, до Лютера Мюнцеру было далеко. Все, что выходило из под пера Лютера вносило больший раздор в общество. Лютер даже выпустил свой особый перевод Библии. Но, как ни странно, такие переводы Лютера находили понимание в народе и прежде всего среди крестьян. Вот вам и Крестьянские войны, в которых Лютер выступил практически в качестве прообраза Ленина. Но, как и Ленин, Лютер был вне конфликтов и оставался над резней, не привлекая внимания к своей особе.
Дюреру довелось сыграть свою роль в этом спектакле. А ведь он был не только живописцем. Он изобрел много полезных для науки приборов. Например, стеклянную пластину, при помощи изменения наклона которой можно было точно передавать контуры объекта. Он написал «Наставления к укреплению городов» и изобрел новый вид укрепления «бастион». В конце жизни его штрафовали за то, что отхожее место в своем доме он разместил в непредусмотренном для этого месте, но милостиво сразу освобождали от оплаты этого позорного штрафа. Кому-то все же он перешел дорогу. На закате жизни он закончил «четыре книги о пропорциях» и собирался писать книгу о своем видении живописи и о роли прекрасного в жизни. Но не успел. Его похоронили, как обычного ремесленника, без всяких почестей. Похоронили, забыв снять посмертную маску. На следующий день могилу вскрыли и маску все-таки сняли. «Изготовляя маску, мастера срезали с головы Дюрера волосы и разделили между собою». На могиле Дюрера написали: «Все, что было смертного в Альбрехте Дюрере, покоится под этим холмом»…