Жизнеописание Петра Степановича К.

VII

Весь женский персонал и, в помощь ему, один счетовод из союзного аппарата, после занятий в этот знаменательный, юбилейный день, принялись за работу. Лишние столы были вынесены в отдел колхозов, часть столов поставили в бухгалтерии, – в самой большой комнате, – с таким расчетом, чтобы могли все разместиться. Из членских кабинетов поделали уютные гостиные. В торговом отделе Анастасия Васильевна решила поставить все закуски, ящики с пивом и в уголку, между нами говоря, запрятала бутылок тридцать отличного самогону! Но над самогоном в воздухе так и носились восклицательные и вопросительные знаки, так и носились… А что если наскочит кто-нибудь из ГПУ? Хорошо, если помогут глазки Анастасии Васильевны, но ведь в ГПУ иногда служат такие мужчины, что ни глазки, ни… ничего не поможет! Без риску ничего не делается. Какой бы там риск ни был, а тридцать бутылочек в торговом отделе было запрятано. Появились ковры, коврики, откуда-то принесли пальму, кажется из флигеля, где жил до сих пор бывший хозяин райсельхозовского дома. В агроотделе устроили гостиную в украинском духе, тем более что здесь занимается Иван Григорьевич, а всем было известна его «щирість» ко всему украинскому: Анастасия Васильевна решила и Ивану Григорьевичу сделать приятное. На лампы, керосиновые лампы, – еще в Задонецке не было электричества, – были надеты колпаки, изящно изготовленные из разной цветной папиросной бумаги.

Потом начали носить из квартиры Анастасии Васильевны закуски… Что там было! Нет, мы не можем умолчать и должны хоть частично перечислить, что там было! Булки: к чаю, в бумажной форме, превосходная, бесподобная, быстро съедобная, на белках, на сливках, заварная, без яиц и масла, которая долго не черствеет, легкая… Ах, довольно! Караул!!! Но нет, – еще несут булки: большую, домашнюю, петербургскую, английскую, польскую, русскую, шоколадную, с шафраном, желтую, или крендель, на миндалях… Нет, довольно! Это же булки, но потом начали носить: сахар с ванилью, сахар с ванилью, приготовленный другим способом, сахар с запахом розового масла, сахар с апельсинной или лимонной цедрой, сахар с запахом флер д'оранж… Бабки: из разных сухарей, из ржаных сухарей, миндальная мучная, миндальная обыкновенная, миндальная необыкновенная, снежная, шоколадная. Нет, мы отказываемся наотрез дальше перечислять! Скажем только, что был даже принесен примус, если кому-нибудь захочется разжаренного или подогретого.

К восьми начали сходиться. Раньше всех пришел беспартийный член правления Трофим Захарьевич, потом некоторые служащие, а еще потом пошли все в ряд – и имеющие отношение к союзу и не имеющие никакого отношения. Кое-кто успел заглянуть в торговый отдел, обратил внимание на скакающие вопросительные и восклицательные и…

Бог ты мой! как бегает, как метушится Анастасия Васильевна! А Катя, а Нина, а Маруся Карасик! Они, как павы, плавно-плавно ходят под руку и восхищаются делами рук своих и Анастасии Васильевны. Пришли еще некоторые девицы, дамы, освежили райсельхозсоюзовское общество, томно-томно посматривают на мужчин, как бы приглашая, маня, желая взглядами близко-близко сойтись душами, чтобы поделиться, посочувствовать и получить сочувствие. А мужчины! Гордиенко, например, улыбается и смеется так, как никогда его не видели. Как приятно лежит на нем черненькая сатиновая рубашка под кавказский поясок; брюки галифе, хромовые сапоги со скрипом и на голове чубчик… Ах, какой приятный чубчик! Гордиенко тоже зашел в торговый, взглянул на вопросительные и восклицательные знаки, но не пил. Не только не пил, но он проявил великодушие, какого от Гордиенка никто не ожидал!

– Смотрите, Анастасия Васильевна, чтобы с тем вот не втюпаться!

– Хи-хи-хи… – ответила Анастасия Васильевна, в душе любуясь прелестным Гордиенком.

Фу, ты пропасть! Всех затмил нам Гордиенко, так, как говорят на Украине, «забив баки», что из-за него совершенно выпустили из виду остальное мужское общество! Ну, вот вам, – возле двери, в задумчивости, стоит т. Петров: галстука он не носит, считает это предрассудком; он, т. Петров, гордо посматривает кругом и готов в каждую минуту, в любую секунду говорить с вами на любую тему: о политике, о математике, о паровозостроении, о Пулковской обсерватории, о японском микадо. О чем хотите! Вот только-только мимо него пробежала Анастасия Васильевна и сказала ему, между прочим, что много людей собралось.

