5 De profundis clamavi

На днях мне попалось прелестное фото монахинь, раскачивающихся на качелях: прозрачное, светлое чувство полёта к небу, и шелестящая, тёмная грусть возвращения обратно, на землю...
А что, - грустно подумалось мне, - если бога нет, бога-мужчины нет на небесах? Что делать экзистенциально овдовевшим христовым невестам?
А что мужчины на земле? У них безбожное царство похоти, войн, жестокости и греха, у них так мало сострадательного, нежного...
Хочется отгородиться от всего этого и закутаться, зарыться сердцем в ситцевое царство нежности, кроткой и девственной женственности: но даже и здесь, словно на небесах любви и ласки, словно фантомные боли мук по мужчине, томления по божественному, женщина будет истекать кровью в одиночестве, кровью незримых ран и стигмат любви.

Вы никогда не задумывались, почему Бодлер первоначально назвал свой сборник стихов "Цветы зла" - Лесбиянки?
Вспоминая во время чтения "Монахини" его "Окаянных женщин", я, кажется, понял это.
Вчера мне снился Набоков, читающий у меня дома "Цветы зла" и говорящий со мной о Достоевском; а сегодня мне приснился Бодлер, который спал у меня дома, а на его тёмном столике, почему-то оказавшегося в моей комнате, вместе с его лиловатыми, массивными шторами возле кипарисового книжного французского шкафа, грустно лежала книга - "Монахиня Дидро".

А вон и те, кто, бич под тихой рясой пряча,
Любя наперсный крест, одни в тиши ночной,
Одни в глуши лесной, одни во тьме незрячей
Сливают слезы мук с блаженною слюной.

Вас, дев и дьяволиц, страдалиц и чудовищ,
Люблю вас, нашу явь презревшие умы!
Вы в бесконечности взыскуете сокровищ,
Вы, богомолицы, и вы, исчадья тьмы!

То плачете, а то кричите в исступленье,
О, сестры бедные! Душа за вас скорбит,
За муки хмурые, за боль неутоленья,
За сердце, где любовь, как пепел в урнах, спит

Тишина накрапывала в лиловом полумраке вечернего парка. Какое-то самое главное, нежное слово погасло, умерло...
Монастырь нежно белел в лёгкой полудрёме тумана листвы, и был похож на сидящего ангела, подогнувшего к груди тонкие колени крыльев.
Зажглись звёзды, подобно свечам, и жалили мрак, тишину.
Ангел смотрел в небеса голубым взором женщины, странным цветком, расцветшим из его груди: "глаза их за море уходят, как скитальцы.."
Это был один из тех трагических, прекрасных цветов, что расцветают над бездной на стене высокого храма: кто занёс сюда его нежное семя? кто тёмную, лёгкую, как сердце, горсточку земли вознёс к небесам? - Ангелы? Птицы?
Этот дивный цветок почти никому не виден, его голубые глаза целует лишь ветер и ночь...
Но почему он изгнан из земли? Почему влечётся к небесам, как к воздушному океану, мерцающему тёмной, нежной рябью перелётных птиц?
Почему земля и небо равно не принимают этого гадкого лебедя среди цветов, и он, в каком-то лимбе полусна существования, призраком замер меж небом и землёй?

Тишина накрапывала, накрапывало небо... цветок улыбался лазурно, лилово во тьме, подставляя своё лёгкое, полупрозрачное лицо тёплой, щедрой тишине и ласке благостной ночи.
Вдруг, среди ровного, белого шума тишины, сквозь колоски дождя, расцвело, измолвилось к голубому, витражному окошку крыло раненой птицы: одинокий цветок впервые увидел рядом с собой живое существо, которое удивлённо смотрело в его голубые глаза, касалось его своим белым крылом...
Это была совершенно ангелическая картина: словно бы цветок выпал в томлении красоты и неба из витражного марева окна, и замер так, словно святой, зависнув над бездной, и красоту цветка увидел ангел, и слетел к нему в образе птицы.

