Виктор Пелевин: манипулятор, трендсеттер и Джокер русской литературы

22 ноября отмечает День рождения (если отмечает) не самый титулованный, но самый известный, влиятельный, загадочный и читаемый писатель русскоязычного пространства; человек, который сделал буддизм национальной религией российской интеллигенции; автор, в существовании которого читатели периодически сомневаются, что не мешает им — нам ждать всякой новой его книги, читать, ругать, хвалить, обсуждать. Вспоминаем, за что мы любим Виктора Олеговича Пелевина.

Критики и культурологи могут надувать щеки, классифицируя раннего, позднего и раннепозднего Пелевина по категориям: фантаст, объяснитель, философ, брюзга; могут приплетать к месту и не к месту постмодернизм (будь он неладен). Но мы-то с вами знаем, что Виктор Олегович нисколько не изменился с самой «Онтологии детства» и «Жизни насекомых», за которые полюбили его (и «Generation P», за которые лично я сильно не полюбила). В нём намешано много больше того, что среднестатистический читатель, может принять и осмыслить.

Отчего читатель, стопицот раз изругавший пелевинские книги, продолжает ждать от них откровений в целом понятно: Виктора Олеговича, в силу странной аберрации, воспринимают как Солнце современной русской литературы. Не суть, что большую часть времени скрытое за тучами, такой уж у нас климат. Раз в год озарит сиянием очередного романа — мы и рады: есть кого честить на все корки в ближайшие одиннадцать месяцев. Двенадцатый традиционно посвятим догадкам, о чём будет следующая книга.

Смысловая насыщенность пелевинских текстов поразительна. С ходу, а тем более с лету разобраться в его построениях сложно. Это интеллектуальная проза. В лучшем из возможных вариантов, когда хочется разобраться, что имел в виду автор, говоря то, то и то. Еще один нюанс пелевинских книг — полилингвизм. Не только английский, о котором большинство современников представление имеют, но немецкий, французский, латынь. Кажется, еще итальянский, впрочем, могу путать с латынью. Испанского вроде бы не слышала. Но это уже очень немало, вы ж понимаете. И смотреть в текст, пытаясь уловить смысл до предложенного автором перевода, может стать отдельным удовольствием.

Той безумной радости абсолютного читательского узнавания, какая вспыхивает при встрече со «своим» писателем и книгой, никогда не возникало от него. Всегда стеклянная грань между. Иногда из толстого матового и почти непрозрачного, порой тоненького, воздушного. К финалу вдруг истаивающая ледышкой: была холодная твердость под протянутой рукой, а теперь исчезла, только на пальцах капли. Лизнешь — солоновато.

Живя в определенное время, адаптируешься к его характерным особенностям и перестаешь замечать их. Вроде так надо и так было всегда. Хотя не мной и давно замечено, что любой конец века характеризуется усилением внимания к разного рода эзотерике, а всякая середина — затуханием. Окончание связано бывает с пресыщенностью и всеобщим убеждением: «ничто не ново в подлунном мире» и «все новое — это хорошо забытое старое, поданное под острым соусом». А ко второму десятилетию глянь — свежая поросль и что-то, чего прежде никогда не было. Но то когда будет, а экзистенциальный кризис с тобой здесь и сейчас.

Пелевин явился на стыке даже не веков — тысячелетий, да еще во время перемен. Нет, конечно, вполне себе комфортное существование. Но обе тенденции — интерес к потустороннему и «ничего нового» — усилились в тот период необычайно. Он довел эзотерическую составляющую исканий мыслящего меньшинства до логического завершения, обрек в безупречную форму, изящно подал публике.

Главный манипулятор русской литературы может быть дивно романтичным, когда взгляд его обращается к предметам, заслуживающим почтительной нежности.

Кому-то может показаться, что Пелевин о том, как мировой капитал посредством социальных сетей управляет нами. А всё остальное финтифлюшки для придания дополнительной привлекательности (типа, эзотерикой роман, как кашу маслом, не испортишь).

Кто-то другой скажет, что в первую очередь Пелевин — социальная сатира, и будет не так уж неправ. Конечно сатира, да какая острая: работать не хотим, занимаемся ерундой, глупы, неразвиты, поверхностны, эгоистичны, склонны самоутверждаться за чужой счет. Куда смотрит правительство, куда катится этот мир? А мы вам ответим, куда катится — прямиком в Матрицу. Где к каждому из нас подключат трубки, подводящие физраствор и отводящие отходы жизнедеятельности, да и превратят наконец в тех, кем сами упорно стремимся стать — элементы питания с самовосполняемым ресурсом.

Кто-нибудь третий скажет, да бросьте вы, Пелевин — чистой воды игры разума, до которых Джокер русской литературы великий охотник и непревзойденный мастер.

С ним невозможно выделить что-то одно, что назначишь главным. Пелевин весь — избыточная роскошь гения, где безупречная четкость сочетается с разнообразием возможных трактовок; зрелая элегантность мастерства кипит молодым задором. Он совершенство, но об этом уже говорила, кажется. Итак, о чём Виктор Олегович как объект интереса? О том, что выход есть и он не там же, где вход, но путь к нему у каждого свой. О том, что идти своей дорогой всяко предпочтительнее, чем шагать строем. Что надежда не умирает даже последней. Даже и тогда, когда кажется, что умерла.

