Людмила Сараскина: "Изучая Достоевского, я поняла, что вооружена и очень опасна!"

Историк литературы, автор книг в серии ЖЗЛ, доктор филологических наук Людмила Сараскина рассказала блогу Knigoclub.ru о том, как нашла в книгах Достоевского свой мир, о счастье и трагедии в судьбе Федора Михайловича и о секретах вечной актуальности классики.

Сейчас идет широкая общественная дискуссия о роли литературы в воспитании человека, о том, каким должен быть школьный курс. То и дело звучат предложения чиновников повнимательней изучить классиков, глядишь, и крамола найдется, вредная для человеческой души. Как вы относитесь к таким предложениям?

Л.С.: Я к этому процессу отношусь с отвращением, если честно сказать. И Салтыков-Щедрин, и Тургенев, и Достоевский, и Лев Николаевич Толстой, и все наши классики в свое время претерпели массу неприятностей цензурного толка. Эта цензура шла отовсюду, из всех щелей. Она ползла и урезала, обрезала, запрещала, не давала… Наши великие классики имели смелость и совесть критиковать свою текущую действительность, и властям и цензорам, жившим тогда, это было неприятно, они их усекали. Но понимаете, все, что весьма нелицеприятно писал Салтыков-Щедрин о губернаторах, о генералах, о прочих чинушах, больших мордатых дядях, выводя их на чистую воду, переносится и на сегодняшний день. Ничто не изменилось под луной и под солнцем. Все осталось по-прежнему. По-прежнему врут, воруют. И когда дети в 8-9 классе читают наших корифеев критического реализма, они вдруг понимают, что это про них. В этом и значение классики. Она про вечность. Они так угадали код русской жизни, что написали про вечные наши дела. Многим это неприятно, ищут параллели, ассоциации, и начинают тоже цензурировать. Повторяю: отношусь к этому с отвращением. Смотрите правде в глаза. Нечего на зеркало пенять, коли рожа кривая.

Вот цитата из интервью Руководителя Комиссии Общественной палаты по культуре Павла Пожигайло: «История ХХ века - это «Преступление и наказание». Гуманистические попытки интеллигенции в образе Ивана Карамазова найти вариант освобождения народа от старухи-процентщицы. А потом страдания, каторга, 70 лет коммунизма. В 1991 году Россия нашла Евангелие под подушкой, как Раскольников. Но сегодня, с моей точки зрения, мы живем в образе Лужина. Теперь понятно, зачем Достоевский сочинил этого героя. Он пророчествовал на 150 лет вперед. Поэтому Достоевский развенчивал гуманизм как мог». Есть доля истины в этом?

Л.С.: Когда сегодня ругают гуманизм, противопоставляя его чему-то другому, у меня возникает чувство глубокого возмущения. Как мало было в нашей жизни, жизни русского народа, русской интеллигенции, гуманизма! Как мы все страдали от его отсутствия! Вы только посмотрите на биографии наших писателей: ссылали на каторгу, в дальнюю ссылку, в северную ссылку, в южную ссылку, ущемляли, подавляли, запрещали. Какой гуманизм? Где вы видели гуманизм? У нас-то адвокатуры не было толковой. У нас всегда торжествовали прокуроры и судьи, и суд всегда был неправедный. Поэтому нам-то, русским, которые демократии еще толком не хлебнули и не знают, что это такое, нам пенять, что гуманизм что-то где-то задавит – это брать грех на душу. Это значит думать, что гуманизм – это все дозволено, все прощается, ничто не наказуемо, то я тогда не знаю… У нас сегодня миллиарды денег воруют отовсюду, и мы каждый день слышим такие новости, от которых страшно делается: тут своровали миллиард , там… и они все безнаказаны, они все сидят в шикарных квартирах, к ним приходят кухарки и священники, им можно гулять час возле дома… Это гуманизм? Если да, то я против такого гуманизма… По-моему, гуманизм – это человеколюбие, доброта, милость к падшим, жалость к людям, которой мы не наблюдаем. Вы посмотрите, как живут наши ветераны, наши люди в провинции. Нам все время показывают бараки, в которых падают потолки и проваливаются полы. Это антигуманизм, и о нем нужно говорить и журналистам, и литераторам, и всем людям, у которых есть совесть.

