Мой роман, или Разнообразие английской жизни

Глава LXIX

Рандаль Лесли, оставив Одлея, отправился на квартиру Франка и, просидев у молодого гвардейца около часа, направил свой путь в гостиницу Лиммера и там спросил мистера Гэзельлена. Лакей попросил Рандаля обождать в кофейной, а сам отправился наверх, узнать, дома ли находился сквайр и не был ли чем или кем нибудь занят. Газета Times лежала на столе, и Рандаль, нагнувшись над ней, с особенным вниманием прочитывал известия о новорожденных, умерших и сочетавшихся браком. Но в этом длинном и смешанном списке он никаким образом не мог попасть на имя, которое пробудило в Эджертоне такое сильное участие.

– Досадно! произнес Рандаль. – Нет ни одного знания, которое бы приносило столько пользы и силы, как знание тайн человеческих.

Рандаль обернулся в то самое время, как вошел лакей и доложил, что мистер Гэзельден у себя и с удовольствием готов принять посетителя.

При входе Рандаля в гостиную, сквайр, обменявшись с ним пожатием руки, все еще смотрел на дверь, как будто ожидая еще кого-то. На честном лице его отразилось чувство обманутого ожидания, когда дверь затворилась, и он убедился, что у Рандаля не было другого спутника.

– А я думал, простосердечно сказал сквайр: – что вместе с вами явится сюда и ваш школьный товарищ Франк.

– Разве вы еще не видались с ним?

– Нет еще. Я приехал в город сегодня поутру, всю дорогу ехал снаружи дилижанса, послал нарочного в казармы, но ему сказали, что молодой джентльмен не ночует. Там, что у него нанята особая квартира; он до сих пор ни слова не говорил мне об этом. Молодой сэр, позвольте вам сказать, мы, Гэзельдены, люди простые, и про себя скажу, что терпеть не могу бродить в потемках, а тем более, если в эти потемки заводит меня мой родной сын.

Рандаль не отвечал, но выразил на лице своем сожаление. Сквайр, ни разу до этого невидавший своего родственника, имел неопределенное понятие о том, что неприлично открывать незнакомому, хотя и связанному с ним родственными узами, человеку семейные неудовольствия, и потому немедленно переменил тон и предмет своего разговора.

– Мне очень приятно наконец познакомиться с вами, мистер Лесли. Надеюсь, вам небезызвестно, что в ваших жилах течет благородная кровь Гэзёльденов?

Рандаль (улыбаясь). Я не такой человек, чтобы мог забыть об этом: это составляет украшение нашей родословной.

Сквайр (с чистосердечным восторгом). Позвольте мне еще раз пожать вашу руку. С тех пор, как мой знаменитый полу-брат принял вас под свое покровительство, вы, вероятно, не нуждаетесь в друге; но в случае, если вы будете нуждаться в нем, так не забудьте, что Гэзельден весьма недалеко от Руд-Голла. Не могу, любезный мой, никак не могу сойтись с вашим отцом. Жаль, очень жаль, и тем более, что я мог бы, мне кажется, сообщить ему несколько добрых советов касательно улучшения его поместья. Ну, почему бы ему не засеять этих пустырей лиственницей и сосной? поверьте, они очень скоро принесли бы ему значительный доход; а теперь, – низменные места около Руда – да это просто сокровище! стоит только осушить их.

Рандаль. Вы не должны удивляться, сэр, зная, до какой степени уединенную жизнь ведет мой отец. Упавшие деревья лежат спокойно; тоже самое мы видим и над упавшими фамилиями.

Сквайр. Упавшие фамилии могут снова встать, а про деревья этого нельзя сказать.

Рандаль. Ах, сэр! вы согласитесь, что на исправление расточительности и мотовства одного владельца часто требуется энергия многих поколений…

Сквайр (с нахмуренным лицом). Весьма справедливо, сэр, весьма справедливо. Мой Франк чертовски расточителен, и как варварски холодно обращается со мной! Представьте, до сих пор еще не приезжал сюда! скоро три часа, а его нет, – да и только. Между тем, я думаю, что он сказал вам, где я остановился: иначе как бы вы отыскали меня!

