Пять лекций по философии

I. Формулировка проблемы философии

Итак, речь идет о философии как науке. Именно такова была идея Аристотеля. Вспомним о том, что Аристотель явился создателем не столько мудрости, сколько замысла придать мудрости форму эпистеме. Этот замысел он называл «искомой наукой». Так вот, вопрос заключается в следующем: удалось ему отыскать эту науку? Недостаточно сказать, что он должен был это сделать. Аристотель, разумеется, разработал некую философскую науку; во всяком случае, так он считал. Но так ли это было на самом деле?

Отвечая на этот вопрос, Кант не вдается в долгие рассуждения, а обращается к простой констатации. Чтобы узнать, действительно ли знания разрабатываются «на верном пути науки или нет» (der sichere Ganh… der königliche Weg einer Wissenschaft — «верном пути… царском пути науки»), достаточно присмотреться к их содержанию, к достигнутым результатам. Эти знания являются наукой, 1) если в полученных результатах содержится истина; 2) если имеются не только истинные результаты, но и ясное направление, четкий метод в исследовании истины; 3) если каждая добытая на этом пути истина увеличивает, а не всего лишь разрушает предыдущее знание, то есть если методичное продвижение в самом деле имеет прогрессирующий характер. Разумеется, возможны колебания, возможны сомнительные знания, возможны частичные исправления, подчас очень глубокие; но в конечном счете, будучи взята в целом, наука складывается из уже установленных истин. Истина, метод, устойчивый прогресс: таковы признаки того, что мы называем наукой. Все прочее – это программы, но никоим образом не выстраивание реальной науки. Так вот, достаточно бросить взгляд на научное состояние человеческого знания, чтобы узнать, когда и каким образом оно стало наукой.

У нас есть наука логики, которая со времен Аристотеля, говорит Кант, пошла верным путем науки. Аристотелевский Органон, с точки зрения Канта, – это здание, почти не подлежащее перестройке. К нему были добавлены лишь некоторые детали, относящиеся скорее к изяществу, нежели к формальному существу самой логики, – или же, в лучшем случае, антропологические соображения, чуждые ее содержанию.

Есть также другая наука, с самых древних времен и ценой немалых трудов тоже вставшая на этот верный путь: математика. Кант следует традиции, согласно которой Фалес Милетский был первооткрывателем теорем о равнобедренных треугольниках. Эта традиция уязвима для исторической критики. Но как бы то ни было, не подлежит сомнению, что греческая математика, представленная в corpus euclideanum, есть строгая наука в том смысле, в каком это понимал Кант.

Не всегда дело обстояло таким образом во всяком человеческом знании. В течение многих столетий физике не удавалось достигнуть уровня строгой и точной науки. При всей своей ценности и значимости физика Аристотеля еще не была наукой. Она представляла собой вереницу дискуссий, причем не только о результатах, но и о самих исходных пунктах. Достаточно вспомнить споры вокруг пресловутой проблемы «тяжестей». Только Галилею удалось положить начало «новой науке», новизна которой заключалась в самом подходе к вещам, в «методе». И с тех пор, от Галилея до Ньютона, – а мы бы добавили, от Галилея до наших дней, – физика выстраивалась как совокупность прочно установленных и неуклонно прогрессирующих учений. По мнению Канта, в его время то же самое начало происходить с химией благодаря Шталю.

Итак, произошло ли то же самое с тем, что следует «после физики», – с метафизикой? Чтобы ответить на этот вопрос, достаточно обратиться к истории этой предполагаемой науки. Если старая физика была, по словам Канта, «просто топтанием на месте» (ein blosses Herumtappen), непрестанным возращением к одному и тому же из-за того, что она двигалась неуверенно, на ощупь, вновь и вновь погрязая в дискуссиях о самих своих началах, то в метафизике все это происходило с еще большей наглядностью. Несмотря на всю ее аподиктичность, есть ли в метафизике хоть что-нибудь, что не вызывало бы споров, никогда не приводящих к окончательной ясности? Где та совокупность знаний, о которой можно было бы со всей строгостью сказать, что она есть нечто твердо установленное, относительно чего все философы согласны между собой? Метафизика являет взору грустное зрелище, потому что она пока еще не вступила на путь науки.

