Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
§ 2. Критическое самосознание исламской реформации
Превращение ислама в самостоятельную, самодостаточную силу на арене исторического существования означало, что он начал приобретать новую сущность, познавать свои специфические пределы. Этот процесс не был изолирован от прямого и косвенного влияния «мусульманского возрождения», в ходе которого предпринимались активные усилия по преодолению традиционных основ менталитета, преобладавших в сущем и мышлении, а следовательно – выходу из мира замкнутой общности, отсутствия независимого политического существования на просторы возможных альтернатив. Последние фактически представляли собой более широкие рамки теории (менталитета) и практики (политической), обозначавшиеся крупными направлениями мысли. Иначе говоря, шел процесс самопознания и выработки проектов реформирования, вплоть до революционного. Превращение ислама в самостоятельную силу исторического существования мусульманского мира внесло наиболее серьезный и глубокий вклад в самосознание и формирование критического сознания. В то время представления и суждения участников этого процесса не выходили за рамки исторического и духовного видения, находясь в поле, ограниченном, с одной стороны, этими пределами, а с другой – качеством и количеством крупных ценностей и возвышенных принципов.
Данное видение включало в себя новую общность подхода к настоящему, прошлому и будущему. Содержание такого подхода заключалось в том, чтобы, сохранив историческое бытие мусульманского мира, изыскать в нём то, что может оказаться полезным в обозримой перспективе. Трансформацию подхода можно резюмировать следующим образом: если предыдущие идейные и политические направления исламского реформаторского движения собирали все, что можно собрать, чтобы высказать одну идею, то мусульманская реформация отталкивалась от одной идеи, чтобы высказать все.
Подобный «переворот» заключал в себе превращение ислама в самостоятельную силу и одновременно сохранение его в глубинном содержании проектов идейных альтернатив. В свою очередь, это было невидимым отражением централизации идейно-духовной культуры спустя целое столетие изнурительных попыток преобразовать религиозную и мирскую жизнь, дух и тело, предпринимавшихся до возникновения отчетливых черт классической исламской реформаторской мысли. Если материальным результатом этого процесса была внешняя телесная умиротворенность, то его моральный итог заключался в том, что он пробудил потенциал мусульманской общности. Отталкиваться от одной идеи, чтобы высказать все – значит сосредоточить цели и задачи, сконцентрировать ценности и понятия, соединяя их в действии. Иными словами, цели должны соединиться с ценностями, а задачи – с понятиями. Такое соединение явилось не столько волевым актом, сколько неотъемлемым итогом углубления критического самосознания.
Сосредоточение культуры в одной идее, призванной высказать всё, что может быть через неё высказано – метод, соответствующий осознанию необходимых приоритетов. Поиск таких приоритетов, возвышенных принципов или парадигм действия в первоначальном ваххабизме и тогдашних суфийских движениях привели к выходу арабского менталитета из мира замкнутой общности к более широким горизонтам рефлексии. Из-за собственных ограничений и вследствие исторической ограниченности первоначального ваххабизма и «деятельного суфизма» они вращались по замкнутой орбите своих основополагающих представлений. В силу этого они были лишены возможности оказывать постоянное революционизирующее воздействие. Следовательно, они не были способны к созданию крупных и устойчивых моделей критического самосознания. Так, например, первоначальный ваххабизм в своей идее единобожия привлек всё, что могло служить объектом его критики, однако он сохранил свои изначальные постулаты в качестве вечной, окончательной, не подлежащей какому-либо изменению предпосылки всякой вероятной альтернативы. То же самое можно сказать и о «деятельном суфизме», вращавшемся в орбите своих традиционных представлений.
Тем не менее, в ходе этого процесса удалось выработать ценности понятий и понятия ценностей, возвышенность целей и возвышенные цели. Был проложен путь становлению критических элементов знания и действия, без участия этих элементов в развитии самокритики. Речь не шла об исследовании новых возможностей, присутствующих в собственных границах мусульманского мира; эти возможности представлялись аксиоматичными.
Что касается действий, то они явились индивидуальным воплощением призыва к истине (или истинам). В свою очередь, это предопределило развитие по пути использования традиционных методов реформы, то есть исключило возможность критического подхода к самим традициям реформирования. В связи с этим первоначальные рационалистические компоненты остановились на своем изначальном уровне. Из-за этого пришлось задействовать всё, что можно, чтобы высказать одну идею.
