Тайны Парижа

XXIV

Слова и смех Блиды так поразили Эммануэля, что на него нашел как бы столбняк, и он имел вид человека, пробудившегося после кошмара;

Блида продолжала:

– Однако, мой милый, я не прошу тебя быть великодушным и еще менее снисходительным, я просто прошу тебя не притворяться дураком. Ты предлагаешь мне десять тысяч франков взамен письма, которое может разрушить твое счастье, оттолкнуть от тебя твою жену и навсегда уронить тебя в глазах света! Ты попросту сумасшедший или дурак, если ведешь дела твоих избирателей так же, как свои собственные, и я искренно сожалею о коллегии, которая дала тебе образование.

Насмешки Блиды вызвали краску негодования у Эммануэля.

– Однако сколько же тебе надо? – спросил он.

– Прежде чем назначить цифру, – ответила Блида, – я поговорю с тобою о существе, которое я очень люблю.

– О ком это?

– Увидишь. Дело идет о моем сыне.

– О твоем сыне?

– Черт возьми, мой друг, ведь ты отлично знаешь, что у меня есть сын, сын, для которого его отец не сделал и никогда не сделает того, что сделал твой для тебя.

– Вот как? – надменно проронил Эммануэль.

– Ты сердишься? Но ты не прав? А что если этот сын твой?

– Это выдумка!

– Ну, что ж! Теперь я хочу подумать о своем сыне.

– Почему?

– Ты глуп, мой милый! Да попросту потому, что я хочу, чтобы ты обеспечил его будущее.

– А, вот оно что!

– Слушай: у меня не выходит из головы история моей старинной подруги Аврелии.

– Кто такая эта Аврелия?

– Одна добрая толстушка, судьбу которой обеспечил бретонский дворянин. О, Господи! Ведь она не была добродетельна, уверяю тебя, а была даже порядочно… легкомысленна; но у нее был сын. Добрый дворянин был богат, любил ребенка и женился на Аврелии.

Эммануэль расхохотался.

– Я полагаю, – сказал он, – что ты не льстишь себя подобными надеждами относительно меня?

– Нет, я не думаю занять место госпожи маркизы, но у меня другой расчет…

– А, послушаем!

– С меня вполне достаточно, если у моего сына будет майорат.

Эммануэль отшатнулся пораженный.

– Хорошенький маленький майорат, приносящий двадцать пять тысяч ливров годового дохода.

Эммануэль пожал плечами.

– Ты с ума сошла! – вскричал он.

– Честолюбива, быть может. А что с ума сошла – право нет.

– И этот… майорат?

– Я даю тебе неделю на то, чтобы приобрести его; – сказала Блида. – Даже миллионеру надо дать время обернуться со своим капиталом.

– Пятьсот тысяч франков! – проговорил ошеломленный Эммануэль. – Но это невозможно! Это приданое одной из моих дочерей.

– Ну, что ж, мой милый, я уверена, что твоя жена даст мне эти деньги.

– Молчи! Молчи! – вскричал Эммануэль. – Я запрещаю тебе произносить имя моей жены!

Блида поклонилась.

– Но ведь твое требование не серьезно? – продолжал Эммануэль.

– Напротив, совершенно серьезно.

– Ты хочешь пятьсот тысяч франков?

– Для моего сына.

– Но…

– Подумай.

– Хорошо, – сердито пробормотал Эммануэль, – я подумаю.

– В твоем распоряжении целая неделя.

– И если… я соглашусь?

– В тот день, когда все формальности будут соблюдены, ты получишь письмо полковника.

– А если я откажу?

– Тогда, быть может, твоя жена окажется более щедрой, чем ты.

Эммануэль встал; ужасная мысль мелькнула у него в голове.

«Я здесь один, – сказал он себе. – Один с этой женщиной, в мрачном доме, среди отдаленного квартала; если схвачу ее за горло и задушу, то буду спасен…»

И он взглядом смерил с головы до ног Блиду, под влиянием этой ужасной мысли.

Блида, казалось, прочла его мысль в его глазах, потому что она сказала ему:

– Уж не хочешь ли ты убить меня? Берегись! Письма здесь нет, оно уже не в моих руках… Если ты меня убьешь, то завтра оно очутится в руках королевского прокурора.

Эммануэль вздрогнул, и его уже поднятые было руки беспомощно упали.

– Ну, мой милый, – продолжала Блида, – будь благоразумен, не сердись и не выходи из себя, это бесполезно.

Поезжай лучше домой и подумай. В твоем распоряжении целая неделя.

– Ты права, – сказал Эммануэль. – Мы еще увидимся. Он взял шляпу, сделал прощальный жест, походивший скорее на угрозу, и вышел. Блида слышала, как он медленно, словно пьяный, спускался по лестнице.

В это время отворилась дверь и Блида увидала Даму в черной перчатке. Она была по-прежнему в трауре, по-прежнему бледна, грустна и задумчива.

– Вы хорошо сыграли вашу роль, – сказала она. – Я довольна вами.

– Ах, сударыня, – пробормотала Блида, вдруг изменяя тон и позу и падая на колени перед Дамою в черной перчатке. – Сударыня, сжальтесь надо мною!

– Что вы хотите сказать?

– Верните мне наконец моего ребенка!

– Позже.

– О, скажите мне, что это будет скоро…

– Это будет тогда, когда вы уже не будете нужны мне, – сухо ответила Дама в черной перчатке.

И так как Блида продолжала умоляюще протягивать к ней руки, то мстительница прибавила:

– Если вы будете верно служить мне, то ваш сын получит пятьсот тысяч франков, которые даст этот человек.