– Общество, тас-зать, есть двигатель, значит, нашей общественности, но, значит, которая, не признавая… – начал, было, Петров.

– Да? – спросила Анастасия Васильевна, мило улыбаясь и не слыша, что т. Петров говорит, ибо ей надо было бежать к председателю Шатунову, который только-только вошел в бухгалтерию.

А Шатунов! О-о… Нет, мы отказываемся его описывать! Но если бы вы увидели, как т. Шатунов встретился с Анастасией Васильевной в дверях и как он отступился, давая ей дорогу, то вы бы обомлели! Сколько деликатности! Единственно что немного испортило его движение и жест – это то, что Анастасия Васильевна и не думала проходить мимо т. Шатунова, – она именно направлялась к нему, к т. Шатунову.

– Ась? – наставил ухо т. Шатунов к лицу Анастасии Васильевны. Но нет, – Анастасия Васильевна ему ничего и не говорит, она только приятно улыбается, расставив красиво руки, как расставляют молоденькие утята крылышки, когда им жарко.

Один Иван Григорьевич не имел такого сияющего вида, как все остальные: он запустил бороду, осунулся и даже ленточка в украинском стиле сползла с вышитого воротничка. Видно человек даже в зеркало не посмотрел, когда шел на вечер. Иван Григорьевич злобно посматривал по сторонам, и Анастасия Васильевна решила к нему не подходить, чтобы не нарваться на дерзость.

Петр Степанович тоже приехал и, видно, заглянул уже в торговый отдел: больно уж шибко он увивается возле Кати, Нины и Маруси Карасик, особенно возле Кати, так и сыпет комплименты, так и сыпет…

Вообще же все общество, как мужчины, так и женщины, в этот вечер собрались такими нарядными, выбритыми, напудренными, надушенными, и все, видать, в отличном настроении. На вечеринке как будто бы люди переродились! Какие все приятные! Ох, как приятен и деликатен Краулевич! Только предупреждаем, мы очень уважаем т. Краулевича, не только как партийца, но и как человека. Нина и Маруся Карасик несколько раз уже бегали вниз, к сторожихе, чтобы поправить волосы, подпудриться и прорепетировать выражение глаз. Особенно же Краулевич пленил собой всех девиц и дам, севши за пианино, что из флигеля принесли, – тоже от бывших хозяев. Аккордами Краулевич проверил пианино, потом взял что-то так легко-легко… Потом заиграл что-то грустное-грустное… Ну, тут все умерли! Катя стала задумчиво смотреть на розовый абажур керосиновой лампы, Нина вперила глаза в Краулевича и не сводила их во все время игры, Маруся Карасик метала молнии и злилась, вероятно, что Краулевич на нее меньше всех обращает внимание.

Потом сели за стол. Потом председатель произнес речь об успехах союза; выступал т. Петров, что-то неопределенное промямлил Трофим Захарьевич и некстати расплакался Петр Петрович. В своем углу он горько сквозь слезы жаловался:

– Кто поставил на ноги союз, а кто лавры пожинает!

Также некстати выступил кто-то из беспартийных посторонних: на него зашикали, соседи даже одернули за толстовку, но он выдержал характер и кончил тем, что поднял стакан пива выше головы и произнес здравицу союзу.

Ели, пили пиво, заскакивали в торговый отдел освежиться самогоном. После закусок были танцы. После танцев разошлись по домам; но некоторые попали в ГПУ, где и переночевали, чему виной, возможно, как раз и были те тридцать бутылок самогону, что с самого начала стояли в торговом отделе. А в общем вечер прошел благополучно. Но были, конечно, и недовольные. И прежде всего, Иван Григорьевич, несмотря даже на гостиную в украинском духе.

Где-то уже под конец вечера они вышли с Петром Степановичем на улицу покурить, и он отвел Петра Степановича в сторонку для серьезного разговора. Только он не сразу приступил к этому разговору, а сначала, не удержавшись, излил душу давнему приятелю.

– Ты знаешь, меня так расстроил этот вечер, так возмутил, что я никак не могу успокоиться. Сколько подлости в людях, подлизывания, намеков… Эта мразь, Анастасия Васильевна, готова торговать своим телом направо и налево, чтобы только не выгнали со службы. Как можно так улыбаться, как она улыбается! Глазами, губами, грудью, руками, и даже pince-nez – и то улыбается!

А Гордиенко вырядился! Вчера надавали нам анкеты заполнять, спрашивают в анкете: «женат или холост»? Так Гордиенко пишет: «парубок». На вопрос о специальности, – пишет: «специальность индустриальная», а образование – вышесреднее. Я ему говорю, что табак есть выше среднего, а образования такого нет и, говорю, специальности такой тоже нет. Вот где дурак так дурак! Мы учились, тратили время, переживали, анализировали, и вдруг твоим начальством становится парубок с вышесредним образованием и с индустриальной специальностью! Хочется уколоть себя иголкой, хочется думать, что это во сне!