Что еще? Умение предвосхищать тенденции, чувствовать, что будет актуальным завтра и даже послезавтра, вводя в обиход уже сегодня. Оскар Уайльд, к примеру, был трендсеттером. Здесь можно вспомнить о зеленой гвоздике, которую вслед за ним вдели в петлицу все лондонские модники. К несчастью для писателя, слишком смелые прозрения опасны, открытое признание собственной гомосексуальности, опередившее настроения общественного бессознательного не на год, а на век, стало причиной его гибели. Это к тому, что у Пелевина по части трендсеттерства всё отлично. Потому и стал самым влиятельным в российской словесности лицом.

Эрудированность, умение виртуозно жонглировать понятиями, соединяя несоединимое с изяществом и непринужденностью ярмарочного факира, которые вдруг в один неуловимый миг ставят тебя перед лицом грозного мага и чародея. Да полно, скажешь тоже: Маг, погляди внимательнее, он и в самом деле с ярмарки, только деревенский простофиля, Ванька-дурачок, который продав корову, проигрывает деньги в наперстки. И ты готова уже согласиться: «Обозналась, Батенька, посыпаю голову пеплом». Поднимаешь глаза — на месте давешнего лоха вида сумрачного рыцарь в фиолетовых доспехах.

Всё потому, что он Джокер. Многолик, изменчив как ртуть, скользит, переливается холодным радужным сиянием. В руки не возьмешь, к сердцу не прижмешь («Такой пусечка, так бы и расцеловала» — это не про Пелевина) и вдыхать долго — опасно для здоровья. Но самая занятная игра, — скатывать в один шарик странного металла (кому доводилось в детстве разбивать градусник — поймет). И еще денежки. Медяха, побывавшая в контакте, сверкает дивным серебряным блеском. Почти как глюк, монетка из его нелюбимого большинством, но любимого мной «Смотрителя». С той же степенью ликвидности, когда игра окончена.

Он никогда не был агитатором, горланом, главарем из тех, кто «Взвейтесь!» да «Развейтесь!» То есть, последнее как раз к Виктору Олеговичу, хотя и не в значении «развиваться» (о знаменах каких-нибудь), а в смысле «развиваться» — займись собой, отбрось социально-навязанное, найди мудрого наставника, поднимай усердно крылья с продетыми в маховые перья гайками, и однажды твои куриные ноги вынесут тебя с птицефабрики.

Между читателем и героем Пелевина всегда дистанция. Допускаю, что есть люди, читающие книги ради наслаждения языком и стилем; есть, отдающие приоритет сюжету; есть, черпающие из них знания. Я примитивная эгоистка, ищу везде свое. В каждой ситуации, в поступках персонажей, в них самих. Герой может быть ребенком или стариком, воином, узником или купцом, животным, ангелом или демоном, вообще куском свиной кожи — не суть важно. Иногда происходит что-то, включающее радость абсолютного узнавания, и, пусть на мгновение, понимаешь: «это обо мне», сливаешься, наполняешься живой кровью. Парадокс, тебя становится не меньше, а больше после этого, ты оставил свой отпечаток, и другие, кто почувствует то же, будут забирать частичку тебя. И так прибудешь в мире.

С Виктором Олеговичем этого не получается. Его герои могут вызывать симпатию, уважение и восхищение; можешь думать о них: «Ну совершенно мое!» Но между тобой, читателем, и персонажем всегда остается промежуток ничейной полосы. Как два магнита, которые пытаешься сблизить одноименными полюсами: до определенной границы сходятся, а дальше никак. Всегда так, даже с лисичкой Ахули, даже с Шестипалым, которого люблю, кажется, столько, сколько живу (на самом деле нет, но это неважно).

Когда мы с пафосом возглашаем, что в исполнении такого-то автора готовы читать хоть расписание пригородных поездов, это неправда. Человека читают, пока он умеет быть интересным. Пелевин умеет, с размеренной неотвратимостью метронома, попадая своим единственным в год романом в резонанс ожиданиям миллионов читателей. И нам важны его умные шутки на злобу дня, нечувствительно перетекающие в разговор о вечном. Н-ну, потому что мы люди и нуждаемся не только в порции овса, засыпанного в кормушку, но и в том, чтобы время от времени поднять глаза к звездному небу. Не суть важно, какую форму разговор о нём примет, в какой ипостаси явится: дальневосточных эзотерических практик, мезоамериканских культов, шаманизма, каббалы, друидических мистерий, месмеризма или розенкрейцерства — всё одно под разными обертками, и у всего единый смысл. Кроме вещного мира есть сны о чём-то большем, и они единственное, что имеет значение.

В колоде Таро есть карта, которая называется «Маг» и имеет значения от «Чародей и Волшебник, Творец миров» до «аферист, мошенник». Срединная ипостась — «фокусник, престидижитатор». В этом качестве народно любимый писатель чаще всего и выступает. Он показывает свое шоу. Находясь всегда над зрителем.

А если чуть склонен при этом передергивать карту — он в своем праве, представление-то его. А если творит иногда, увлекшись, новый мир — радуйтесь, глупые. Это счастье — присутствовать при сотворении Мира.

Текст: автор канала «Читаем с Майей» Майя Ставитская