Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
© ИП Новожилов Н. В., текст, 2019
© Макет, оформление. ООО «РОСМЭН», 2019
Пролог
Я могла бы соврать, что так было всегда, – вся эта чертовщина. Раз уж она с самого начала не вызывает ни у кого доверия, меньше или больше вранья, особой роли не играет. Но все дело в том, что утверждение «так было всегда» является в моей истории единственной неправдой.
Глава 1
Старые дома всегда хранят, помимо прочих, не самые приятные воспоминания. Они могут быть связаны с алкоголиками или преступниками, то есть с людьми, которые отравляли жизнь другим. Покинув дом, они больше никак не влияли на его будущее. В нашем доме, хотя он может похвастаться возрастом, никаких особенных злодейств или драм, достойных упоминания, не случалось.
Разве что еще до моего рождения соседи этажом выше были психически ненормальными. Самыми настоящими ненормальными, со справками. Они разводили в квартире кур, которые регулярно вываливались из открытых окон прямо на наш балкон, а с балкона благополучно планировали на тротуар и бегали еще несколько дней по газонам. Когда таким образом куры логично закончились, ненормальные соседи стали сбрасывать вниз словари. Словарей тоже было много.
Они достались ненормальным куроводам от дедушки-профессора, так что даже не пришлось разводить их самостоятельно. Но словари не умели планировать и, красиво шелестя страницами, пролетали мимо нашего балкона. К счастью, в обоих случаях никто не пострадал. Мама и моя тетя побаивались и смирных соседских детей, и их родителей, вечно выяснявших отношения с громкими скандалами и мордобитием (что, к сожалению, присуще не только психически ненормальным). Потом эти соседи куда-то съехали, а на их место вселилась самая обычная среднестатистическая семья. Я уже помню только их. Ничем особенным они не отличаются, разве что иногда при открытых окнах слышно, как капризничает их маленький ребенок, но это-то точно абсолютно нормально.
Вот, пожалуй, и все до недавнего времени неприятности. И связаны они были исключительно с живыми людьми. И если исчезали эти люди, то вместе с ними бесследно пропадали и все причиняемые ими неудобства.
Ничто мистическое, скандальное и сенсационное никогда не выделяло ни наш дом, ни квартиру. Раз за разом перебираю в уме исторические факты, которыми бабушка научила меня гордиться, но ничего не нахожу.
Наш дом был построен в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году. Этот факт ни о чем, кроме возраста здания, не говорит. Но мне всегда нравится блеснуть своим знанием. До революции дом принадлежал сначала статскому советнику, потом некой богатой даме, а последним единоличным владельцем значился провизор с семьей. Изначально пятиэтажный, в двадцатых годах прошлого века он внезапно получил еще один этаж, давивший на остальные этажи, из-за чего медленно, но верно они проседали. Вместе с новым этажом появился лифт, похоже, откусивший черную лестницу. Тогда же щедро раскроили квартиры, так что возле лифта оказались квартиры площадью поменьше, а также узенькая, темная лестница. Зато образовался собственный подъезд.
Темная, никогда не знавшая уборки кишка, липнущая к шахте лифта, не заслуживала звания лестницы и вполне могла бы зваться черным ходом, не будь она так по-настоящему черна. Я всегда воображала, что если кто-нибудь когда-нибудь решит воспользоваться этим ходом (вдруг лифт сломается) и случайно оступится, упадет и сломает себе что-нибудь жизненно важное, то найдут его не раньше чем через неделю. Скорее всего, только по запаху.
По партийной линии (слабо понимаю, что это такое, но бабушка всегда именно так говорит) моему дедушке с маминой стороны выделили трехкомнатную квартиру – как раз во втором подъезде без лифта, практически без балконов, зато на четвертом этаже, очень просторную и, наверное, престижную.
Никому и дела не было до того, что проходящий под окнами трамвай всякий раз сотрясал весь дом до основания. Звякали бокалы в серванте, перестукивались ручки и карандаши в деревянном стаканчике на папином письменном столе, тихонько, по-комариному дребезжали оконные стекла. А так ничего.
Оба подъезда на шестом этаже соединялись длинным коридором, с дверьми по обеим сторонам. Где-то среди этих дверей прятался выход на чердак, а остальные были обычными квартирами. Но кто там живет, я не знаю. Ни разу не встречала.
На нашем этаже за общей, обитой дерматином дверью скрывался небольшой тамбур, с давних пор окрещенный предбанником. Так его называла бабушка, а за ней и все мы. Здесь хранились лыжи, санки, всякое хозяйственное барахло. И отсюда через две обычные, расположенные друг напротив друга двери можно было попасть в отдельные квартиры – нашу и соседскую. Двери были чисто символические, даже тоньше межкомнатных.
