4 Травелог как литературная критика

Сборник эссе американки турецкого происхождения — собранье пестрых глав о путешествиях по смыслам и местам. Надо сразу отметить, что заголовок про приключения русской литературы несколько обманчив — бОльшую часть книги Элиф рассказывает о том, как она ездила в Узбекстан учить язык.

Для меня, тайной почитательницы Дины Рубиной, узбекские части были намного интереснее, чем посвященные, собственно, русской литературе. В конце концов, Узбекистан даже для нас место экзотичное и таинственное, что уже говорить о девушке с почти дикого запада, которую учат читать поэмы Алишера Навои.

Русские эссе же полны размышлениями о давно знакомых нам персонажах — живой яркий Бабель, депрессивный гениальный Достоевский, суровый гениальный Толстой. Заметно как Элиф важно увидеть везде связи, построить карту мира где все происходит в гармоничном оглушающем созвучии. Как вам версия, что Бабель встречался с создателем Кинг-Конга? А что дед Чехова выкупил семью у своего хозяина Черткова, отца Владимира Черткова, друга Льва Толстого, которого так ненавидела Софья Толстая.

Эссе о Бабеле получилось двояким — о самом Исааке с трепетным уважением, а вот рассказ про бабелевскую конференцию отчетливо отдает довлатовщиной, даже немного неловко. То ли авторка невольно или случайно так сделала, то ли вообще любые конференции по русской литературе должны всегда содержать некоторый градус абсурда.

Натали Бабель встала и взяла микрофон. «Это была лучшая часть», — сказала Люба, расправляя спину и читая свои записи голосом словно из далеких глубин, из склепа.

— Когда я была совсем девочкой, мне говорили, что мой папочка — писатель. — Пауза. — Позднее я слышала, как люди говорят, что Исаак Бабель — великий писатель. — Пауза. — Но для меня он был просто папочкой.

Долгая пауза.

— Я смущена.

Еще пауза.

— Я смущена.

Прошла минута, другая — в полной тишине. Наконец кто-то спросил, правда ли, что она до сих пор «скрывает некоторые неопубликованные письма».

Натали Бабель вздохнула.

— Позвольте мне рассказать историю о письмах. — История состояла в том, что к Натали попал сундучок писем отца. («Писем ее папочки», — пояснила Люба.) — Я знала, что должен прийти биограф, — продолжила она, — Но он меня раздражал. Поэтому я отдала письма тетке. Когда пришел биограф, я сказала, что у меня ничего нет.

— И где же письма теперь?

Натали не знала.

— Может, у меня под кроватью, не помню.

Важно, что у Элиф нет взгляда свысока на туземные проблемы, бремя белого человека ее не придавило к земле. Поэтому и эссе ее читаются без неприязненного ощущения, что американка приехала учить местные народы жить как надо. Есть только другой, свежий взгляд на давно привычную нам действительность.

Вот так она едет в Питер смотреть новый Ледяной дом, перемежая путевые замечания рассказами об истории Петербурга, Анне Иоанновне, Тредиаковском, Бир в Питероне, шутах, Петре Первом, кунсткамере. И никому из самих питерцев не нужен этот ледяной дом, только туристы да дети почли вниманием новое чудо, сделанное, между прочим, по оригинальным чертежам.

Источник