Для того, чтобы реально разорвать этот порочный круг, нужно было отвергнуть его, то есть идти в направлении, противоположном ходу истории традиционного реформирования, осознав реальные грани долженствования и пределы прецедента в действии. Следовало отталкиваться от разумного начала исторического бытия и рассматривать прошлое и будущее как две чаши на весах настоящего. Такая ситуация соответствовала рационалистическим ценностям и понятиям мусульманского иджтихада, а также представлениям мусульманского реформизма с его джихадом (волей к действию). В дальнейшем это предопределило соединение ценностей и целей, понятий и задач в рациональном реформаторском акте, превратившем джихад в иджтихад, а иджтихад – в джихад. На теоретическом уровне такое соединение ознаменовало конец крупного этапа в преоделении традиционализма прошлого, отвергнув его крупные достижения, накопившиеся на протяжении сложного и одновременно кровавого периода возникновения и развития ваххабизма и «деятельного суфизма».
То обстоятельство, что ваххабизм не подвергся непосредственной критической атаке аль-Афгани, в определенном смысле означает его отрицание посредством идейной и практической активации его основополагающих установок, его подхода к религии и его практических решений. Это предопределило продвижение достижений ваххабизма в практической деятельности, политике, единстве, нации и в других вопросах – к их предельным целям посредством увязывания их с задачей обновления и модернизации. Такую позицию мы встречаем в оценке, которую аль-Афгани дает личности Мухаммеда Али-паши. В основателе династии египетских хедивов аль-Афгани усмотрел не только весьма умного и рассудительного, но и очень решительного, отважного человека. Хотя, по словам аль-Афгани, Мухаммед Али «не обладал обширными познаниями в науке и с юности не практиковался в политике, он по своей природе очень любил культуру, способствовал распространению знаний, учреждал нормы цивилизации, усердно трудясь ради достижения своей цели». Благодаря этому Египет во время его правления «добился того, чего не ожидали наблюдающие, повсюду постучавшись в двери счастья. В нем удивительно развилось сельское хозяйство, расширился круг торговли, были построены институты науки, сблизились пределы страны»(то есть было достигнуто национальное единство). В этих достижениях аль-Афгани усматривал пример для подражания.
Сосредоточившись на достижениях Мухаммеда Али в области политики и построения единого государства, аль-Афгани указывает на приоритеты и возможные практические альтернативы собственной эпохи, стремясь преодолеть культурную узость, свойственную ваххабизму. То же самое характерно для взглядов и позиций Мухаммеда Абдо. Ваххабиты, пишет Абдо – это «кучка людей, возомнивших, что стерли пыль традиций, удалили покровы, мешавшие им взирать на аяты Корана и содержание хадисов и понимать установления Бога». В то же время он подчеркивает узость ваххабизма, характеризуя его учение как грубый традиционализм. Претендуя на «стирание пыли традиций», ваххабиты «уже, чем традиционалисты, хотя и отвергают многие недопустимые нововведения». Хотя ваххабиты способствовали устранению многого из того, что было добавлено к религии и не имеет к ней отношения, они, говорит Мухаммед Абдо, «считают должным следовать букве, не обращая внимания на те основы, на которых построена религия, на то, к чему был обращен исламский призыв и ради чего было даровано пророчество. Они не были преданы науке и не любили истинную культуру».
Что касается аль-Кавакиби, то он проигнорировал непосредственные взгляды ваххабизма, остановившись лишь на его результатах в плане обоснования идеи разума и политики в стремлении к единству. Суждения аль-Кавакиби углубили подходы его предшественников (аль-Афгани и Абдо), содержащиеся в их учении о рациональной реформе.
Сложный процесс расширения и углубления критического подхода к разумному реформированию у крупных деятелей мусульманской реформации развивался в рамках как теоретического созерцания, так и индивидуальных практических действий. Реформаторская идея, принципы современного мусульманского реформизма формулировались в ходе свободных индивидуальных умственных усилий, личной, общественной, национальной и общемусульманской практики. Неслучайно первопроходцы и основатели этого критического подхода обращали взоры к суфизму вообще и к «деятельному суфизму» в частности.