Вы думаете, я пишу это о главной героине романа Дидро - монахине?
Знаете ли вы, что все ошибаются, все режиссёры, критики и рецензенты прошлого и настоящего, ибо эта книга вовсе не о кроткой, несчастной монахине, насильно заточённой в монастырь: скажем честно, она - чудовище, волк в овечьей шкуре, ангелический трутень, асексуальный до жестокости и слепоты сердца, а не его сладкой, асексуальной полудрёмы, жестокая и слепая к самым нежным, цветущим основам жизни, с редчайшей разновидностью похоти невинности, кокетливости и сладострастием добродетели, незнанием себя и нежеланием себя узнать ( или же очень хорошим знанием себя...)
Нет, это роман о 40-летней настоятельнице монастыря, "проклятой богом", томимой запретной любовью - к женщине, сокрывшейся от жестокого и лицемерного в своей похотливой жестокости мира, в храм, где миражом голубых витражей цветут небеса, любовь ангелов, похожих на прекрасных, белых лебедей, не знающих пола, и любящих лишь обнажёнными душами, чьи белые крылья дрожат во тьме ночей огоньками свечей, и над ними, целуя огонь, мерцают мотыльки новорождённых сердец, любви без границ: небеса заселены, засеяны солнечным, лазурным цветением мотыльков... ах, как она ошибалась!

Само её тело, стало храмом в храме, и в нём томится и бьётся пленными крыльями - безымянная душа ( Дидро намеренно и тайно выделил её среди всех, не дав ей имени), и самый мрамор храма - грустно плачет во тьме и блестит, мироточит росою страданий!
Разрушить храм? всё сжечь за собой? Пусть ангелы, объятые огнём, апокалиптически кружат и бьются о стены ночи и храма светящимися крыльями, пусть возвращаются в небо, и подожгут и его, раз оно отвергло томление чистой но странной любви: расцветшие над бездной крылья женщины, души!
Весь роман, его тайную символику рембрандтовых теней чувств, можно выразить строчкой Дидро:" Свет от церковной лампады падал только на кончики пальцев настоятельницы, остальное же было в тени".
Само развитие романа in piano, в первой части, находится словно в тени: все чувства спрятаны, заточены в храм тела, но как только в романе, второй его части, появляется ангелический образ настоятельницы ( падший ангел!) роман волшебно оживает, звучит in presto, мерцает чувствами и жизнью: само сердце настоятельницы,сердцебиения женщины, мерцают в тенях строчек лилово освещёнными ноготками ( во французской экранизации "Монахини" 2013 г., настоятельницу сыграла неподражаемая Изабель Юппер).

Прав был Андрей Платонов: только чувствуя в себе порок и грех, борясь с ним, мы живём, ощущаем себя людьми: порок цветёт алым огнём, отбрасывая на дышащие, крылатые в своей мгновенности стены души, исполинские, дымные тени, размером с ангела!
О, это нежное и странное, порой любовное борение с пороком и тьмой, как у Бодлера, Есенина, Платонова, Достоевского... отличается от лживого, искусственного, горделиво-холодного борения с грехом, какое часто бывает у религиозных людей: в такой борьбе есть что-то сладострастное в обожествлении тиранического элемента в себе, ложного, совершенно безжизненного, но человек, противопоставляя себя себе же, становится на его сторону, ласкает его, поклоняется ему, и с наслаждением причиняет боль себе же слабому, молящему, отрекаясь и насилую нежнейшие цветы жизни, заточая их в подполье души, лишая света и пищи, и со злорадной улыбкой тирана укоряет потом их, что они бледны, темны и похожи на цветы зла!

Но порой и они бунтуют - бунт цветов!, - и тогда сквозь камень храма, на груди и челе храма, словно голубая, небесная роса и пот от напряжения самой невозможной, нездешней молитвы, тихо сочится, проступают над бездной цветы...
Гони природу вилами в дверь, она влезет в окно, словно вор в ночи, и ножичек её сверкнёт во тьме над спящим!
Одно дело, когда порок своими крыльями обнявший многое, и свет и тьму, берёт твоё сердце в объятия крыльев, поднимает над землёй и вы танцуете с бездной, над бездной, боретесь, и миры прохладно текут под ногами и над опалённым, истомлённым челом...
И другое дело, когда порок и грех "назначаются", и не важно, что это дитя света и тьмы, что у него тёмные крылья, но голубые глаза, молящие глаза цветов... и этот трагический, мятущийся, словно птица, ангел в бурю, порок, приговаривается к смерти и вечному заточению.

