Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
© Éditions Jean-Claude Lattès / Didier Jeunesse, 2017
© Е. Тарусина, перевод на русский язык, 2019
© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2019
© ООО “Издательство АСТ”, 2019
Мишель Моро, без которой эти страницы никогда не превратились бы в роман, – с сердечной благодарностью
Глава 1
В возрасте восьмидесяти пяти лет мой дед Наполеон решил, что пора начать новую жизнь. Он потащил мою бабушку Жозефину в суд разводиться. Поскольку она никогда ни в чем ему не отказывала, то согласилась.
Они развелись в первый день осени.
– Хочу начать жить заново, – заявил дед судье, который рассматривал их дело.
– Ваше право, – ответил тот.
Мы с родителями поехали с ними во Дворец правосудия. Отец надеялся, что Наполеон в последний момент пойдет на попятную, но я-то знал, что он напрасно так думает: дед всегда стоит на своем.
Бабушка все плакала и не могла остановиться. Я поддерживал ее под руку и подавал ей бумажные носовые платки, промокавшие насквозь в считанные секунды.
– Спасибо, Леонар, мой хороший, – проговорила она. – Ну какой же он осел, этот Наполеон, какой упрямый осел!
Она высморкалась, вздохнула, и на губах ее появилась ласковая снисходительная улыбка.
– Ну что ж, ладно, раз он так решил, этот осел, – произнесла она.
Мой дед не зря носил имя Наполеон. Он гордо стоял на ступенях Дворца правосудия, держа руки в карманах новеньких белых брюк, и с видом императора, только что завоевавшего очередное королевство, взирал на прохожих надменным, самодовольным взглядом.
Он меня восхищал. Я думал, что в жизни много секретов и деду все они известны.
Осень только начиналась, дул теплый влажный ветерок. Жозефина поежилась и подняла воротник пальто.
– Надо это отпраздновать! – заявил Наполеон.
Папе и маме эта идея была не по вкусу, а Жозефине тем более, так что все просто пошли в сторону метро.
– Хочешь ванильного мороженого? – спросил меня Наполеон, когда мы поравнялись с витриной уличного торговца.
Он протянул бумажку молодому продавцу:
– Два мороженых, одно мне, одно – моему Коко. Взбитые сливки? Да. Ну что, Коко, тебе со сливками?
И он подмигнул мне. Я кивнул. Мама пожала плечами. Папа пустым взглядом смотрел прямо перед собой.
– Разумеется, моему Коко – со взбитыми сливками!
Коко… Так он звал меня всегда. Не знаю почему, но мне нравилось думать, что в спортивных залах и на рингах, где он раньше постоянно бывал, все тоже звали друг друга Коко.
Совсем не то что Леонар. Леонар Бонер. Мне было десять лет, и мир представлялся непонятным, таинственным, немного враждебным, и часто казалось, что встречные меня не замечают, что я просто не отпечатываюсь на их сетчатке. Наполеон, утешая меня, говорил, что боксеру необязательно быть здоровенным качком и что большинство чемпионов отличались не ростом, а мастерством и талантом. Но я-то боксом не занимался. Я был невидимкой.
Я пришел в этот мир грозовым вечером, лампочки в палате перегорели, и первый крик я испустил в полной темноте. Жизнь маленького Бонера началась во мраке, который за прошедшие с тех пор десять лет так до конца и не рассеялся.
– Вкусно, Коко? – спросил Наполеон.
– Очень, – ответил я. – Спасибо.
Бабушка немного успокоилась. Я поймал ее тоскливый взгляд, и она мне улыбнулась.
– Полакомься в свое удовольствие, – шепнула она мне.
Продавец протянул Наполеону сдачу, тот спросил:
– Сколько вам лет?
– Двадцать три года, месье. А что?
– Да так просто. Оставьте себе. Нет-нет, не возражайте. Сегодня у нас праздник!
– Чего только не услышишь, – пробормотала бабушка.
В поезде, который вез нас домой, мы молчали, сидя среди пассажиров, возвращавшихся с работы. Бабушка немного приободрилась, припудрила щеки, и я прислонился к ней, предчувствуя скорое расставание. Прижавшись лбом к стеклу, она рассматривала убегающий пейзаж. Грусть придавала ей какую-то благородную красоту. Она изредка поглядывала на того, с кем прожила всю жизнь. Глаза у нее были цвета облетевшей листвы, кружащейся в небе. На губах порой мелькала улыбка, и я мог только гадать, какие мысли бродят у нее в голове.
Она все может понять, подумал я.
У деда от ванильного мороженого появился на губе белый ус. Он положил ноги на сиденье напротив и весело что-то насвистывал.
– Какой удачный денек! – воскликнул он.
– Вот именно, точнее не скажешь, – пробормотала бабушка.