Рандаль (принужденно). Ваша правда, сэр: он сказал мне ваш адрес, и, если говорить откровенно, так я нисколько не удивляюсь, что он до сих пор не явился.

Сквайр. Это почему?

Рандаль. Мы с самого детства находимся друг с другом в приятельских отношениях.

Сквайр. Об этом и он мне писал; я очень рад этому. Наш выборный член, сэр Джон, сказывал мне, что вы очень умный и степенный молодой человек. А Франк говорит, что он желал бы иметь если не ваши таланты, то по крайней мере ваше благоразумие. Ведь у моего Франка очень доброе сердце, сэр, прибавил отец, заметно смягчая свои чувства в отношении к сыну. – Впрочем, милостивый государь, вы, кажется, сказали, что нисколько не удивляетесь, что он до сих пор не является поздравить отца своего с приездом? скажите, на милость, почему это?

Рандаль. Мой добрый сэр, вы сами, кажется, писали к Франку, что вы слышали о его лондонской жизни от сэра Джона и других лиц, и что вы недовольны его ответами на ваши письма?

– Так что же?

– И вслед за тем вы сами так неожиданно явились в город.

– Что же из этого?

– То, что Франк стыдится встретиться с вами. Потому, говорит он, что он действительно был расточителен и вышел из пределов назначенного ему содержания. Зная мое уважение к вам и мою искреннюю привязанность к нему самому, он просил меня приготовить вас к принятию его признания и, если можно, к прощению его. Я знаю, что принимаю на себя слишком большую обязанность. Я не имею никакого права быть посредником между отцом и сыном; но прошу вас, сэр, убедиться, что в этом случае я имел самые благородные намерения.

– Гм! произнес сквайр, стараясь успокоить душевное волнение и выражая на лице своем мучительное чувство. – Я и без этого знал, что Франк проживает более того, что ему назначено; но, во всяком случае, мне кажется, ему бы не следовало приглашать третье лицо затем собственно, чтоб приготовить меня к прощению его мотовства. (Извините меня, сэр: я не имею намерения оскорбить вас.) Ужь если требовалось для этого третье лицо, так разве у него нет родной матери? Чорт побери! за кого он меня считает? что я, тиран, что ли, какой, или изверг? Каково покажется! мой родной сын боится говорить со мной! Хорошо, я жь ему прощу!

– Простите меня, сэр, сказал Рандаль, решительным тоном и принимая вид человека, вполне сознающего свое превосходство по уму над другим человеком: – но я считаю обязанностью посоветовать вам не выражать своего гнева за доверенность ко мне вашего сына. В настоящее время я имею на него некоторое влияние. Вы можете думать о его расточительности как вам угодно, но я успел отклонить его от множества неблагоразумных поступков, от множества долгов; а вам должно быть известно, что молодой человек гораздо охотнее станет повиноваться внушениям людей своего возраста, нежели советам самого преданного друга, который уже в зрелых летах. Поверьте, сэр, что я говорю сколько в пользу Франка, столько же и в вашу собственную. Позвольте мне сохранить это влияние над Франком и, ради Бога, не упрекайте его за доверенность, которую он возлагает на меня. Мало того: допустите ему предположение, что я успел смягчить неудовольствие, которое, во всяком другом случае, вы должны были ощущать и обнаруживать.

В словах Рандаля Лесли было столько здравого смысла, в его великодушном заступничестве обнаруживалось столько чистосердечия и бескорыстия, что врожденная проницательность сквайра была обманута.

– Смею сказать, сэр, что вы прекраснейший молодой человек, сказал он: – и я премного обязан вам. Я совершенно согласен с поговоркой, что «не поставишь старую голову на молодые плечи». Даю вам обещание, сэр, не сказать Франку ни одного сердитого слова. Я уверен, что он, бедненький, очень огорчен. С каким нетерпением я жду его объятия! Предоставляю вам, сэр, успокоить его.