Блида вскрикнула от радости.

– Вы были преступны, – сказала Дама в черной перчатке. – Но вы любите своего ребенка, а материнская любовь очищает вас в глазах Божиих.

В это время Эммануэль возвращался домой. Он застал свою карету на углу улицы Сент-Андре и в продолжение двадцати минут, которые длился переезд, погрузился в тяжелые думы, почти окончательно потеряв голову. И только на дворе своего отеля, когда лакей открыл дверцу кареты, маркиз немного пришел в себя. Но он был еще слишком взволнован и растерян, чтобы явиться в салон госпожи Флар, где в это время находились молодой надворный советник и несколько друзей, явившихся провести вечер.

Он отправился в свой рабочий кабинет и заперся там.

Шаламбель бросился в кресло и схватился руками за голову.

«Октав де Р. был прав, – подумал он, – есть люди, которые встречаются на нашем пути, как живое воплощение судьбы. Барон де Мор-Дье – один из этих людей… Он взял мою руку в свою, и вдруг звезда моя закатилась… пятьсот тысяч франков! Но, несмотря на мое богатство, я не могу приготовить эту сумму в недельный срок, не испросив на это согласия моей жены. Все мое состояние заключается в имениях, и, чтобы сделать заем, мне нужна подпись госпожи де Флар.

Это материальное затруднение было бы как бы медной стеной, о которую разбивалась храбрость маркиза. Он охотно дал бы миллион за это письмо, но с условием, чтобы этого не знала его жена, к несчастью, это была вещь невозможная.

Двадцать планов, один нелепее другого, складывались в голове маркиза с течение нескольких минут. Он думал о бегстве, думал броситься на колени перед женой и признаться ей в каком-нибудь увлечении своей юности, за которое теперь ему приходится расплачиваться. Он думал даже обратиться к префекту полиции и просить у него разрешения арестовать Блиду и отнять у нее это письмо, которое могло погубить его супружеское счастье. Но все его решения не выдерживали критики.

Бежать? Но куда?

Броситься к ногам своей жены и признаться ей в своем юношеском увлечении? Но увлечение должно было быть слишком велико, если оно стоит пятьсот тысяч франков. Что же касается последнего плана, то выгоден ли он? Арестовать Блиду и отнять у нее письмо, не значит ли подтвердить донос этой женщины и привлечь на себя внимание правосудия.

Эммануэль потерял голову среди этих размышлений, так скоро разбитых им же самим… Вдруг позади него послышался шорох. Он обернулся:

Это был Жан, его верный камердинер.

– Что тебе надо? – резко спросил его Эммануэль.

– Каких-то двое господ желают вас видеть. Эммануэль взглянул на часы: было около полуночи.

– Как, в этот час?

– Да, сударь.

Маркиз смутился и вспомнил о своей встрече и о ссоре со студентом Фредериком Дюлонгом, о котором он совершенно забыл после дерзкого требования пятисот тысяч франков за письмо.

– Кто эти люди? – спросил он.

– Они оба молоды.

– Как их зовут?

– Вот их визитные карточки. Эммануэль взглянул на первую и прочитал:

«Гастон де Рубо, студент юридического факультета».

Затем он посмотрел на другую и вздрогнул с ног до головы.

«Арман Леон».

Имя Леона поразило маркиза.

Предсказание барона де Мор-Дье снова прозвучало у него в ушах, и чей-то голос как будто прибавил: «Сыновья убийц поразят убийц». – Впустить их? – спросил Жан.

– Да, – ответил Эммануэль.

– Войдите, господа, – сказал камердинер, пропуская молодых людей.

Чувство собственного достоинства победило волнение маркиза. Он поднялся и приветствовал посетителей. Арман заговорил:

– Простите, маркиз, что мы явились к вам так поздно, но нас привело неотложное дело…

– Хорошо, господа, – ответил маркиз, – отбросим в сторону обычные учтивости…

Молодые люди поклонились.

– Приступим прямо к делу, – прибавил Эммануэль, предлагая сесть.

Но те продолжали стоять.

– Маркиз, – сказал Арман. – Мы друзья г-на Фредерика Дюлонга.

– Я так и думал, господа.

– В таком случае вы знаете причину, которая привела нас сюда.

– Да, господа, – ответил с поклоном маркиз и продолжал. – Господа, имя мое должно быть вам известно, и я уверен, что вы не сомневаетесь ни в моей порядочности, ни в моей храбрости.

– Боже упаси! Маркиз.

– Я толкнул г-на Дюлонга на улице два или три часа назад и даже ударил. Я признаю себя виновным, а так как признавать свою вину вовсе не позорно, то я прошу вас передать ему мои нижайшие извинения.

– Увы, сударь, – ответил Арман, – это расходится с нашими полномочиями.

– Что вы хотите этим сказать?

– Г-н Фредерик Дюлонг не желает иного удовлетворения, кроме оружия, несмотря на все наши советы и увещевания.

– Но, господа…

– Сударь, – сказал второй секундант, г-н Гастон де Рубо, – мы уполномочены передать вам, что если вы откажетесь от дуэли, то г-н Дюлонг явится в палату депутатов и там публично оскорбит вас.

– Хорошо, господа, – надменно сказал маркиз, выпрямляясь, – если так, я к вашим услугам.

– Завтра, в восемь часов, в лесу Венсен, в ста метрах от дороги в Нозан.

– Я буду там: какое оружие вы выбираете?

– Шпаги.

Молодые люди поклонились и вышли. – Ах, – прошептал маркиз, оставшись один, – барон прав… Обнаживший меч от меча и погибнет. Мне страшно.