Я никогда не задумывалась над тем, что вся обстановка почти не изменилась с тех пор, когда мои дедушка и бабушка въехали в квартиру. Свое упрямое нежелание обновлять мебель на современную и, без сомнения, более удобную бабушка объясняла уважением к памяти покойного мужа.
– Пока я жива, – пафосно заявляла она, – здесь будет все так же, как при моем муже. Потерпите, недолго осталось. Можно же уступить мне такую малость?
Зато родительские гости восхищались: «Антиквариат! Винтаж! Аутентично!» Они правда считали, что это старье смотрится превосходно и оставлено специально. А может, врали, чтобы родителям не было стыдно.
В прихожей стояло огромное старинное зеркало с полкой для мелочей, на четырех резных ножках. Зеркальная поверхность кое-где покрылась темными пятнами, искривилась – ее перекосило во время войны, когда на соседней улице упала бомба. Мне это зеркало, с его неуловимой волной, искажающей отражение, всегда казалось дверью в другой мир.
Напротив зеркала – довольно узкий, но высокий и массивный шкаф для верхней одежды, вечно забитый всякой дребеденью. А в углу возле шкафа – сундук, настоящий сундук, на который можно было даже лечь, особенно если ты небольшой ребенок. Я до сих пор умещаюсь, если подожму ноги и свернусь клубочком.
От прихожей тянулся большой коридор, который мимо бабушкиной, родительской и тети-Юлиной комнат вел прямо на большую кухню.
Кухонное окно, которое на моей памяти открывали всего один раз, выходило на стену соседнего дома, в образованный соприкасающимися зданиями колодец. Вид из кухни всегда вызывал у меня живой интерес хотя бы потому, что подобраться к окну было практически невозможно: пришлось бы преодолеть препятствие в виде кухонного стола и множества стоявших на подоконнике винтажных жестяных банок с надписями «Сахар» или «Крупа». Надписи, конечно, не соответствовали содержимому.
Окна, выходящие в колодец, всегда были слепыми, то есть плотно зашторенными и невыразительными. Никогда не видела, чтобы оттуда выглядывали люди, иногда даже думала, что окна просто нарисованы на стене; для симметрии или красоты – неизвестно. Вот что могу утверждать точно – с наступлением сумерек и прочей темноты окна эти никогда не загорались. Даже если представить, что они были занавешены плотными шторами, ни разу мне не удавалось уловить ни малейшего лучика света, не говоря уже о силуэтах живых существ.
Зато окна соседнего дома, расположенные чуть ниже наших, что позволяло туда заглядывать, одновременно оставаясь невидимым, всегда радовали движухой – когда-то там жил композитор, которого в тысяча девятьсот тридцать седьмом расстреляли как врага народа. А потом, по моему мнению, квартира стала настоящей общагой с какими-то непонятными творческими личностями, курившими в окно в самом расхристанном виде. Правда, они действительно иногда играли на пианино.
Глава 2
В общем, это был добропорядочный, крепкий, несмотря ни на что, дом с хорошей историей.
Был, пока моя тетка не решила, что она ведьма. Потомственная ведьма, между прочим. Правда, ни одна из моих бабушек и прабабушек на колдунью совсем не тянула. Все они, судя по воспоминаниям, имели легкий компанейский нрав и веселый характер. Но тетка, поставив себе цель, решительно пошла к ней и назначила страшным колдуном одного из прапрадедов, про которого было практически ничего не известно. Даже фотографий в наших альбомах не сохранилось. Единственное, что осталось в семейной памяти, так это то, что прапрадед жил рядом с кладбищем и не одобрял выбор своего сына, то есть мою прабабушку. Вполне себе подходил для роли злого ведьмака.
Чтобы поддерживать имидж, тетя ходила только в черном и желательно балахонистом, многозначительно вертела на тонких пальцах массивные серебряные перстни и занавешивала лицо выкрашенными в черный цвет длинными волосами. Впрочем, это не мешало ей наводить марафет по часу, чем она дико бесила мою маму. Из-за этой особенности своей сестры мама научилась приводить себя в порядок за пять минут – максимальное время, которое ей удавалось урвать перед выходом на работу.
Но что тетя Юля действительно хорошо делала, так это рассказывала страшные истории.
Иногда родители оставляли меня маленькую на попечение тетки, и та давала волю фантазии. Тогда она еще училась в школе и тренировалась на мне, не отрываясь от учебного процесса, рассказывая сказки с учебниками наперевес. Колдун Пиночет, снимавший солнечные очки только при разговоре со своими оппонентами, потому что от его взгляда каменело все живое, – это были еще цветочки. Я всему верила и втайне восхищалась ею. И всегда относилась к Люле скорее как к старшей сестре, а не к тете.
Сначала мы с ней жили в одной комнате, как самые младшие, но однажды тетка перетащила мою кровать в родительскую комнату.
«Мне нужна личная жизнь», – заявила она.
