Пять лекций по философии

Лекция II. Кант

В этих лекциях мы задумали показать, что понимали под философией некоторые выдающиеся мыслители. Речь идет не об изложении – пусть даже кратком – философии каждого из них, а лишь о том, каково было их представление о философии. В прошлый раз мы рассмотрели, что думал «по поводу философии» Аристотель: это аподиктическая, доказательная, наука о сущем как таковом: о вещах постольку, поскольку они «суть». Сегодня мы выслушаем, как двадцать два столетия спустя ответит на тот же вопрос Кант.

Кант жил в середине – второй половине XVIII в. Я не стал бы, как это подчас делают, не зная меры, приписывать «эпохам» решающее и определяющее влияние на мыслителей. Но некоторое влияние они действительно оказывают: весьма разнообразное и всякий раз разное. Кант жил в век Просвещения (Aufklärung) – этого странного смешения рационализма и натурализма. И самому Канту предстояло стать одним из образцовых представителей этого смешения: в этом смысле он отдал дань своей эпохе. Но он не был продуктом этой эпохи: дело обстояло прямо наоборот. Подвергнув фундаментальной критике принципы природы и разума, Кант разрушил Просвещение и положил начало новой эпохе.

Чтобы обрисовать позицию Канта в вопросе о философии, имеет смысл припомнить некоторые – только некоторые – факты, без малейшего намерения представить адекватное описание истории, которая и без того всем известна.

Первый факт – окончательное оформление нового естествознания. Начатое Галилеем, продолженное Торричелли и великими физиками XVII–XVIII вв., оно увенчивается, как своего рода Библией, колоссальным трудом Ньютона «Philosophiae naturalis principia mathematica» («Математические начала естественной философии»). Само заглавие этой книги предстанет перед Кантом как своеобразная формулировка трудной проблемы: как возможно, чтобы математика была философским принципом природы? Наряду с Ньютоном на физику своего времени оказали мощное влияние и были весьма почитаемы в Германии другие математики – например, Д’Аламбер; а современник Канта Лагранж осуществил величественный общий синтез принципов Ньютона и Д’Аламбера. Появление телескопа, сконструированного Галилеем, открыло новую эру в астрономии. Ньютон сформулировал в названной выше работе математические основания небесной механики, а Лаплас выдвинул свою знаменитую гипотезу образования солнечной системы. Самому Канту принадлежит одно из фундаментальных астрономических открытий: он высказал идею, что так называемые «туманности» – это в подавляющем большинстве случаев отдельные вселенные, отличные от нашей Вселенной: «вселенные-острова», или то, что мы сегодня называем галактиками.

Второй факт заключается в сопутствующем этому новому естествознанию необычайном творческом порыве новой математики. В значительной степени благодаря тому же Ньютону, но прежде всего благодаря гению Лейбница возникает математический анализ, основанный на идее бесконечно малых: дифференциальное и интегральное исчисление. Эйлер не только развил его, но и обогатил теорией функций. Со своей стороны, на новые пути выходит геометрия. Первым шагом к тому, что мы сегодня называем топологией, стало предложенное Эйлером решение знаменитой задачи о семи кёнигсбергских мостах. Но только первым шагом, потому что, хотя слово «топология» восходит к Лейбницу, он в действительности не только не создал соответствующей математической науки, но даже не выработал точного понятия о том, чем должна быть математическая наука о «топосе». Важно и то, что в это время начинает формироваться идея неэвклидовой геометрии. У ее истоков стоял иезуит Саккьери, с его неудачной попыткой доказать постулат Эвклида о параллельных прямых. Наконец, я уже упоминал о том, что Д’Аламбер, Лагранж и Лаплас чрезвычайно расширили область применения и, так сказать, радиус действия математических методов в механике (достаточно вспомнить о том, какую роль предстояло сыграть уравнению потенциала в судьбе всей физической теории): они создали то, что с тех пор называли рациональной механикой. В то же время зарождается исчисление переменных величин, и особенно исчисление вероятностей. Так вот, у Канта, как ни странно, мы не находим признаков влияния современной ему новой математики, за исключением одной юношеской работы, где он излагает свое толкование лейбницевского понятия топологии, и некоторых намеков на исчисление вероятностей. Следует отметить этот своего рода «негативный факт»; он наводит на мысль, что, несмотря на постоянные ссылки на науку, философия Канта – это не просто теория научного знания, а нечто более радикальное.

Другие идейные течения выявляют изначальность и нередуцируемую значимость чисто человеческой природы. Прежде всего, разумеется, я имею в виду Руссо, а также английских моралистов, вписывавших мораль в чувства (Шефтсбери и т. д.). Не забудем и об огромном впечатлении, произведенном на Канта Французской революцией. Сильное и отнюдь не однозначное влияние на формирование в Германии особой исторической теории Просвещения оказал Лессинг. Его позиция перед лицом множественности конфессий способствовала укреплению различных течений в концепции естественной религии, более или менее сводящейся к деизму. Во всяком случае, она открывала путь к теоретическому осмыслению реформаторского пиетизма.

В контексте этих фактов – представленных в высшей степени суммарно, но вполне достаточно для наших целей, – естественно, вызывал немалую озабоченность вопрос о самой философии как науке. С одной стороны, вся философия, черпавшая вдохновение у Лейбница, кодифицировала первую философию в дедуктивную систему рациональных истин: таков был результат деятельности Вольфа и Баумгартена. Кант долгие годы следовал этой линии. С другой стороны, английские эмпиристы, в первую очередь Локк, Беркли и Юм, выступили с критикой самих оснований человеческого познания. Хотя критика Юма представлялась Канту, по его собственному признанию, неприемлемой, «этот остроумный человек», как называл его Кант, пробудил его от «догматического сна», то есть от той безапелляционности, с какой рационализм основывал философское знание на очевидностях. Несмотря на эту антитезу между рационализмом и эмпиризмом, они оба представляют философию Просвещения. В самом деле, они исходят из общей предпосылки, а именно, из притязания «сконструировать» мир и знание из неких первичных элементов, будь то ощущения или идеи чистого разума, – то есть, по сути дела, исходят из попытки сконструировать философию как науку.

Кант, этот одинокий мыслитель из Кёнигсберга – здесь он родился, жил и умер, за всю жизнь лишь пару раз покидая город, – подвергает философскому осмыслению эту ситуацию философского знания. Нельзя сказать, что он не испытывал интереса к людям, их нравам и образу жизни: его антропология – надежное свидетельство такого интереса. Говорят также, что он приглашал к своему столу рыбаков… намечая заранее, a priori, план застольной беседы и того, что он намеревался из нее извлечь. Но центр тяжести размышлений этого гениального человека составлял вопрос о том, чем является, чем может быть и чем должна быть философия как наука.

Чтобы подобраться к кантовской идее философии, рассмотрим последовательно пять пунктов:

1. Точная формулировка проблемы философии у Канта.

2. Идея нового метода в первой философии.

3. Структура философского знания как науки об объектах.

4. Философия как знание о трансцендентном.

5. Единство философского знания: наука философии.

Задача формулировалась следующим образом: может ли пешеход пройти по всем семи мостам Кёнигсберга и вернуться в исходную точку, пройдя по каждому из мостов один, и только один раз? Эйлер доказал, что это невозможно. – Прим. пер.