Братья Гонкуры где-то писали, что Дидро впервые привнёс в роман младенчески-артистический изгиб жеста чувства и сердца ( простите, мог и соврать: в моей художественной и крайне ненадёжной памяти, их слова о Дидро могут звучать совершенно иначе).
Многие современные читатели, развращённые пёстрым и часто безвкусным цветением сюжета и красок чувств, будут возможно и разочарованы, как и те, кто будет искать в романе "клубничку".
Нет, роман Дидро прелестен совершенно искренним, прозрачным течением стиля, тепло сливающимся с душой и чувствами, кротко проступающими из тени повествования.
Если бы можно было представить себе стиль, как новорождённого ребёнка, то читателю была бы дана волшебная возможность присутствовать на родах искусства... видеть бледно-лиловые, как осенние ягодки на ветру, пальчики этого нежного младенца, его робкую попытку улыбки, мило соскользнувшую в слёзы, от качнувшейся, полыхнувшей на него чьей-то тени.
Укутанный в бледные пелёнки страниц, он нежно замер, улыбается не губами, не глазами, а тихой, задумчивой синевой глаз; тянется ручонкой к вашему лицу, и вы улыбаетесь ему в ответ всем умилённым сердцем, глазами, устами... и тёплые слёзы текут по вашей щеке, и вы тихо целуете эти спелые, тёплые, заалевшие ягодки его ноготков... и знаете, наверное знаете, что эта ручонка однажды напишет дивные строчки Набокова, Достоевского, Бодлера, Пруста, Гюго!

Забавно, но отец Дидро готовил его к монашеской жизни.
Мальчик был любопытен и умён не по годам: однажды в иезуитской школе, на театральном представлении, он вызвался играть роль змия, соблазняющего Еву: единственный разумный персонаж в Книге Бытия, кстати.
Эта тяга к разуму, привела Дидро к сомнению: он был теистом, затем, деистом, и, как итог - стал атеистом.
Атеистическое начало есть и в монахине, но всё же, в ней больше художественного, и даже... пряной достоевщинки в самом конце романа: ах, этот Евин посверк глаз и лживая усмешка невинности, соблазняющей, соблазнённой!
Тема монашества имела для Дидро и личную трагедию: его сестрёнка, отданная против воли в монастырь, сошла с ума и скончалась ( её тень мелькнёт на страницах романа в образе сошедшей с ума монахини, которую превратили в животное на цепях)
Но сама идея романа имела исторические корни: в 1750-х годах общественность шокировали царившие в монастырях разврат и жестокость.
Ещё Шамфлёри писал о культах фаллоса и вульвы в старинных монастырях центральной Франции: сладострастное, игривое эхо язычества цвело в них яркими красками, а эротические барельефы на храмах в Жиронде не многим устапали порнографическим барельефам в индийском Каджурахо: потому их стыдливо и подняли к небу, подальше от взглядов людей...

В средневековой Франции, в отличие от православного мира, к разврату относились как к шалостям детей: содомия, фелляция, взаимная мастурбация... карались - о боже, ангелы, закройте крыльями уши!, - постом на месяц или епитимьёй.
Достоевский по этому поводу вывел бы любопытную мысль об изначальной совращённости католицизма, и, как следствие, западной цивилизации, и вовсе не удивился, если бы ему сказали о сексуальном насилии над мальчиками и девочками в католических монастырях в 20-21 веках.
Вы только представьте, какой прелестнейший Декамерон творился в весёлых и трагичных монастырях Франции!
Помните картину Брюллова " Сон монашенки"? Да, тело женщины не скрыть за рясой, оно будет томиться по мужской ласке, видеть в жарких снах прекрасных, ангелоподобных мужчин, и сладострастные сцены из библии о мастурбации Онана, излившего семя своё перед женою брата, дабы она не зачала, сцену обнажённой, купающейся Сюзанны, за которой тайно подсматривают, вожделея, два старца...
Ах, рука в ночи, бледным паучком семенила по шее, груди... медлила на животе, и соскальзывала, сладко оступалась дальше, в тёмный, колкий, девственный полумрак...
Возможно, Казанова в своих мемуарах был прав: кроткая, живописная бледность монашек, часто была следствием.. их непрестанного самоудовлетворения в тиши тёмных келий, доводившая их до малокровия и обмороков на исповеди.