Когда папа вернулся из очередной командировки, произошел весьма неприятный скандал. По итогам моя кровать во второй раз перекочевала, но теперь в бабушкину комнату, и примостилась в уголке за шкафом.
Дедушки к тому времени уже давно не было, и бабушка не стала выставлять меня вон. Сосуществовали мы с ней мирно. Большую часть времени бабушка разгадывала кроссворды и читала любовные романы, а днем, когда нас не было, придвинувшись почти вплотную к телевизору по причине плохого зрения, смотрела все подряд сериалы. Храпела, правда, она невыносимо громко, но со временем я обвыклась. А бабушка совершенно искренне удивлялась: «Да вовсе я не храплю! Вечно вы наговариваете. Ну да, бывает, что сама проснусь от храпа. Но потом-то не храплю!»
В моем углу за шкафом с незапамятных времен висел на стене ковер, его ворсейшество, – идеальное средство лишить себя сна, разглядывая узоры. Почему-то мне постоянно мерещились мерзкие рожи, поэтому я старалась побыстрее закрыть глаза.
Раньше на ковре висела гитара. Когда-то на ней играл дедушка, а потом она выполняла чисто декоративную функцию. Еще совсем маленькая, я вставала на стул и дула в гитарную розетку. Раздавался завораживающий таинственный гул. Но после того как Люля сказала, что это со мной говорит дух дедушки, недовольный моим поведением, я перестала так делать. В итоге гитару забрала себе Люля, потому что внезапно решила научиться на ней играть.
Люля – это домашнее прозвище тети Юли. Когда она была маленькая, то называла себя и свою сестру – мою маму – Люлей и Сандой. То есть Юлией и Александрой.
Моя мама, как старшая дочь, с самого начала относилась к жизни трезво, после школы поступила в институт, пошла работать, вышла замуж. Правда, несмотря на все достоинства, мой папа собственной отдельной квартиры не имел, поэтому молодая семья с разрешения дедушки поселилась вместе с мамиными родителями. Потом родилась я.
Тетя Юля же всегда считалась в семье натурой творческой: то писала стихи, то начинала играть на гитаре, то рисовала, то видела во всем пророческие знаки и гадала на картах Таро. Ее ни в чем не ограничивали, ни к чему не принуждали и вообще давали полную свободу действий, поэтому, наигравшись, она бросала все свои увлечения. В последнее время она вроде где-то работала фрилансером, но, как обычно, рассказывала об этом туманно и полунамеками, что позволяло время от времени стрелять деньги у бабушки и мамы.
С моим папой у тети были нейтральные отношения. Он, конечно, не упускал случая подшутить над ней и особенно припоминал брошенную тетей вскользь замечательную реплику: «Я противник умственного процесса!»
Какая бы Люля ни была, приходилось считаться с тем, что она сестра жены, и действовать по принципу: «Любишь меня – люби мой зонтик».
Этой фразой, к слову, тетя Люля всегда оправдывала любые свои причуды и заскоки. «Зонтиком», таким образом, могло быть что угодно и кто угодно.
Мне с такой теткой было весело. По сравнению с ней я казалась себе скучной, ни во что не влипала, короче, пошла в своих прозаических родителей. А Люля вечно притягивала к себе всякие недоразумения.
До того как Люля начала колдовать, ничего особенного в нашей квартире не происходило. Были только бабушкины воспоминания, которые, как мне кажется, найдутся в каждой семье.
Вещий сон, который приснился бабушке перед смертью дедушки. Будто он прощается с ней и уходит за гладкую деревянную дверь без ручки. Бабушка пытается пойти следом за мужем, но тот резко останавливает ее. Предчувствуя беду, бабушка взывала к супругу и билась в закрытую дверь без ручки, которая, конечно, олицетворяла крышку гроба.
Или вот история с домовым, но это вообще из области преданий. Будто бы перед самой Второй мировой войной на нашу деревенскую родственницу, то ли бабушкину троюродную сестру, то ли какую-то тетку (даже фотографий ее у нас не было), ночью навалилась непонятная сущность и стала душить. Та еле пролепетала нужный вопрос: «К добру или к худу?» – «К худу!» – грубым мужским голосом рявкнул домовой и отпустил несчастную.
Надо ли уточнять, что все мужчины тогда были на колхозных работах и дома отсутствовали, остались только мелкие дети и пара женщин?
Знаете, что удивительнее всего? Когда произошел тот самый случай с бабушкой, о котором я расскажу дальше, про историю с домовым вспомнила только я. Сама она делала вид, что такой истории не было, и про вопрос, способный прогнать душителя, знать не знала. Впрочем, все взрослые начинали страдать провалами в памяти, если что-то из прошлого могло поколебать их картину мира.
А помнила ли об этом моя тетя Юлия, наша Люля, с которой все и началось?..
