Земля и люди

XXXVIII. Отступление о сыне бабки Клеменчихи

На глобусе Москва расположена не только в самом центре, но и как бы повыше всего, что лежит справа и слева. Она как бы гнездится на макушке округлого холма земного шара, напоминая тем самым хутор. А на другой стороне этого шара (если заглянуть на обратную сторону глобуса) находится Америка с городами НьюЙорк и Лос-Анджелес*.

* Нью-Йорк – в Америке самый главный город, потому как в него и привозили каторжников, воров и продажных женщин, которые потом и обосновались в Америке, после чего она и стала Америкой, а до этого числилась Индией. В Лос-Анджелесе поселился сын бабки Клеменчихи. Во вторую войну с немцами немцы забирали всех, кому исполнилось шестнадцать лет, на работу в Германию. Сгоняли на базарную площадь в Рясне, если кто не хотел идти, били прикладами винтовок. А потом гнали дальше, в Оршу, и в товарняках везли в Германию. Если кто бежал – стреляли и убивали насмерть, и даже не было кому похоронить. А уже в Германии заставляли работать: поднимать что-нибудь тяжелое, копать землю, что-нибудь таскать, носить.

У немцев так было задумано: часть людей убить, чтобы самим жить на той земле, которую занимали эти люди, а часть заставить работать, чтобы не работать самим, а только присматривать с оружием в руках за теми, кто работает (оружие – винтовки, автоматы, пистолеты – было нужно для того, чтобы убить тех, кто откажется работать).

Сыну Клеменчихи тогда только-только минуло четырнадцать лет, а на вид ему давали все семнадцать, потому что он удался и ростом и силой (еще и умом, и послушанием, и сообразительностью, а почему бы ему не удаться, она нажила его в молодые еще годы от непьющего, толкового, крепкого мужика, года три кормила грудью, Бог давал молока, и потом берегла ему самый лучший кусок, и любила, и ласкала, и меру знала, строга была и справедлива, когда надо: вот он и удался, хотя все это, и ум, и послушание, с первого взгляда не бросается в глаза), а рост легко заметить, вот немцы и забрали его, бабка Клеменчиха шла следом и доказывала, что сыну всего только четырнадцать, а ведь брали шестнадцатилетних, Клеменчиха совала немцу бумажку, свидетельство о рождении, но немец не стал смотреть бумажку, он даже не умел разобрать написанное русскими буквами.

А словам Клеменчихи то ли не верил, то ли в отличие от других немцев, славившихся точным выполнением всякого предписания, он подходил к своему делу не по предписанию, а по здравому смыслу: ведь немцам было нужно не то, чтобы сыну бабки Клеменчихи исполнилос шестнадцать лет, а то, чтобы он мог поднимать что-нибудь тяжелое, копать землю, что-нибудь таскать, носить – а сын бабки Клеменчихи все это уже мог.

Из Германии он потом и попал в Америку, стал инженером, фамилию Клеменков ему переиначили на Клеменсон (американцам, в большинстве своем не знающим русского языка, трудно выговаривать Клеменков), и писал бабке Клеменчихе письма, и, уже не помня хорошо свою фамилию, подписывал их «Клеменсон», и бабка долго сомневалась, он ли это, пока сын не прислал ей посылками крышу – хибара бабки Клеменчихи могла простоять сто лет, потому что после войны почти вся была обшита листовым железом от каких-то машин, бабка первая догадалась, как приспособить эти куски железа с заклепками, оставшиеся после немцев, но крыша текла, перекрыть ее было нечем, и вот когда сын прислал ей рулоны с кровельным материалом, ленту и гвозди, а соседи помогли накрыть эту диковинную крышу, тогда бабка и поверила, что да, Клеменсон из Лос-Анджелеса в самом деле ее сын, кто-нибудь чужой не пришлет тебе крышу, да еще с другого конца света (или с другого бока света, если смотреть по глобусу), из Америки.