Дальше...

А вот, Достоевский, говорят, развенчивал….

Л.С.: Ничего подобного, Федор Михайлович был гуманнейшим из писателей. Он людей жалел и любил. Более того, он говорил такие вещи, которые сейчас нашей системе образования совершенно не в масть. Он говорил: « Я поверить не могу, что девять десятых нашего народа, сколько их там будет через 100 лет, будут необразованы и неразвиты. Я мечтаю и я верю в обратное». Федор Михайлович всегда восставал против «золотого миллиарда», против элитарности образования. Он хотел, чтобы образование, просвещение, культура были доступны людям. Это и есть, как говорил Пушкин, «лелеющая душу гуманность». И Пушкин, и Лермонтов не чурались этого понятия, они его воспевали и видели в гуманности русской классической литературы ее главное достоинство.

В одном из интервью вы говорите, что, к сожалению, ваше знакомство с Достоевским началось очень поздно – в 20 лет, и сразу его и его героев полюбили. Многие удивятся, как может 20-летняя девушка полюбить этот мрачный мир с его страстями, грешниками и т.д. Почему так произошло?

Л.С.: Это произошло по простой и объективной причине. Я родилась в Латвии, но росла на Украине. В Украине не учили Достоевского в школе. Так что он прошел мимо меня, верней, я мимо него. Но когда я поступила в институт на филологический факультет, то мне мой научный руководитель, покойный Олег Николаевич Осмоловский (дай Бог ему вечной памяти), предложил написать сравнительно-типологический анализ «Аси» Тургенева и «Неточки Незвановой». Я была такая «вечная отличница», и стала читать всего Достоевского от начала до конца. Нельзя же вырвать одно произведение и сравнивать? Я считала, что это неприлично. Я купила тогдашний десятитомник 1956-го года в букинистическом магазине, прочитала все подряд, и поняла, что я нашла своих. Нашла этот сложный мир. Он был для меня не мрачный, а наполненный воздухом, жизнью, таким содержанием, такой живой струной, которой в окружающей меня действительности я найти не могла. Мне нравится мир сложный, простой мир мне не интересен, он элементарен. Здесь были люди многозначные, при них нельзя было сказать, «этот хороший, а этот плохой». Эта сложность меня покорила. Я поняла, что я нашла своих, людей, с которыми я могу беседовать, и меня они тоже воспримут, как свою. В 12 лет я прочитала всего Руссо и Шекспира, мне разговаривать в моем городе было не с кем, у меня не было ни одного собеседника, а прочитав Достоевского, я поняла, что с этими людьми могу разговаривать. Мне и мужчины Достоевского были гораздо интереснее, чем мои сверстники . Яркие, сложные, интеллектуальные, борющиеся, мятущиеся, сумасшедшие… Я поняла: это мой мир, и я в нем буду жить. Вы знаете, наша профессия «историк литературы» предполагает, что ты берешь свою жизнь и кладешь ее к ногам кого-то, кого ты изучаешь. И мне всегда казалось, что этот кто-то должен быть большой, бездонный, неисчерпаемый, потому что исчерпаешь, и все – ты пропал. В 20 лет я это поняла, интуитивно, не формулируя никак, но поняла это на вырост. Эта неисчерпаемость дает тебе такую фору, бонус - ты начинаешь разбираться в чем-то, о чем ты даже не задумывался: в государственном устройстве, текущей политике, в людях. Это дает тебе золотой ключ, который открывает все двери в мир, в люди, к человекам. Ты учишься не ошибаться, по крайней мере, роковым образом, в людях. Изучая Достоевского лет десять, я поняла, что я вооружена и очень опасна.

