Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава вторая
– Исправительный дом, Оди, – сказал Альберт. – Она не шутила.
– Я нарушил закон?
– Эта женщина всегда получает то, что хочет, Оди, – предостерег Вольц.
– Да и черт с этой Черной ведьмой, – сказал я.
Мы вышли из-под вязов и пошли к большому, поросшему травой двору, который когда-то был плацем форта Сибли. Прямо на юг за огромным прямоугольником располагались кухня и столовая. Остальной периметр охватывали другие школьные здания: корпус для младших детей, прачечная, ремонтная мастерская и столярная и плотницкая мастерские одна над другой. Чуть поодаль стоял корпус для старших детей и главное учебное здание, построенные позже. Все было построено из местного красного камня. Еще дальше располагались стадион, водонапорная башня, гараж, в котором стояли крупногабаритная техника и школьный автобус, склад и старая гауптвахта. Вдоль северной границы участка протекала река Гилеад.
Утро выдалось солнечным и теплым. Мальчики, которым сегодня были назначены работы во дворе, уже косили траву и подрезали кусты вдоль аллей. Несколько девочек стояли на коленях на пешеходных дорожках с ведрами и щетками и отмывали бетон. Кто так моет дорожки? Это было бесполезное занятие, но все мы знали, что оно должно вбить в голову девочкам их полную зависимость и абсолютный контроль школы. Когда мы проходили мимо, они поднимали головы, но ни одна не рискнула заговорить под бдительным взглядом дворника, неопрятного хмурого мужчины по имени ДиМарко. Рубцы на моей спине его рук дело. Когда в Линкольнской школе нужно было высечь мальчика, этим обычно занимался ДиМарко, и он наслаждался каждым ударом кожаного ремня. Был конец мая, и уроков в школе не было. Многие ученики на лето разъехались домой к семьям в резервации Миннесоты, обеих Дакот, Небраски или даже дальше. Дети вроде нас с Альбертом, у которых не было семьи или чьи семьи были слишком бедны или слишком сломлены, чтобы принять их, жили в школе круглый год.
В спальне Альберт промыл рубцы на моей спине, а Вольц бережно нанес ведьмин орех, который держал под рукой как раз для подобных случаев. Я умылся, и мы отправились в столовую. Над входом до сих пор была высечена надпись «Столовая», сохранившаяся с тех времен, когда тут кормили солдат. Теперь ею распоряжалась суровая миссис Петерсон, отвечавшая за питание всех детей. Пол огромного зала, хоть и ужасно истертый, всегда был чисто выметен. После каждого приема пищи ряды столов протирали водой с капелькой хлорки. Кухней и пекарней заправляла твердая рука. Я слышал, как миссис Петерсон жаловалась на вечную нехватку денег на покупку нормальной еды, но умудрялась обходиться тем, что было. По правде сказать, в супах воды было больше, чем твердых ингредиентов, и на вкус они больше походили на жижу из канавы, хлеб был таким жестким и тяжелым, что хоть камни дроби (она заявляла, что дрожжи слишком дорого стоят), а мясо, когда оно вообще было, по больше части содержало лишь хрящи, но все дети ели три раза в день.
Когда мы вошли в столовую, Герман Вольц сказал:
– Оди, у меня для тебя плохие новости. Но есть и хорошие. Сначала плохие. Сегодня тебя назначили работать на поле к Бледсо.
Я посмотрел на Альберта и убедился, что так и есть. И правда плохая новость. Мне почти захотелось обратно в тихую комнату.
– И еще ты пропустил завтрак. Но это ты и так знаешь.
Завтрак подавали ровно в семь. Вольц выпустил меня не раньше восьми. В этом не было его вины, так велела миссис Брикман. Последнее наказание. Оставить меня без завтрака.
И это перед одной из самых тяжелых работ, которые могли достаться воспитаннику Линкольнской школы. Мне стало интересно, какова же хорошая новость.
Это выяснилось почти сразу. Со стороны кухни появилась Донна Высокий Ястреб в белом переднике и белой же повязке на голове. Она несла выщербленную белую миску с манной кашей. Донне, как и мне, было двенадцать. Она родилась в племени виннебаго в Небраске. Она приехала в Линкольнскую школу два года назад, тощая и тихая, с волосами, заплетенными в две косы. Косы остригли, а оставшиеся волосы прочесали гребнем для гнид. Как и с других новичков, с нее сняли обноски, вымыли керосином и одели в школьную форму. Она плохо говорила по-английски и почти никогда не улыбалась. За годы учебы в Линкольне я понял, что для детей из резервации в этом не было ничего необычного.