Или же вот какая декамероновская прелесть могла разыгрываться в монастыре:
Молоденькие монашенки томятся по мужскому вниманию... ну не перед ангелами ведь кокетничать и наряжаться?
Хотя и для этого небесного кокетства - тайное сладострастие, ибо вездесущие ангелы видят тебя везде, и ночью в постели, и в ванной, и даже... но до этих мыслей доходят не все монашенки, - впрочем, Дидро описывает дивный стиль монастырей в отношении нарядов, походки: нежная грация души и ещё не зримых на земле крыльев.
Так вот, это женское томление находит точку опоры в мужчине на исповеди, часто, довольно молоденьком.
Ах, как тогда наряжаются монашенки! Как пташки по весне.
А какие выдумывают грехи, грешки, грешочки, чтобы подольше там задержаться в сладком полумраке, касаясь губами мужского, милого голоса.
Да что греха таить: в женской исповеди часто присутствует элемент нежнейшего, сладострастного обнажения сердца, медленного, кокетливого снятия с сердца и души незримых, мгновенных одежд.
Некоторые монахини, разыгравшись, расшалившись, придумывали такие яркие, жаркие грехи и сны, дабы смутить молодого священника...
Но иногда священник не уступал монашенке: совпадало две вещи: насильное привлечение их в монастырь, и зов природы, весна жизни.
И вот тогда, в покачнувшемся полумраке исповедальни, были уже не священник и монашенка, а просто мужчина и женщина, разлучённые безумием людей.
Теперь это уже не кажется грехом, более того, начальная комичность сцены, сменяется терпкой, человеческой трагедией с адской ухмылкой.
Женщина листает бледными пальчиками свои жаркие сны, свои желания - свою утраченную, невозможную жизнь, - а по ту сторону резной, мутно-сквозной перегородки, мужчина, истомлённый по женщине не меньше, чем женщина по мужчине, читает, перечитывает жаркие сны женщины, целует их, касается их дрожащей рукой... рука скользит под сутану, мучается там, чуть ниже живота, как ужаленный зверёк, содрогается, замирает, словно бы сладостно и навсегда умерев...
У женщины, на полях сна и голоса, блестят слёзы...
Слёзы, сдержанное рыдание ( закусил до крови левую ладонь), слышится и с той стороны ширмы, словно отделяющей жизнь от смерти.
Вам это смешно? От этого плакать хочется...

Не случайно Анатоль Франс в своём прелестном "Восстании ангелов" изобразил спасшегося в монастыре от христианских погромов начала первых веков несчастного чёрта, надевшего рясу священника.
Но какой же прелестный это был священник, с тонким хвостиком из под рясы!
Видимо, с тех пор демоническое начало сокрылось в католических монастырях.К слову сказать, Дидро принадлежит удивительная для того времени попытка осмыслить феномен гомосексуализма.
С одной стороны, Дидро, как довольно странный атеист, который зачитывался пантеистом Спинозой, мыслящий материю как нечто смутно чувствующее, нежно и грустно цветущую саму по себе, привносит в гомосексуализм нечто демоническое, что не поддаётся пониманию разума и "нормы", что кажется безумием и некой болезнью, даже заразной, но никак не слепым и грязным пороком: Сафо в рясе, нежно сходящую сердцем с ума, называют - Сатаной.

С другой стороны, Дидро мыслит широко и щедро, говоря о том, что тёмные семена этого "безумия", рождают в другой, чистой душе, "сладкую рассеянность и грёзу странную, никогда не испытанную тоску.."
Даже по сегодняшним дням это весьма любопытная и смелая мысль: томление, влечение к чему-то невозможному, что порвёт оковы пола, тела, и прорвётся в надзвёздное , вечное, просияв в любви без границ и телесных преград: в конце концов, и любовь человека к ангелу, несёт в себе отпечаток спиритуалистического гомосексуализма и даже солипсизма.
Можно по разному относиться к этой пикантной теме, но одного у романа Дидро не отнять: мучительную деликатность странного чувства, боящегося коснуться любимой, словно бы душа проклята и зовёт в ад, касается адом, одновременно боясь причинить ад любимой; это истинность и обнажённость трагического чувства, обнявшего всего человека, сомневающегося в себе в той же мере, в какой человек испытывает экзистенциальные муки сомнения в смысле жизни и своём существовании перед суицидом: по тонкости образности и кротости чувства, данная тема в романе похожа на пронзительный фильм на схожую тему с Одри Хепберн " Детский час" 1961 г.
Кроме того, Дидро очень бережно обрисовал эту тему, ненавязчиво и не пошло, как сейчас это делается.
Я бы даже сказал, что этот роман похож на пулю со смещённым центром тяжести ( искусство со смещённым центром тяжести, даже не сильно раня человека, чуть позже, перед сном ли, на работе ли, на прогулке ли среди друзей - касается сердца человека)

Сам Дидро в письме к другу гордился этим романом, говоря о том, что живописцы могли бы найти в нём много тем для своих картин.
И действительно, представьте старинный , тёмный монастырь, похожий на затерянный а-ля Эдгар По корабль- призрак, несущийся сквозь волны ночи, вздымая к небу рею креста: этот пьяный, заблудившийся корабль, населён одними монашенками... из нежного племени Сафо.
Они словно изгнаны из мира и прокляты вечно скитаться меж небом и землёй по волнам ночи: какая прелестная картина, достойная кисти Делакруа!
А как тонко Дидро описывает ревность монашек, их томные муки и... робкое, почти невинное, тёплое соприкосновение пальцами - чтобы не заметили ангелы и бог!, - когда они плели что-то в комнате и передавали друг другу спицы.