Все мыслители, связанные с движением мусульманского реформизма, прошли через первоначальную суфийскую практику того или иного уровня. Все они в разной степени испытали влияние суфизма, его великих духовных и философских традиций. У каждого из них можно встретить отношение к характеру этой практики, её видимой и внутренней трансформации, нашедшей отражение в замене индивидуальной суфийской практики индивидуализмом, отражающим общественное целое через критерии нации (арабской) и уммы (общемусульманской), из чего следовал отказ от сугубо личностного подхода, утверждение приоритетности крупных социальных, политических и культурных проблем. Этот процесс являлся своего рода преодолением старых традиций «непрерывного творения», «перевоплощения душ», то есть того, что можно назвать механизмом «исторической персонификации» крупных символов ислама в личностях современников.
Деятели исламской реформации дали новую трактовку этому «творению» и «перевоплощению», переведя их с личностного уровня на общественный. Фактически это было прямым и косвенным следствием влияния суфизма на общественнополитическую деятельность мусульманских реформаторов, проследить которое можно в жизни и деятельности крупных реформаторов в разных областях, и в частности в их идейном творчестве. Наиболее ярко оно воплотилось в «подвигах» их реформаторского рационализма – в смысле «смерти мертвого» и «оживлении живого» в опыте мусульманской культуры и её разнообразных традиций. Так, Аль-Афгани, рассуждая о перспективах афгано-иранского единства, прежде всего подходит к ним с чисто суфийских позиций, «персонифицируя» это единство в личности иранского шаха. Аль-Афгани так характеризует шаха: «Великий человек, обладатель высокого достоинства и всеобъемлющего знания, – тот, кого не отвлекают дела множественности от сущности единства, у которого состояния изменчивости не препятствуют стоянкам неизменности, его не отвлекают проявления разлуки [с Богом] от стоянок соединения; Единый проявляется для него на степенях множественности, а истина единичности [Бога] (проявляется) – в количественных степенях; единение – его источник, соединение – его учение».
Это типичная для суфизма формулировка, язык и терминология суфизма в применении к чисто политическим и историческим реалиям. В ней присутствует абстрактно-теоретический подход к действительности, которую следует улучшить, возведя в ранг возвышенного. В своих взглядах и позициях аль-Афгани придерживается именно такого стиля и методики как идейно-нравственной парадигмы. В этом нашли свое отражение характер аль-Афгани, те скрытые устремления, которые присутствовали в его разуме и душе. Через абстрактный символизм он призывал к действию, указывая на то, что следует отвергнуть и преодолеть. В первую очередь он прилагал всё это к самому себе, к своему внутреннему миру и внешнему поведению, что наглядно проявилось в его биографии.
В одной из своих работ он пишет, что, пожелав выявить наиболее существенные различия между жителями Земли, он обнаружил их в религии. Тогда он стал исследовать три религии – Моисея, Иисуса и Мухаммеда, как он выражается, «точным исследованием, свободным от всякой традиции, избавленным от всяких ограничений, предоставляющим уму полную свободу». В результате своих изысканий он обнаруживает, что все три религии полностью согласуются между собой с точки зрения принципов и целей. Если в какой-то одной из них недостает указаний на абсолютное добро, то они присутствуют в другой. Поиск различий приводит его к выявлению единства. В основах единства он обнаруживает интегрированный исторический процесс, который трактуется им как часть эволюции абсолютного добра, идеальным образцом которого является идея единобожия. Вследствие этого он ставит перед собой задачу теоретического обоснования идеи единства религий как приемлемой предпосылки для объединений их последователей – коль скоро религии едины в своих основах и целях.
Независимо от того, основывался ли этот вывод на критическом созерцании, на современном применении суфийской идеи единства религий или на рациональном исследовании «логики веры», последующая попытка аль-Афгани воплотить его в практической программе «выхода из пролива различий в море единства» сразу же подверглась атаке бурных волн ангелов духа и демонов человеческого тела, воплощающихся в интересах воюющих друг с другом индивидов, групп и государств.