Давайте использовать это оружие на благо страны. Что есть у Достоевского, о чем историк литературы может сказать: «Ребята, это предостережение, прислушайтесь, и избежите тяжелых последствий»?

Л.С.: Вы можете смеяться, но у Достоевского что ни возьми – все работает. Более того, оно работает циклически. В 90-ые годы мне казалось, что время романа "Бесы" прошло. Ну уже мы все поняли про революцию, про этот соблазн, про революционеров, которые где-то в подвале сочиняют, как взорвать нашу жизнь. Мне казалось, что все это прошло – ничего подобного. Я чувствую вирус революционного соблазна, который сейчас бродит. И опять есть люди, которые хотят взорвать этот мир и поставить его вверх тормашками. Люди бредят этой революцией. Когда в 1875 году Федор Михайлович написал роман «Подросток» над ним смеялись, усмехались, говорили: «Где он видел такого героя?». 20-летний мальчик хочет быть таким же богатым, как Ротшильд! Таких юношей не было во времена Достоевского. Это была бредовая мечта, и Достоевскому так и говорили: «Это фантазия, это сумасшедший дом». А сейчас? Желание быть миллионером сейчас тренд, чуть ли не национальная идея. В ходу поговорка «Если вы такие умные, почему вы такие бедные?».

Вообще, Достоевский всегда рисуется фигурой трагической. А он был счастливым человеком? Были минуты радости, смеха?

Л.С.: Насчет того, радовался он или смеялся, и был ли юмор в его произведениях, достаточно его прочитать. Возьмите роман «Бесы», одно из самых трагичных произведений русской литературы. Сколько там юмора! Сколько там блестящих находок! Другое дело – частная жизнь. Любой человек сломался бы и покончил с собой, завязал с этим и бросился бы в реку-Неву. Это был писатель от рождения. Никакого другого поприща, кроме писательского, он не хотел и не мог себе представить. Но он был отлучен о литературы на 10 лет. Все его начинания заканчивались фиаско. Он начал блестяще «Бедными людьми», которые расхвалили тогдашние петербургские литературные генералы (Белинский, Некрасов…), и тут же они его сбросили, считая, что он пошел не в ту сторону. Ему опять пришлось доказывать, что он писатель и имеет право на свое новое слово. Потом его арестовали, и 10 лет как ни бывало. Что значит для писателя 10 лет? Быть арестованным в 27 лет и выйти на волю в 37? Он же был без права писать, даже письма. Ему нужно было снова входит в литературу. И этот путь не был усыпан розами. Наши литераторы не торопились поддержать его, руку не протягивали. И Достоевский доказывал: Село Степанчиково , Дядюшкин сон, - но только, когда он написал «Записки из подполья» с ним стали как-то считаться. И каждый раз ему нужно было что-то доказывать. Я не говорю про болезнь, про мучительный первый брак. Если смотреть на это с точки зрения несчастья, что стакан наполовину пуст - да, он был несчастен. Но он преодолевал эти неприятности и продолжал писать. В 1860-м году Некрасов сказал: «Достоевский кончился весь и никогда больше ничего не напишет», - и не протянул ему руку помощи, а Достоевский только начался, еще не было пяти главных романов. Это был величайшего счастья человек, потому что ему столько всего пришлось преодолеть: и себя, и обстоятельства, и жизнь, и гонения. И после всех его личных несчастий жизнь его наградила прекрасной женой, которая его понимала, была ему помощницей, родила ему четверых детей. Опять же, у него было четверо детей, двое из них умерли. Это было величайшее несчастье! Достоевский рыдал как ребенок, когда случилась смерть первой девочки, а потом смерть Алеши в три года от наследственной эпилепсии. Потерять двоих детей – это счастье или несчастье? Счастье, что они были, но глубочайшее несчастье, что их не стало. На каждом шагу судьба давала такие уроки и такие испытания. После смерти Алеши он пишет «Братья Карамазовы», величайший роман всех времен и народов. Недавно я была Японии, так идет новая экранизация «Братьев Карамазовых»…

Вот это всегда удивляет. Достоевский такой русский писатель. Как связываются загадки русской души и нация высоких технологий?