Но теперь она застенчиво улыбнулась, поставила миску на стол передо мной и принесла ложку.
– Спасибо, Донна, – сказал я.
– Благодари мистера Вольца, – ответила она. – Он спорил с миссис Петерсон. Сказал ей, что это преступление – заставлять тебя работать на голодный желудок.
Вольц засмеялся:
– Пришлось пообещать сделать ей новую скалку.
– Миссис Брикман это не понравится, – сказал я.
– Миссис Брикман не обязательно об этом знать. Ешь, – сказал Вольц. – Потом я отвезу тебя к Бледсо.
– Донна, – окликнул женский голос с кухни. – Не копайся.
– Тебе лучше идти, – посоветовал Вольц.
Девочка послала мне последний загадочный взгляд и исчезла в кухне.
– Ешь, Оди, – сказал Вольц. – Я пойду задобрю миссис Петерсон.
Мы с Альбертом остались одни, и он заговорил:
– О чем ты только думал? Змея?
Я принялся за горячую кашу.
– Это не я.
– Точно. Это всегда не ты. Боже, Оди, ты только что стал на шаг ближе к отчислению из школы.
– Какой ужас.
– Думаешь, в исправительном доме будет лучше?
– Хуже быть не может.
Он смерил меня суровым взглядом.
– Где ты взял змею?
– Я же сказал, это не я.
– Ты можешь сказать мне правду, Оди. Я не миссис Брикман.
– Только ее прислужник.
Это его проняло, и я подумал, что он мне врежет, но он только сказал:
– Она серьезно относится к своим словам.
– Она одна такая.
Я улыбнулся, вспомнив ее дикий танец, когда змея проползла по ее ступне. Черный полоз, совершенно безобидный. Если бы это была шалость, то очень дерзкая, из-за непременно последовавшей бы порки. Даже я дважды подумал бы. Но я подозревал, что тварь заползла с улицы в столовую случайно.
– Уверен, она намочила панталоны. Всем было смешно.
– Но выпороли тебя и оставили на ночь с Фариа. А теперь ты будешь работать на полях у Бледсо.
– Выражение ее лица того стоило.
Это была не совсем правда. Я знал, что к заходу солнца пожалею, что змею повесили на меня. Рубцы на спине, оставленные ДиМарко, еще болели, а от сенной пыли и собственного соленого пота станет еще хуже. Но я не хотел, чтобы самодовольный всезнайка Альберт видел мое беспокойство.
Тогда моему брату было шестнадцать. В Линкольнской школе он сильно вытянулся. У него были блекло-рыжие волосы с непослушным хохолком на макушке, и, как у большинства рыжих, легко появлялись веснушки. Летом его лицо было сплошь покрыто пятнами. Он стеснялся своей внешности и считал ее странной, поэтому старался компенсировать это интеллектом. Альберт был самым умным ребенком, которого я знал, самым умным ребенком, которого знал кто-либо в Линкольнской школе. Он не отличался спортивными успехами, но его уважали за ум. И он был до невозможности честным. Это не было семейной чертой, поскольку мне было плевать на то, что Альберт называл моралью, а наш папа был своего рода мошенником. Но мой брат становился непоколебим, когда дело доходило до правильных поступков. Или того, что он считал правильным. В этом я не всегда с ним соглашался.
– Где ты работаешь сегодня? – спросил я между ложками каши.
– Помогаю Конраду с техникой.
Это была еще одна особенность Альберта. У него были золотые руки. Его мозг мог решить техническую загвоздку, от которой все остальные только чесали в затылках. Его часто отправляли под начало Бада Конрада, который работал в школе завхозом. В результате Альберт разбирался в котлах, насосах и моторах. Я думал, что в будущем он станет инженером. Сам я еще не знал, кем хочу быть. Знал только, что кем бы я ни стал, я буду уже далеко от Линкольнской школы.
Я почти доел кашу, когда услышал детский голосок:
– Оди! Альберт!