Достаточно обратиться к ее содержанию. Содержание метафизики считалось конституированным предполагаемыми знаниями о всяком объекте, поскольку он «есть»: о сущем как таковом, по словам Аристотеля. Эта наука опиралась на некие начала (αρχαί), которые, согласно Аристотелю, постигались в деятельности Нуса. Так вот, в эпоху Канта эти начала сделались в высшей степени проблематичными и неустойчивыми.

У Аристотеля, как мы видели, начала представляют собой ментальные усмотрения, или видения: несомненно, требующие немало упорства и труда, но все-таки видения. Такова, прежде всего, идея «сущего». Эти первоначала образуют собственные характеристики первого умопостигаемого, то есть сущего. Но в эпоху Канта они постепенно приобрели в высшей степени своеобразный характер, который у самого Аристотеля отнюдь не был их изначальным и решающим свойством.

У Аристотеля речь шла прежде всего об «усмотрениях», или «видениях»; теперь же эти видения стали выражать в суждениях. В результате Нус сделался преимущественно тем, чем он никогда не был исходно у Аристотеля: уразумением начальных суждений. Начала превращаются в начальные суждения. Так как любое суждение состоит из общих понятий, начальными суждениями будут те, которые содержат наиболее общие понятия – а именно, понятия, посредством которых мы судим о вещах, поскольку они «суть». В результате «видение» превращается в «очевидность». Неважно, что способ, каким чувства предъявляют нам объекты, относителен и неустойчив: ведь о том, что объекты «суть», нам рассказывают начальные суждения, а они, как таковые, очевидны «сами по себе». Так ἀπόδειξις, доказательство, превращается в чистое умозаключение, в силлогизм. Это и выдают за метафизику. Таков был плод рационализма, восходящего к Лейбницу и кодифицированного, как было сказано, Вольфом и Баумгартеном. Еще в 1892 г., в своем курсе метафизики, Кант скажет нам, повторяя Баумгартена, что метафизика – это наука о первых принципах человеческого познания (scientia prima cognitionis humanae principia continens), причем «принцип» имеет здесь смысл начального суждения. Разумеется, метафизика – не логика, потому что очевидность, о которой идет речь, – это очевидность, конституирующая первое умопостигаемое как таковое, то есть сущее в его первичных атрибутах (τὰ πρώτα), – или, как говорил Кант, конституирующая умопостигаемый мир. Но с точки зрения рационализма эта очевидность выражается в суждении. В результате, говорит Кант, метафизика превратилась в спекуляцию о бытии вещей, осуществляемую посредством чистых понятий: спекуляцию, которая осталась совершенно обособленной от науки об объектах, явленных в опыте (eine ganz isolierte spekulative Vernunfterkenntnis).

Английская философия предложила совершенно иную версию первоначал. Принципы – это, разумеется, «видения», но видения изначальные. Так вот, изначальные видения – это не те общие усмотрения, которые мы называем понятиями или идеями. Дело обстоит прямо наоборот. Общие идеи не первичны, а производны от других, более изначальных видений: внешних ощущений и рефлексии, как говорил Локк. Если назвать их, для удобства изложения, просто ощущениями, окажется, что подлинные начала, ἀρχαί, – это ощущения (αἰσθητά). А отсюда следует, что философия – не доказательство, а нечто другое: раскрытие происхождения идей. Стало быть, принцип означает не начальное самоочевидное суждение, а «происхождение». После того как философия пошла по этому пути, Юм подверг деструктивной критике любую общую идею. Например, причинность никогда не дается посредством чувств. Опыт никогда не говорит мне о том, что рывок за веревку служит причиной звучания колокола; просто за первым восприятием неизменно следует второе, поэтому речь идет об ассоциации последовательных ощущений, а не о причинности. То же самое происходит с субстанцией: она представляет собой психологический синтез сосуществующих впечатлений, но опыт никогда не дает нам никакой перманентной, субсистирующей «вещи». Таким образом, то, что мы называем рассудком, есть всего лишь самая общая обработка этих сенсорных синтезов. Наряду с очевидностью и обоснованием посредством доказательства, которые отстаивал рационализм, мы теперь имеем дело с ощущением и генезисом рассудка: философию генезиса, противостоящую логической философии. В результате, говорит Кант, мы приходим к настоящему скептицизму.