С другой стороны, увлечение Дидро Гегелем и Спинозой, а равно и его теологическое прошлое, отбросило на роман волшебный свет, и он заиграл таинственным и вечным смыслом.
Начать стоит с имени - Сюзанна Симонен. Это отсылка к библейской Сюзанне, за которой подглядывали старцы когда она купалась, и потом её домогались.
Симонен - двойная символика: языческий Симеон Волхв и Симон, которому было предсказано, что он не умрёт, пока не увидит Христа.
Сюзанна - внебрачная дочь: кто её отец - тайна, почти инфернальная.
Образы трёх монастырей и 3 настоятельниц, через которых пройдёт эта невинная душа ( к слову, становясь невольной причиной их гибели: но внимательный читатель понимает, что так в ней сказывается и прорастает демоническое начало её неведомого отца), выполняют роль инициации, перерождения, почти как в русской сказке о котлах, в которые должен окунуться герой: с горячим молоком, варёной водой и студёной водой.

Это в точности повторяет образы 3 настоятельниц, только в обратном порядке: 1 настоятельница - матушка де Мони: один из самых прелестных и трагических образов в литературе о религиозной жизни: она добродетельна, кротка, тянется к тонкому мистицизму, любит бога и людей, но мучается тем, что Сюзанна далека от бога, что она насильно в монастыре, и это привносит трагедию в её привычное, тёплое общение с богом: просто поразительно, как атеист Дидро мог создать такой живой и благочестивый образ, рождающий сочувствие как у верующих так и у атеистов: этот женский образ по силе равен иным лучшим, религиозным образам Достоевского, Бальзака: это чистая, родниковая, прохладная вода.
2 настоятельница - была сущим демоном и садисткой, истязающей монахинь, доводя их до безумия и самоубийства ( женской жестокости, скрываемой тысячелетиями под одеждой морали, здесь дана высшая, ницшеанская воля к власти, перерастающей через шопенгауэрскую волю к жизни: это варёная вода, ад.
И, наконец, 3 настоятельница, томящаяся любовью к женщинам... это само сошедшее с ума одиночество материнства, ласкающее бесприютную, поруганную женственность, как своё затихшее от горя дитя.

Как выразит своё чувство, под строгими взглядами ангелов?
Малейшее, тёплое касание руки, плеча и шеи... уже счастье!
Любовь изгнана, заточена в келье сердца и сходит с ума, как сходит с ума по Дидро, сама природа человека в одиночестве, наедине с безмолвными небесами, когда по воле человек назначается, когда говорит бог, а когда - дьявол, причём на одни и те же обстоятельства , страдания: мол, так дьявол пытает... или нет, так бог испытывает человека...
А в этой запретной любви, чего больше, бога, или дьявола? Вот где ангелы с демонами борются, как сказал бы Достоевский! Ибо ангелы и демоны начинают бороться в сердце много раньше, нежели Дьявол и Бог.
Если честно, не помню, когда в последний раз читал о столь пронзительном и обнажённом мучении, томлении чувства над бездной, даже на смертном одре видящего лишь "её", бредящего лишь "ею", даже за дверью слышащего сердцем ЕЁ милую походку!

Итак, жизнь юной Сюзанны в монастырях - это мытарство по ту сторону жизни, её "смерть для мира" в первом монастыре Св. Марии и Рождение - в побеге в жизнь: Сюзанна, это сама Анима, неприкаянная душа человечества, томящаяся мыслью о том, кто её настоящий отец? Кто она?
Её мать, словно бы сама природа, которую искусили, совратили, ненавидела её ещё во чреве, и потом отделяла её среди её сестёр, словно золушку.
К слову, поразительная по тонкости сцена в карете: Сюзанна в слезах, на коленях склоняется перед сидящей и холодной матерью, и молит её не губить её в монастыре, дабы она в нём замолила её грех.
У Сюзанны из носа хлынула кровь, испачкав юбку матери: читатель с эстетическим воображением понимает,что так ужаснуло мать: это напомнило ей рождение Сюзанны, когда у неё были в крови перепачканы нижние юбки: призрак, грех прошлого восстал перед ней!