– Нет ничего удивительного, сказал Рандаль, стараясь выказать душевное волнение: – что сын ваш так нежно любит вас. Мне кажется, стоило бы большего труда для такого великодушного сердца, как ваше, сохранить перед Франком надлежащую твердость.

– О, не беспокойтесь: там, где следует, я умею выказать всю твердость моей души, возразил сквайр: – особливо, когда Франка нет у меня перед глазами. Хорош, нечего сказать! весь в маменьку…. не правда ли?

– Я не имел еще удовольствия видеть его маменьку.

– Как так! не видали моей Гэрри? Пожалуй вы и не увидите ее. Вам бы давно следовало навестить нас. У нас есть портрет вашей бабушки, когда она была еще девицей, с посошком в одной руке и букетом лилий в другой. Надеюсь, что мой полу-брат отпустит вас?

– Без всякого сомнения. Неужели вы не навестите его во время вашего пребывания в Лондоне?

– Нет. Пожалуй еще подумает, что я ищу чего нибудь от правительства. Скажите ему, что министры должны поступать немного получше, если желают при выборах иметь мой голос. Впрочем, идите. Я вижу ваше нетерпение сообщить Франку, что все забыто и все прощено. Приходите обедать сюда вместе с ним к шести часам, и пусть он принесет с собой все счеты. О, я ни за что не стану бранить его,

– Что касается до этого, сказал Рандаль, улыбаясь: – мне кажется (простите мою откровенность), вам бы не следовало принимать это так легко. С вашей стороны будет прекрасно сделано, если вы не станете упрекать его за весьма натуральный и, в некотором отношении, достойный похвалы стыд, который он испытывал при одной мысли, что должен встретиться с вами, но в то же время, по-моему, не должно допускать при этом случае ничего такого, что могло бы уменьшить этот стыд: это в некотором отношении стало бы удерживать его от дальнейших заблуждений. И потому, если вы можете выказать гнев свой за его расточительность, то это было бы прекрасно.

– Вы говорите как книга. Я постараюсь сделать все лучшее.

– Если вы пригрозите, например, взять его из службы и увезти на жительство в деревню, это произвело бы прекрасное действие.

– Что такое! Неужели уехать домой и жить вместе с родителями он считает за такое великое наказание?

– Я не говорю этого; но, знаете, иметь привязанность к Лондону и к лондонской жизни – весьма натурально. В его лета и с его огромным наследством это весьма натурально.

– С его наследством! воскликнул сквайр, в мрачном расположении духа: – с его огромным наследством! Надеюсь, что он еще не решается и подумать об этом. Чорт возьми! Милостивый государь, да я еще сам надеюсь пожить на белом свете. Наследство! Само собою разумеется, казино принадлежит ему; но что касается остального, сэр, пока я жив, никто не смей и подумать об этом. Да если я захочу, так разделю всю Гэзельденскую вотчину между моими землепашцами. Наследство!

– Мой добрый сэр, я не смею подумать, а тем более сказать, что Франк имеет чудовищную идею о рассчете на вашу кончину. Все, что мы можем сделать для него, так это дать ему погулять сколько его душе угодно, потом женить и поселить его в деревне. Тысячу раз будет жаль, если он успеет усвоить городские привычки и наклонности: для Гэзельденского поместья это будет весьма дурная вещь. А я, присовокупил Рандаль, с принужденным смехом: – принимаю живое участие в старинном имении, где родилась и выросла моя бабушка. Поэтому, пожалуста, принудьте себя казаться сердитым, и даже советую поворчать немного, когда будете уплачивать его долги.

– Конечно, конечно! в этом отношении вы можете положиться на меня, сказал сквайр, весьма резко и с заметно изменившимся лицом. – Очень, очень много обязан вам, мой добрый родственник, за ваши умные советы.

И толстая рука сквайра слегка дрожала в то время, как он протянул ее Рандалю.

Оставив отель Лиммера, Рандаль поспешил на квартиру Франка, в улице Сент-Джемс.

– Друг мой, сказал он, являясь перед Франком: – надобно приписать особенному счастью, что ты поручил мне устроить все дело с твоим родителем. Ты можешь говорить, что он весьма сердитый человек; однако, я успел утишить его гнев. Тебе теперь нечего опасаться, что он не заплатит твоих долгов.