Тем не менее, у этих двух философий есть точка соприкосновения. Дело в том, что термин «метафизика» несколько изменил свое значение со времен Аристотеля. Хотя сам Аристотель никогда не употреблял этого слова, его непосредственные ученики, верные интерпретаторы аристотелевского учения, хотели обозначить приставкой «мета-» те свойства, которые присущи всей совокупности вещей, как чувственных, так и нечувственных, – а именно, ту характеристику, благодаря которой все они совпадают в «бытии». Эта характеристика запредельна всем различиям, разделяющим вещи в их многообразии. Поэтому «мета-» означала «транс-». И метафизика была «транс-физическим» познанием, в только что обрисованном смысле. Так вот, рационализм и эмпиризм сходятся в том, что придают другой смысл приставке «мета-». Для рационализма метафизика – это знание посредством чистых понятий, независимое от опыта. Опираясь на чистые понятия, путем чистых рациональных очевидностей мы приходим к понимаю того, что такое мир, душа и Бог. Поскольку ничто из этого ни материально, ни формально не содержится в опыте, оказывается, что «мета-» в метафизике означает уже не «транс-», как у аристотеликов, а «сверх-»: то, что находится сверх и по ту сторону всякого опыта. Стало быть, метафизика трактует о «сверхчувственном». Сверхчувственное есть то, что доказательно познается чистым разумом. Но и эмпиризму свойственно то же самое представление о метафизике как знании о сверхчувственном. О сверхчувственном, однако, у нас нет не только опыта, но и доказательной очевидности. Остаются лишь базовые верования, без которых человек не может обустроить свою жизнь; но эти верования – всего лишь чувства, сентиментальные верования. Сверхчувственное принадлежит к области чувств.

Понятно, почему Кант в этой ситуации заявляет, что философия еще не вступила на верный путь науки. Тем не менее, утверждает он, «пока в мире существует человек, будет существовать и метафизика», потому что метафизика есть «фундаментальная расположенность» (у Канта здесь стоит труднопереводимый термин Anlage) человеческой природы. Речь идет не врожденных идеях, заключенных, как думали Платон и Лейбниц, в рассудке, и не просто о «стремлении», как у Аристотеля. Речь идет о чем-то другом, как мы увидим в свое время, потому что именно в этом пункте эмпирическая критика представляется Канту решающей. Но Кант, вопреки любому эмпиризму, удерживает идею ценности метафизики. С точки зрения Канта, любой эмпиризм есть скептицизм; но Кант не может выбросить истину за борт: наука выступает здесь неоспоримой свидетельницей истинных знаний. Философия должна быть поиском начал истинного знания о вещах. Но что означает здесь «начало»? Вот вопрос, который должен задать себе Кант перед лицом рационализма и перед лицом эмпиризма.

Для эмпиризма «начало» – это «происхождение», начинание. Но это означает смешение двух вопросов: вопроса о том, каким образом фактически производится человеческое знание (quid facti), и вопрос о том, откуда знание приобретает истинный характер (quid juris). Любое познание в первую очередь говорит нам о своей трансцендентальной эстетике, начинается с опыта; но это не значит, что оно всецело возникает из опыта. Стало быть, начало – это не происхождение, а основание. Но таким основанием не может быть логическая очевидность, как утверждал рационализм. С точки зрения Канта, эмпиристская критика окончательно дискредитировала идею основания в смысле очевидности чистого рассудка. Тем самым возможность того, чем могла бы быть философия, с необходимостью ставится в зависимость от критической рефлексии о сущности человеческого рассудка и разума. Является ли рассудок тем, чем его считает рационализм: органом, способностью (Vermögen) к постижению очевидностей? Для Канта, после эмпиристской критики, дело обстоит иначе. Стало быть, рассудок и разум суть нечто другое? Если так, то началом философского познания будет не «происхождение», а «основание» в строгом смысле, – но основание совсем другого рода, нежели очевидность. Так перед Кантом встает философская проблема поиска нового фундаментального, а не просто порождающего начала. Проблема философии – это не проблема происхождения идей, а суждение (κρίσις), распознающее природу чистого разума: критика чистого разума. В итоге мы получили бы метафизику, которая, с одной стороны, не отбрасывала бы результаты эмпиристской критики, а с другой стороны, отвечала бы фундаментальной расположенности (Anlage)