Заканчивая рецензию, хотелось бы коснуться темы Достоевского и Набокова: славно сознавать, что в мире искусства есть волшебные, тёмные закоулочки текста, где вечерами прогуливаются, встречая тени друг друга, мучительно близкие друг другу писатели.
Достоевский и Набоков признавались в любви к творчеству Дени Дидро, но я, блуждая однажды вечером по закоулкам текста "Монахини", встретил робко соприкоснувшиеся тени этих гениев.
Один эпизод из Монахини, пожалуй, самый пикантный, Набоков почти целиком перетащил в "Лолиту".
Речь идёт о моменте, где настоятельница, пока Сюзанна играла на клавесине, нежно поглаживала ей шею, плечо... потом посадила её к себе на колени, и тихо, почти невинно ласкала её колено, бедро... левая рука жарко сжималось на плече, лицо запрокинулось, побледнело, словно гелиотроп, улыбнувшийся солнцу любви, тело изогнулось, задрожало, и на алых, чуть онемевших губах, проступила лёгкая пена страсти: Дидро очень тонко, без пошлости, описал оргазм монашки ( не многие мужчины, к слову, способны вот так, без секса, испытать экстаз от простых прикосновений и нежности, словно бы сердце в любви излилось наружу, стало кожей, чувствующей, просиявшей материей, и, забыв о поле, грубом сексе, в каком-то пророчестве любви и 4-го измерения пола, можно испытать абсолютное небесное счастье от простого человеческого прикосновения или поцелуя...

Так вот, Набоков использует тональность этой сцены в 1 части 10 и 12 глав Лолиты, когда Ло поставила пластинку Кармен ( тема музыки, как и у Дидро), и со двора, над шумящими тополями, будут раздаваться чьи-то голоса: Нанси, Нан-си...( тактильное эхо слова Монахиня на английском - Nun)
И вот, в "милосердной тишине", невинная как Сюзанна, Лолита, лёжа ёрзает на диванчике читая журнальчик на коленях у Гумберта, возбуждённого, гладящего её рукой по бедру, коленям... ах, эта заблудившаяся рука-путешественница, эта судорога наслаждения... У Набокова это описано прелестно, но у Дидро, простите, Владимир Владимирович - тоньше.
Далее - Достоевский. Из эпизода в конце романа, где сходящая от своего неутолённого, поруганного, распятого чувства, настоятельница, входит ночью в комнату Сюзанны со свечой в руке и долго стоит перед ней, любуясь на спящую, словно на ангела, вышли чудесные страницы "Отверженных" Гюго, где Жан Вальжан в ночи, со свечою в руках вошёл в комнату спящего священника, и сильнейший эпизод из "Кроткой" Достоевского, когда девушка в ночи, со свечою в левой руке вошла в комнату к мужу, держа в другой руке пистолет.. а муж то не спал, в ужасе выжидая, что будет дальше.
Чем всё закончилось - знают все: девушка, обняв икону, выбросилась из окна.
( что любопытно, именно в этой сцене "Монахини" произошла встреча Достоевского и Набокова: в письме к Эдмонду Уилсону, Набоков пренебрежительно отозвался о пошлости сцены Жана Вальжана со свечой, точнее, о похищении подсвечников.
Но в 28 главе Лолиты Набоков сам использует этот мотив Монахини, и в той же поразительной нравственной тональности кротости мятущегося "порока", когда Гумберт усыпил Лолиту и стоял над нею в ночи, любуясь: свечи заменил бледный свет фонарей за окном.
Более того, Набоков пускает литературного солнечного зайчика, отсылающего внимательного читателя к Монахине Дидро: в этот главе вскользь говорится о гомосексуальных отношениях "непорочной" Лолиты в лагере.)
Из окна хотела выброситься и монахиня Дидро. Но вместо этого, выбросилась... в жизнь, обняв своё сердце... ну ладно, не только своё сердце.

Кадр из фильма "Монахиня" 1966 г. по одноимённому роману Дидро.
Что любопытно, данная актриса, Анна Карина, в 1969 г. сыграла лолитствующую проказницу Магду в "Смехе в темноте" по роману Набокова "Камера обскура".