Глава 2
Спустя неделю мы все вместе, включая Наполеона, провожали Жозефину на Лионском вокзале.
Она решила уехать на юг Франции, в Экс-ан-Прованс, вернее, в маленький городок рядом с ним, где она родилась и где ее ждал домик племянницы, в котором та не жила. Нужно взглянуть на вещи по-другому, может быть, все к лучшему, заявила она. Самое время найти старых подруг, пройти по тем дорожкам, по которым ходила в детстве. А главное, будет много солнца и света.
– Мне будет теплее, чем вам!
Словно подтверждая ее слова, по стеклянной крыше вокзала тоскливо зашуршали крошечные капли.
Мы ждали поезда, стоя на перроне рядом с горой чемоданов. Дед нетерпеливо расхаживал по платформе взад-вперед, словно боялся, что поезд не придет.
– Леонар, малыш, ты приедешь меня навестить? – спросила бабушка.
Мама ответила за меня:
– Конечно, мы будем часто приезжать. Ведь это не так уж далеко.
– И ты почаще приезжай! – подхватил папа.
– Если Наполеон позовет, приеду. Скажите ему. Я ведь его, упрямого осла, знаю как никто и прекрасно представляю себе, что он… – Она задумалась на несколько секунд и продолжала: – Да нет, лучше ничего ему не говорите. Когда созреет, сам будет меня умолять. Когда полностью созреет, как старое подгнившее яблоко, совершенно…
Дед, подбежав легкой трусцой, не дал ей договорить:
– Поезд прибывает! Готовьтесь! Как бы не опоздать!
– У тебя удивительная способность поднимать людям настроение! – заметил отец.
Схватив самый большой чемодан, Наполеон повернулся к Жозефине и нежно ей шепнул:
– Я взял тебе билет в первый класс.
– Ты такой внимательный!
Мы усадили Жозефину на ее место. Наполеон и отец расставили чемоданы. Я услышал, как дед тихонько шепнул ее соседке:
– Присмотрите за ней. По ней не скажешь, но она такая хрупкая!
– Что ты сказал этой даме? – поинтересовалась бабушка.
– Ничего особенного, я сказал, что поезда вечно опаздывают.
Мы сошли на перрон. Голос из репродуктора объявил, что поезд на Экс-ан-Прованс отправляется. Жозефина улыбалась нам из-за стекла так весело, словно уезжала в отпуск.
Поезд проплыл мимо нас, мы помахали вслед. Красные огоньки последнего вагона погасли в тумане.
Вот и все. Голос сообщил о прибытии другого поезда. Другие пассажиры заполнили платформу.
– Пойдем выпьем по глоточку! – предложил Наполеон. – Я угощаю.
В кафе, набитом пассажирами, Наполеон отыскал свободный диванчик, и мы кое-как на нем разместились. У деда были грандиозные планы.
– Для начала переделать все в доме, – сообщил он. – Наклеить новые обои, побелить потолок, кое-что починить. Я снова молод!
– Пришлю тебе подрядчика, – сказал отец.
– Никакого подрядчика. Я сам все сделаю. А Коко мне поможет.
Он ткнул меня кулаком в плечо, как бы ставя на этом точку.
– Это не самое разумное решение, – заметила мама. – Вам следовало бы послушать сына.
Отец одобрительно кивнул и добавил:
– Правда, папа, подумай хорошенько, с маляром будет куда проще. Он сделает самую тяжелую работу.
– Вот именно! – вскричал дед. – А мне достанутся одни крошки! Как воробью! Ни за что! Я сделаю все сам. Заметьте, я ни о чем вас не просил. Если вы пришли нарочно для того, чтобы меня унизить, то лучше бы сидели дома. Я без вас отлично со всем справлюсь. Я сам и мой Коко. И еще оборудую зал с гимнастическими снарядами.
– С гимнастическими? – взвился отец. – Почему тогда не с гирями и штангой?
– Штанга – тоже неплохо. Надо будет подумать. Запомню.
Отец вздохнул, они с матерью переглянулись, он прокашлялся и заявил:
– Папа, честно говоря, если ты хочешь знать мое мнение…
– Не утруждайся, – перебил его Наполеон, потягивая кока-колу через трубочку, – я прекрасно знаю, что ты обо всем этом думаешь.
Да, они его не одобряли. В особенности отец. В восемьдесят пять, да почти уже в восемьдесят шесть, люди не разводятся. Не устраивают в доме гимнастический зал, не отказываются от помощи мастеров, собираясь делать ремонт. Впрочем, в таком возрасте обычно ремонт не затевают. Да и вообще ничего не затевают. Просто ждут. Ждут конца.
– На самом деле, – продолжал Наполеон, – мне плевать, что ты об этом думаешь. И в твоем разрешении я не нуждаюсь. Усек?