Л.С.: Один японский классик в начале ХХ века сказал такую вещь: «Русская литература – это кровью сочащийся бифштекс, а мы, японцы, едим постную рыбу». Но, понимаете, тех, кто ест постную рыбу, тянет куда-то, где не так, где сложно. Кстати говоря, в японской классической литературе есть такие писатели, как Агутагава Рюноскэ. Его называют «японский Достоевский», и это высшая похвала в их культурном сообществе. Их туда тянет, они хотят этого встревоженного мира. Эти люди мечтают о гармонии и всю жизнь добиваются ее. Это недостижимое счастье – быть в гармонии с собой, с людьми, со своей любовью, смертью. В 2011 году меня пригласили в Японию, чтобы провести пресс-конференцию по роману «Бесы». Это была чудесная история, подобной которой не было в моей жизни. В Токийском университете иностранных языков собрали большую аудиторию японских интеллектуалов: литераторов, философов, историков, - и мне четыре часа задают вопросы по роману «Бесы». Потом я уезжаю домой, и в течение 8 месяцев вопросы все поступают, а я продолжаю отвечать. И в конце этого цикла мне ректор этого университета говорит: «Вы знаете, Людмила, у нас получается книга». И ровно год назад она вышла. А в начале марта этого года я опять была в Токио на Российско-японском форуме, где мы говорили о том, что значит Достоевский для Японии.

По вопросам было понятно, что они вовлечены в тему, чувствуют ее?

Л.С.: Часть этих вопросов мы, русские, никогда не зададим. Мы этого не видим и не замечаем, для нас это само собой. А для них это вещь непостижимая и непонятная. Об этом в книге есть специальный раздел, правда, вышла она пока только на японском.

Мы тоже все время пытаемся понять, что значит Достоевский для нас. Например, Дмитрий Быков в своей лекции сравнивает Федора Павловича из «Карамазовых» с Россией, и говорит, что убило ее лакейство, хотя могли убить и рассудочность, сверхчувственность и даже фанатичная религиозность. Вам такая трактовка близка?

Л.С.: Это схема. Ее можно прикладывать, как и любую другую, и она будет получаться. Но, представьте себе, что эту сетку вы накладываете на текст Братьев Карамазовых , и ее ячейки заполняются. Но за пределами этих ячеек останется столько мяса, и что выбрасывать это? Нет, поэтому я противник таких схем. Я считаю, что Федор Павлович Карамазов это не Россия, а один из ее обликов. А вот он с его сыновьями, с побочным сыном Смердяковым, со старцем Зосимой (это образ идеального христианина в понимании Достоевского), с Ферапонтом (богословие ненависти), с женщинами, с девочкой, которая хочет «весь мир взорвать» - вот то, что у вас получается после чувствия, осознания всех этих героев вместе, это и будет Россия.

Какую книгу Достоевского надо взять в руки именно сегодня?

Л.С.: « Ф.М. Достоевский "Идиот" , потому что это самая трудна, самая непонятная книга. Достоевский захотел изобразить положительно прекрасного человека. Где его взять? Его друг Аполлон Майков спрашивал: «Где ты будешь искать положительно прекрасного человека? Среди духовенства ли? Среди купечества ли?» - писал он, подразумевая, видимо, что очень трудно найти такого. А Достоевский нашел. Что это за человек? Полуграмотный, косноязычный, бедняк, совершенно больной, который говорит про себя: «Я жениться не могу». Какова его миссия в романе? С чем он пришел и с чем он ушел? Понять и разгадать, кто такой князь Мышкин, зачем он нужен был Достоевскому, что он хотел показать нам? Вот это загадка почище, Федора Павловича Карамазова. Федор Павлович ясен, сложен, но ясен. А князь Мышкин –ой-ой-ой…