Возвышенные созерцательные выводы быстро столкнулись с реальностью глубоких расхождений, связанных не с целями и основополагающими принципами религий, а с разностью сил и противоречием интересов. Такое понимание имело свои теоретические предпосылки в критическом и рационалистическом характере отношения аль-Афгани к суфизму, который он считал идеальным учением, отличающимся высокой нравственностью и собственным подходом к общности религий. Здесь аль-Афгани идет в реалистическом, рационалистическом направлении: он критикует суфизм, а не опровергает его этическую философию и его конечные цели. Одновременно он пытается сформулировать характерные черты самой суфийской идеи, прилагая её к собственной жизни, к своему духовному бытию, воплощая её в своих новых подходах и позициях. Так, он говорит, что собравшись с мыслями и взглянув на Восток с его обитателями, он вначале остановился на Афганистане (первой земле, к которой прикоснулось его тело), затем обратился к Индии (где обогатил свой ум знаниями), к Ирану (как соседней стране), Аравийскому полуострову (к Хиджазу, где было ниспослано откровение и взошла заря цивилизации), Йемену с его царями и властителями из династии Химьяритов, Неджду, Ираку с его Харуном и Мамуном (халифами), Сирии с её выдающимися Омейядами, Андалусии с её Альгамброй. Иначе говоря, он попытался преодолеть суфийскую узость и закрытость, выйдя на широкий простор. Затем он приступил к изучению реальной истории прошлого, стремясь изыскать в ней опору для возрождения. Он возложил настоящее на весы прошлого таким образом, чтобы превратить прошлое в морального судию. Вместе с тем он имел в виду не преодолеть фактическую неспособность суфизма предложить реальные современные альтернативы, а лишь возвеличить значимость его моральных основ и символов.
К аналогичному итогу, хотя и по-своему, пришел и Мухаммед Абдо. Свое духовное и умственное возвышение он начал в лоне шазилитского, а также, опосредованно, сенуситского суфийских братств. Своей жизнью он словно воплотил мысль, некогда сформулированную Абу аль-Хасаном аш-Шазили, который сказал: «Хвала тому, кто оторвал многих благочестивых от их земных интересов и оторвал порочных от их Создателя». Это воплощалось у Мухаммеда Абдо в практике реформаторского рационализма. Его критический подход можно рассматривать как нечто среднее между духовностью аш-Шазили с его мистицизмом и практичностью аль-Афгани с его политическим реформизмом. Если, как говорит о себе аш-Шазили, Бог повелел ему изменить фамилию на «аш-Шазили» (то есть «исключенно-исключительный для меня»), то Мухаммед Абдо отошел от своих суфийских шейхов лишь с тем, чтобы прочнее привязать свой практический рационализм к суфийскому духу. Аш-Шазили дал надежду тем, кто стремится провидеть сокрытое будущее, сказав: «Нет пути, кроме Пути [суфийского] и исправления». В то же время он поставил задачу придерживаться Корана и сунны превыше суфийских попыток сличать их между собой в случае наличия в них противоречий. В своем тарикате аш-Шазили не усматривал монашеской аскезы, считая, что проповедуемый им путь заключается не в том, чтобы питаться овсом и отрубями, а в том, чтобы терпеливо исполнять распоряжения шейха и твердо следовать по пути, предначертанному Богом. Он постоянно требовал от своих муридов, чтобы они не разлучались с общиной верующих, даже если те окажутся непокорными и нечестивыми. Мурид должен разъяснять им их ошибки, свидетельствовать о божественном воздаянии. Прекращать общение с ними он может с той целью, чтобы проявить к ним милосердие, а не чтобы возвыситься над ними или ославить их. В своей дальнейшей практике Мухаммед Абдо твердо придерживался идей, сформулированных аш-Шазили относительно «прямого пути» и реформирования, высоких нравов, фундаментального значения Корана и сунны, ценности общины, твердого следования по пути, предначертанному Богом. И если Мухаммед Абдо не поднялся, подобно аш-Шазили, до «пути божественного духа», до «врат тайного уровня», до уровня абдалов и нуабов, то лишь потому, что он шел по пути влюбленных, а не любимых. Он воспринимал окружающую действительность такой, какая она есть, а не опираясь на древние традиции суфийских братств, в том числе «деятельного суфизма». Он обращался с реальной действительностью с ее абдалами и нуввабами, перенося ее в область теоретической мысли и политики, считая необходимым относиться к действительности с позиции критериев разума и действенной воли (силы), видя оптимальный путь к этому в рациональном реформизме. Критикуя слепое следование авторитетным богословам, он указывает, что попытка шейха ас-Сенуси написать книгу по основам мусульманского права с трактовкой некоторых вопросов в соответствии с маликитским мазхабом вызвала резкую реакцию, хотя из книги видно, что автор черпает суждения непосредственно из Корана и сунны.