Отец начал густо багроветь. Его возмущенная физиономия в один миг сморщилась, но мама, тихонько положив ладонь ему на руку, погасила приступ гнева.
– Полагаю, это доступно даже мне, – проворчал он и смолк.
Наполеон подмигнул мне и произнес:
– Laŭ vi, ĉu mi estis suffiĉe klara, Bubo?
Что означало “Как по-твоему, малыш, я достаточно ясно выразился?” на эсперанто. Дед бегло говорил на этом языке и меня тоже немного научил.
Я кивнул. Эсперанто стал нашим тайным языком – моим и деда, – и мы пользовались им, когда нужно было что-то сохранить в секрете. Мне нравились эти странные, отчасти знакомые раскатистые звуки, пришедшие издалека и создававшие ощущение, будто во рту у тебя помещается весь мир. Дед выучил эсперанто в своей первой жизни, когда он блистал на ринге, чтобы легче было общаться с боксерами из других стран, налаживать отношения со спортсменами и морочить голову тренерам, импресарио и журналистам.
– Что он сказал? – спросил отец.
– Так, ничего, – ответил я. – Он сказал, это очень мило, что вы о нем беспокоитесь.
Мы вышли из здания вокзала. В ожидании пассажиров у тротуара выстроилась бесконечная вереница такси.
– Эй! – окликнул дед водителя. – Вы свободны?
– Да, я свободен.
– Прекрасно, – заявил Наполеон. – Я тоже.
И расхохотался.
Глава 3
Наполеон уже прожил две жизни, и у него наверняка имелась еще целая куча в запасе, как у кошки. В первой жизни он выступал на рингах по всему миру и не раз попадал на первые страницы газет. Ему были знакомы и слава чемпиона, и трескучие вспышки фотокамер, и короткая радость победы, и бесконечное одиночество в раздевалке после поражения. Потом вдруг он разом, по непонятным для нас причинам, поставил крест на своей карьере.
И стал водителем такси. Taximan, как он любил произносить с американским акцентом. Он никогда не снимал гребешок, установленный на крыше его машины. Когда он забирал меня из школы, он его включал, и в зимних сумерках издалека виднелись светящиеся буквы TA и I – X категорически отказывалась зажигаться. Задняя дверца “пежо” распахивалась, и дед церемонным тоном вопрошал:
– Куда поедем, месье?
Однако в эту пятницу, спустя неделю после отъезда Жозефины, он просто сообщил:
– Хочу кое-куда тебя отвезти.
– В боулинг?
– Нет, не в боулинг. Увидишь.
Наполеон объяснил мне, что много думал и что начало третьей жизни должно ознаменоваться важным событием.
– Радостным событием! – воскликнул он и включил правый поворотник.
– Дедушка, я понял, но ты едешь налево.
– Не страшно, – возразил он, – в Англии все ездят слева.
– Мы же не в Англии!
– Что это они так разгуделись? Как думаешь, почему?
– Дедушка, ты в каком году права получал?
– Во-первых, давай договоримся, что с сегодняшнего дня ты меня больше так не называешь. А во-вторых, о каких правах ты говоришь?
Солнце стало клониться к закату.
На каждом перекрестке он инстинктивно вытягивал руку, защищая меня спереди, чтобы я не вылетел через ветровое стекло, если придется резко тормозить, как будто в машине не было ремней безопасности. Мы ехали примерно полчаса, потом свернули с шоссе на грунтовую дорогу.
– Это здесь. Мне так кажется.
Я прочитал три буквы над входом:
– ОЗЖ.
– Отлично, три буквы ты точно знаешь. Этого довольно. Хватит, чтобы выйти из любого положения. Вперед, go, пойдем.
– Ты хочешь взять собаку? – поинтересовался я, когда мы шагали по бетонным дорожкам между двумя рядами вольеров.
– Нет, что ты! Подыскиваю себе секретаря! Ты иногда такие вопросики задаешь…
Из клеток доносился хриплый лай вперемежку с пронзительным визгом. Там обитали все породы собак, какие только бывают на свете, с длинной, короткой, мягкой, густой или жесткой, прямой или волнистой шерстью – все, какие можно вообразить. Многие понуро, безучастно сидели, забившись в глубь клетки, и принимались махать хвостом, когда какой-нибудь посетитель проходил мимо. Некоторые были шелудивые, и они отчаянно чесались, у других слезились глаза, третьи безостановочно крутились, гоняясь за собственным хвостом.
Тут крепыш спаниель, здесь мощный босерон, там вертлявый джек-рассел, дальше спокойный лабрадор, элегантная колли, грациозная аристократичная борзая. Оставалось выбрать. Вот в этом-то и состояла проблема.
– Не так-то просто сделать выбор! – признался Наполеон. – Но ведь всех не возьмешь. Давай положимся на судьбу…
К нам вышла какая-то дама и, заметив, что дед пребывает в замешательстве, заявила:
– Все зависит от того, для чего вам это надо.