К нам бежала малышка Эмми Фрост, а следом шла ее мать. Кора Фрост преподавала девочкам домоводство: учила готовить, шить, гладить, украшать, убираться, а также учила всех нас читать. Она была невзрачной и худощавой, со светло-русыми волосами, но сейчас я уже не помню точно, какого цвета были ее глаза. У нее был длинный нос со кривым кончиком. Мне всегда было интересно, был ли он сломан в юности и неудачно вправлен. Она была доброй и отзывчивой, и хотя большинство парней не назвали бы ее красоткой, для меня она была прекрасна, как ангел. Я всегда думал о ней, как о драгоценном камне: красота не в самом камне, а в том, как сквозь него сияет свет.
Эмми, напротив, была очаровашкой, с густой копной кудряшек, как у Сиротки Энни из комикса, и мы все ее любили.
– Рада, что тебя покормили, – сказала миссис Фрост. – Тебя ждет очень насыщенный день.
Я потянулся пощекотать Эмми. Она захихикала и отступила на шаг. Я поднял глаза на ее мать и горько качнул головой.
– Мистер Вольц сказал мне. Я работаю на полях Бледсо.
– Тебя хотели отправить работать к мистеру Бледсо. Мне удалось изменить твое назначение. Сегодня вы работаете на меня. Ты, Альберт и Мозес. Моим саду и огороду требуется уход. Мистер Брикман только что дал мне разрешение забрать вас троих. Заканчивай завтрак и поедем.
Я проглотил остатки каши и отнес миску на кухню, где объяснил мистеру Вольцу ситуацию. Он следом за мной вернулся к столу.
– Вы уговорили Брикмана изменить решение? – спросил немец, явно под впечатлением.
– Небольшой взмах ресниц, мистер Вольц, и этот мужчина тает, как масло на сковородке.
Это могло бы быть правдой, будь она красавицей. Я подозревал, что его покорило ее доброе сердце.
– Оди, – сказал Вольц, – это не значит, что сегодня ты не стараешься.
– Я буду очень стараться, – пообещал я.
– Я прослежу за этим, – сказал Альберт.
На прием пищи дети заходили в столовую с разных сторон: девочки – через восточную дверь, мальчики – через западную. Тем утром миссис Фрост вывела нас в дверь для мальчиков, которую не было видно из административного корпуса. Я понял, что она не хотела, чтобы Тельма Брикман заметила нас и отменила решение мужа. Все прекрасно знали, что хоть мистер Брикман и носил брюки, яйца были у его жены.
Миссис Фрост вела свой пыльный пикап модели «Т» по дороге, которая шла вдоль реки Гилеад в городок Линкольн в полумиле к востоку от школы. Эмми сидела впереди с нею. Мы с Альбертом сидели в открытом кузове. Мы проехали площадь, на которой стояли здание суда округа Фремонт, раковина для оркестра и две пушки, из которой во время Гражданской войны стрелял первый добровольческий пехотный полк Миннесоты. На площади стояло множество автомобилей, но шел 1932 год и не каждый фермер мог позволить себе машину, так что присутствовали и повозки, запряженные лошадьми, привязанными к столбам. Мы проехали «Булочную Хартмана», и я уловил запах теплого хлеба, дрожжевого, об который не обломаешь зубы. Несмотря на то, что я уже поел кашу, от запаха хлеба мне опять захотелось есть. Мы проехали полицейский участок, и офицер на тротуаре поприветствовал миссис Фрост, приложив пальцы к фуражке. Он внимательно посмотрел на нас с Альбертом, и его суровый взгляд вызвал в памяти угрозы миссис Брикман насчет исправительного дома, от которых я притворно отмахнулся, но на самом деле очень испугался.
За городом вся земля была распахана. Грунтовая дорога бежала между полями, на которых ровными рядами пробивалась из черной земли зеленая кукуруза. Я читал, что раньше здесь была сплошная прерия с травой выше человеческого роста, а слой жирной черной почвы составлял пятьдесят футов. На западе возвышался Буффало-Ридж, длинная цепь низких, не пригодных для земледелия холмов, за которыми лежала Южная Дакота. На востоке, куда мы ехали, земля была ровной, и я увидел огромные сенокосные угодья Гектора Бледсо задолго до того, как мы доехали до места.