– Разве вся жизнь не есть сон? – как-то безразлично и ни к кому не обращаясь, произнес Петр Степанович, недавно побывавший в торговом отделе.

– Н-да… Но то – другое дело!

– Кой черт – другое… Жизнь и есть сон. Разве не сон, когда подумаешь, что эта же луна, что нам светит, светила еще при Навуходоносоре и теперь еще светит.

– При чем здесь луна! Какая тут к черту луна! – возмущенно воскликнул Иван Григорьевич. – Я ему про ублюдков, про Шатунова, Петрова и Гордиенко, а он мне о Навуходоносоре!

– Но это имеет связь: один и тот же клубок. Тут надо начинать с атомов, чтобы найти объяснение и удовлетворить себя логическими выводами.

– Тут одно объяснение: ты дурной! – сердито сказал Иван Григорьевич таким тоном, каким часто говорят приятелям, допуская фамильярности, за которые не сердятся.

– Может быть, – согласился Петр Степанович покорно, но дело в том, что мы с тобою две натуры разные: ты способен нервничать, волноваться, восхищаться и вообще жить свои шестьдесят или семьдесят лет, понимая все явления относительно, а я считаю всякую относительность функцией каких-то абсолютных, высшего порядка, законов. Выругай при тебе Петлюру – ты на дыбы станешь, а для меня все твои Петлюры, Деникины, Ленины и Керзоны – явления одного порядка. Все их идеи – мелочь, не стоящая внимания в общих мировых законах. Иногда я тоже способен возмущаться или радоваться явлениям этого порядка, но это показывает, что я тоже испорчен средой, и мозги, раздражаясь этими мелочными рефлексами, вызывают, – я бы сказал, идиотские восхищения или возмущения. Спрашивается: зачем это? Какой смысл?

– Ты дегенерат, Петя, ей-богу! – воскликнул Иван Григорьевич, вытаращив глаза на Петра Степановича. – С тобою опасно оставаться наедине. Ей-богу!

Установилось неловкое молчание на минутку, но тут Иван Григорьевич вспомнило о своем серьезном разговоре.

– Я думаю жениться на той неделе, – вдруг заявил он.

– О! – воскликнул Петр Степанович. – Вот тебе и функции мировых законов!

– Да. И думаю жениться по-настоящему, – продолжал Иван Григорьевич. – Венчаться буду, свадьба будет, и ты тоже должен шаферовать.

– На ком же ты женишься? – удивился Петр Степанович.

– Пора уже, – не отвечая на вопрос, продолжал Иван Григорьевич: – Тридцать пятый годочек пошел. Как видишь, бог лица прибавил, – он постучал пальцем по лысине, – сединка пробивается, да и надо подумать о потомстве.

– Зачем тебе потомство?

– Надо, чтобы было трое детей: двое замещают папашу и мамашу, а один – для процентов.

– На ком же ты женишься, – ты еще не сказал? Ведь чтобы жениться – надо в любви объясниться, и на луну повздыхать, и целоваться ведь надо, а тебе же не… ну, не вяжется!

– Женюсь на Зинке Золотниковой, на куркульской дочке, с домиком в Харькове; но сейчас там сидят квартиранты и, вероятно, их не выселишь.

– Расскажи же, – как ты в любви объяснялся, целовался и все такое прочее? – весело шутил Петр Степанович. – Ты в бога не веришь, а венчаться хочешь.

– Я с Зиной начал целоваться еще в институте, где и она училась, если ты помнишь. А венчаться хочу… ну… и родители ее будут спокойны, и… вообще без венчания – не брак, а опорный пункт.

– Предрассудки, мещанство и регресс, – брезгливо произнес Петр Степанович.

– «Предрассудки, мещанство», – передразнил Петра Степановича Иван Григорьевич: – А что же без венчания за брак! Конечно, бог – чепуха, но как же не венчавшись?

– Оригинальная логика! – воскликнул Петр Степанович.

– В общем, – продолжал Иван Григорьевич, – в воскресенье ты должен дать мне пару лошадей, сам приезжай в Карачовку а я приглашу еще кое-кого из своих. Особенного, конечно, там ничего не будет: тесть нагонит самогончику, – я ему два пуда сахару переслал, – разведем ягодным соком, и все будет приличненько.

– Я отказываюсь глубоко залазить по этому вопросу, ибо все это претит мне, но шаферовать буду, – ответил на все предложения Петр Степанович.