– Дело в том, что мы не знаем, – признался Наполеон. – Вот в чем вопрос! Мы просто хотим собаку, чтобы она жила с нами, как и полагается собаке.
Он указал на клетку, на которой не было таблички.
– А тут что? – спросил он.
– Тут? Кажется, жесткошерстный фокстерьер, – ответила дама.
Пес устремил на нас мутноватый взгляд, на миг поднял морду и, издав протяжный вздох, снова положил ее на ровно вытянутые лапы.
– Вы уверены? – осведомился Наполеон.
– Честно говоря, не очень. Может, это сеттер… Погодите, сейчас посмотрю.
Дама стала копаться в бумагах, они вылетали у нее из рук и падали на дорожку.
– Не могу найти его документы.
– Жаль, так и не узнаем, какой он породы. Но нам наплевать на породу, правда, Коко?
– Да, наплевать.
– А сколько ему лет?
С видом опытного профессионала дама заявила:
– Ну… Ему примерно год. Нет, два. Да, два. – Ее лицо расплылось в смущенной улыбке. – Нет, все-таки поменьше. Или побольше.
Она снова погрузилась в бумаги, в конце концов выронила их все, и они разлетелись.
– Ладно, не важно! – произнес Наполеон. – Нам и на возраст наплевать. А сколько лет живут такие собаки?
– Они живут долго, лет двадцать, – ответила дама. – Вас что-то беспокоит? Какая-то проблема?
– Еще бы, это большая проблема! – вскричал Наполеон.
– Да-да, конечно. Я понимаю…
– С животными всегда одна и та же проблема, – вздохнул Наполеон, – они умирают раньше нас, а это очень больно.
– Забавно, – заметил Наполеон. – Видишь, пришли вдвоем, а уходим втроем.
Мы улыбнулись друг другу. Нам хотелось поговорить с нашим псом, но мы не решались, потому что это выглядело бы смешно.
Наполеон достал из кармана новенький поводок, упруго развернувшийся, словно змея. На нем еще болтался ярлычок.
– Ты все предусмотрел, де… Наполеон!
– Все. Даже вот это. Взгляни-ка!
Багажник “пежо-404” был доверху набит пакетами с сухим собачьим кормом. Наполеон распахнул заднюю дверцу и торжественно провозгласил:
– Новая жизнь начинается! Куда поедем, месье?
Пес запрыгнул на заднее сиденье, обнюхал его и, довольный, с удобством на нем развалился.
Таксометр видавшего виды “пежо” показывал 0000, и мне почудилось, будто он начинает новый отсчет неведомо чего.
– А что, это правильно, – рассудительно заметил Наполеон, тронув машину с места. – Мы ведь не хотели собаку какой-то определенной породы. Просто собаку. Собаку с повадками собаки – и все!
Теперь встал вопрос об имени. Медор, Рекс, Рин-Тин-Тин, Балу – все это нас не устраивало. Остановившись на очередном светофоре, мы оба обернулись. Пес вопросительно поднял на нас ласковые, словно подведенные черным глаза.
– Тебе нужно совершенно необычное имя, – задумчиво произнес дед, – совсем новое. Старые приелись! И баста.
– Баста! – воскликнул я. – Отличное имя!
– Идет! Пусть будет Баста!
Повернувшись назад, дед спросил:
– Ну что, Баста, ты доволен новым именем?
– Гав!
– Ему вроде нравится! – сказал я. – Зеленый, можно ехать.
– Красивое имя, – согласился дед и тронулся с места. – По крайней мере для собаки. Оригинальное. Изысканное. Классное, это уж точно. Гораздо лучше, чем, например, “Финиш” или “Абзац”. Ты понимаешь собак, это чувствуется.
Приехав к нему домой, мы первым делом вытащили из багажника пакеты с кормом и разложили по шкафам.
– Мы славно потрудились, – заявил Наполеон, – и у меня кое-что для тебя есть.
Он выдвинул ящик и достал туго набитый полотняный мешочек.
– Не волнуйся, это не собачий корм. Открой.
В его глазах горели хитрые огоньки.
Шарики. Сотни шариков. Старые шарики – керамические, стеклянные, агатовые, маленькие и побольше… Все детство Наполеона.
– Начал собирать еще подростком, – сказал он. – Выигрыш за несколько лет. Ты найдешь им лучшее применение, чем я. Мне, знаешь, и играть-то не с кем. Обычно дарят коллекцию марок, но меня марки всегда раздражали. Поначалу у меня их скопилась целая куча – от писем. Честно говоря, я никогда особо не напрягался с писаниной.
У меня подкашивались ноги, бешено колотилось сердце, а челюсти свело так, что не разомкнуть.
– Только не вздумай реветь! – бросил он.