В Линкольнской школе для индейцев мальчики были добычей для Бледсо или почти любого фермера в округе, которому требовался бесплатный труд. Это считалось частью «обучения». Из которого мы не вынесли ничего, кроме понимания, что лучше умереть, чем быть фермерами. Это была изнурительная, грязная работа – чистить скотные дворы, кормить свиней, удалять метелки с кукурузы, вырубать дурман, и все это под безжалостным солнцем, – но хуже всего была заготовка сена для Бледсо. Целый день ворочать огромные тюки сена, обливаясь потом, покрываться сенной пылью, от которой все чешется, будто тебя грызет миллион блох. Никаких перерывов, кроме обеда, который обычно состоял из сухого сэндвича и нагревшейся на солнце воды. Из Линкольнской школы к Бледсо отправляли ребят покрупнее и постарше или таких, как я – проблемных. Из-за того что я не был таким сильным, как старшие мальчики, меня шпынял не только Бледсо. Остальные мальчики тоже жаловались, что я не выполняю свою долю работы. Когда с нами был Альберт, он защищал меня от нападок, но Альберт был любимчиком Черной ведьмы и редко работал на Бледсо.
Миссис Фрост въехала на поле, где скошенная и сухая люцерна лежала рядами, казалось, до самого горизонта. Бледсо на тракторе управлял упаковочным прессом. Несколько ребят вилами забрасывали сено в аппарат, другие шли следом, поднимали тюки с земли и закидывали их в кузов грузовика, за рулем которого сидел сын Бледсо, крупный парень по имени Ральф, точь-в-точь такой же зловредный, как его старик. Миссис Фрост остановилась на пути трактора и подождала, пока Бледсо доедет до нее. Он заглушил мотор и слез с сиденья. Я бросил взгляд на ребят из школы, без рубашек, потных как мулы. Из-за пыли их черные волосы стали золотистыми. На лицах читалось знакомое мне выражение: облегчение, что можно передохнуть несколько минут, и ненависть, оттого что мы с Альбертом не страдаем вместе с ними.
– Доброе утро, Гектор, – весело сказала миссис Фрост. – Как работа?
– Шла хорошо, – сказал Бледсо. Он не снял в присутствии женщины свою большую соломенную шляпу. – Чего надо?
– Одного из ваших юношей. Мистер Брикман обещал его мне.
– Кто бы это ни был, Брикман обещал мне первому.
– А потом передумал.
– Он мне не звонил.
– А как он позвонит вам, если вы в поле?
– Мог бы позвонить супруге.
– Хотите, сделаем хороший долгий перерыв и поедем к вам домой спросить у Розалинд?
Что займет добрых полчаса. Ребята из Линкольна привалились к прессу с надеждой на лицах.
– Или вам будет достаточно моего слова леди?
Я прямо видел, как его мозг спотыкается на кочках этого вопроса. Если он не готов назвать ее лгуньей, то ему придется уступить. Все в его черном, сморщенном, мелком сердце протестовало против этого, но он не мог усомниться в слове этой женщины, учительницы, вдовы. Было нетрудно увидеть, как он ненавидит ее за это.
– Кого вам? – спросил он.
– Мозеса Вашингтона.
– Сукин сын! – Теперь он снял свою шляпу и в ярости швырнул ее на землю. – Проклятье, он лучший.
– И теперь он мой, Гектор. – Она посмотрела на мальчика, который стоял на прессе и забрасывал в него сено. – Мозес, надевай рубашку и едем со мной.
Мозес схватил рубашку и ловко соскочил с агрегата. Он подбежал к машине миссис Фрост, легко запрыгнул в кузов и сел рядом со мной и Альбертом, прислонившись спиной к кабине. Он показал: «Привет», а я показал: «Везучий ты, Моз». Он ответил: «Мы везучие» – и обозначил в воздухе круг, включавший меня, Альберта и его.
– Что же, – сказала миссис Фрост, – полагаю, я получила то, за чем приехала.
– Полагаю, да, – сказал Бледсо и наклонился за шляпой.
– О, и если желаете, вот письменное разрешение мистера Брикмана.
Она протянула Бледсо бумагу.
– Могли бы дать с самого начала.
– Как и вы могли бы поверить мне на слово. Хорошего дня.
Уезжая с поля, мы смотрели, как Бледсо забирается обратно на трактор и ведет его вдоль длинного ряда сухой люцерны, а мальчики из Линкольнской школы снова принимаются за свой тяжкий труд.
Рядом со мной Мозес знаком поблагодарил утреннее солнце и снова показал: «Мы везучие».