Сходное отношение встречаем у аль-Кавакиби. Своим последователям или сторонникам его рационалистического политического реформаторства он не советовал рассматривать действия суфиев в качестве практического примера для подражания. Это касалось как ранних, так и современных ему суфиев, в том числе тех, кого он называл «уважаемыми сенуситами в африканской пустыне». Его острая критика суфизма была частью его практического проекта; аль-Кавакиби идеологически использовал её для того, чтобы придать реформизму позитивную легитимность в качестве отрицания суфийского наследия. В связи с этим он проводил различие между тем, что он называл «истинным суфизмом» и «суфизмом фанатиков». Такое различение свидетельствует о его отношении к современному ему суфизму. Первые суфии, пишет аль-Кавакиби, «молились лишь о том, чтобы очистить душу от чрезмерных страстей, освободить сердца от пороков алчбы». В этом смысле суфизм был отличительной чертой большинства сподвижников пророка Мухаммеда и его ближайших последователей. Отталкиваясь от этой мысли, аль-Кавакиби пытается рассматривать радикальный суфизм как отход от основополагающих принципов ислама. По его мнению, радикальный суфизм – это продукт деятельности тех, кто «не удовлетворился ясным законом и занялся изобретением суждений, которым дали название науки
о скрытом [смысле], науки об истине или науки о суфизме. Между тем об этом ничего не знали сподвижники и последователи пророка, те люди первых веков, чье благочестие засвидетельствовано». В связи с этим чрезмерную ревность суфиев и наслоения, прибавленные ими к религии и противоречащие простоте ислама, аль-Кавакиби считает следствием того, что суфии подверглись влиянию факихов, слишком усердствовавших в истолковании священных текстов, и мутакаллимов, активно занимавшихся религиозной философией. Они, полагает аль-Кавакиби, добавили к исламу пифагорейские правила теологии, нарядив высказывания, относящиеся к иным религиям и язычеству, в исламские одежды. Если кульминация этого процесса пришлась на четвертый век по хиджре, то в следующем веке радикализм суфиев дошел до своего завершения в таких вопросах, как отношение к пророчеству и святости. Суфизм, говорит аль-Кавакиби, стал философией, пронизанной суждениями, похожими на афоризмы, строящимся на украшательстве истолкований, на фантазиях, мечтах и иллюзиях. Поэтому в суфийской «Истине» он усматривал лишь эквивалент христианскому таинству. Что касается суфийского единства бытия, то это, по его мнению, не более чем христианское преображение. Несмотря на поверхностность и неточность такого сравнения, оно в своей идейной направленности указывает на практическое стремление аль-Кавакиби противостоять радикализму современного ему суфизма, то есть политизированного тарикатского суфизма, стремящегося укоренить мифы, иллюзии и мечтания, не отражающие сути реформаторского ислама. Отсюда – суждение аль-Кавакиби о суфиях его времени как о «мошенниках от религии». Он описывает их как «те, которые претендуют на благородство большее, чем у Бога; что им дано предотвращать предопределенное, склонять народ к ложной аскезе, фальшивому благочестию, сатанинскому воздержанию; они рисуют красивые картинки, привлекающие малодушных и слабых, называя их нормами поведения». Аль-Кавакиби утверждает, что такой лживый, фальшивый и сатанинский суфизм влияет на современное ему обыденное сознание: он лживо возвеличивает благочестие святых, игнорируя обязанность действовать и индивидуальную ответственность личности.
Здесь наглядно просматривается цель аль-Кавакиби, стремящегося опровергнуть основы суфийского радикализма посредством критики всего, что противоречит разуму. Разрушая психологическое и идейное содержание его влияния на общество, он высвечивает фальшь, иллюзорность, явную нелепость радикального суфизма, в том числе путем критики его изначальной этической основы. Аль-Кавакиби по сути идет тем же путем, что аль-Афгани и Мухаммед Абдо: он ищет рациональное и соответствующее нравственным нормам как необходимую научную и практическую предпосылку свободного социального действия, один из источников критического самосознания.
Исламский реформизм пошел по пути теоретического и практического обобщения опыта, накопленного на протяжении столетия и выразившегося в критическом подходе к действительности через оценку прошлого. Речь шла не о том, чтобы судить о настоящем сквозь призму прошлого, создать из образцов прошлого чисто теологическую систему, а о том, чтобы обобщить идеальное прошлое как некий стандарт, то есть возвысить его в качестве образца, обязывающего современных людей к тому, чтобы свободно размышлять и действовать. Культура «ниспровержения идолов» и «разрушения гробниц» подошла к своему логическому концу, обратив свои стрелы на самое себя. Создалась новая свобода действия как яркий источник света, а не как идолопоклонническое указание на однополюсность истинного бытия. Этот процесс привел к углублению рационалистической самокритики и прервал традиционный цикл воспроизводства догматов.