– Я никогда и не опасался этого, сказал Франк, меняясь в лице. – Я только боялся его гнева. Но, признаюсь, его великодушие еще более страшит меня. Теперь только я начинаю понимать всю мою беспечность, все мое сумасбродство. Как бы то ни было, это будет мне уроком. Очистив долги свои, я постараюсь вести жизнь порядочного человека, буду, по возможности, бережливым.

– Совершенно справедливо, Франк! Признаюсь тебе, я боюсь одного теперь, что если отцу твоему будет известно все, то он, без всякого сомнения, исполнит свою угрозу, которая покажется тебе весьма неприятною.

– В чем же заключается эта угроза?

– Принудить тебя выйти в отставку и выехать из Лондона.

– Это ужасно! воскликнул Франк, делая над словами сильное ударение: – это значит, мне хотят грозить как ребенку!

– Да, эта мера показалась бы весьма забавною в глазах твоей партии, которая, мимоходом сказать, не принадлежит к числу деревенских. Кроме того, ты сам так любишь Лондон и считаешься светским человеком.

– Ради Бога, не говори мне об этом! вскричал Франк, прохаживаясь взад и вперед по комнате, в сильном раздражении.

– Знаешь ли что, я бы не советовал тебе выставлять сразу перед отцом все свои долги. Если покажешь половину, то отец поворчит немного и отпустит тебя; это, признаюсь, я сильно боюсь за последствия, если ты признаешься ему во всех своих долгах.

– Но каким же образом уплачу я другую половину?

– Ты должен уделять на это из денег, ассигнуемых отцом; согласись, что этих денег высылается тебе весьма достаточное количество; притом же кредиторы не требуют от тебя немедленной уплаты.

– Твоя правда; но что станут делать эти проклятые вексельные маклера?

– Для молодого человека с такими видами на будущее они всегда возобновят векселя. А если я получу хорошее место, то с удовольствием помогу тебе, мои добрый Франк.

– Ах, Рандаль, я еще не до такой степени бессовестен, чтобы извлекать выгоды из твоей дружбы, отвечал Франк, с чувством искренней признательности. – Однако, выставлять действительное положение моих дел, не в том виде, как они есть на самом деле, будет, мне кажется, довольно неблагородно, будет похоже в некоторой степени на ложь. Еслиб идею эту внушал мне не ты, а кто нибудь другой, я бы ни за что на свете не принял ее. Ты такой умный, добрый, благородный товарищ.

– После столь лестных эпитетов я не смею принять на себя ответственность верного советника. Впрочем, не обращая внимания на твои собственные выгоды, мне бы приятно было пощадить твоего отца от мучительного чувства, которое он непременно должен испытать, узнав, как далеко простираются все твои заблуждения. С твоей стороны было бы жестоко сделать мистера Гэзельдена единственным страдальцем, тогда как ты сам мог бы легко снести половину своего собственного бремени.

– Правда твоя, Рандаль, правда; мне и в голову не приходила эта мысль. Я непременно поступлю по твоему совету и сию же минуту отравляюсь к отцу. Неоцененный мой родитель! надеюсь, что он в добром здоровье.

– Совершенно здоров. Он представляет собою удивительный контраст жолто-бледным обитателям Лондона! Однако, я не советовал бы тебе ехать к отцу раньше обеда. Он просил меня приехать с тобой вместе к шести часам. Я заеду за тобой немного раньше этого времени, и мы вместе отправимся. Это избавит нас от излишней принужденности. Так до свидания…. Ах, да! знаешь ли что: еслиб я был на твоем месте, я не стал бы принимать этого обстоятельства слишком серьёзно и с излишним раскаянием: тебе известно, что даже самые лучшие родители любят, как говорится, держать своих сынков под ноготком. А если ты хочешь при своих летах сохранить свою независимость и не закупорить себя в деревне, как какой нибудь школьник, навлекший на себя родительский гнев, то не мешало бы держать себя несколько помужественнее. Советую тебе подумать об этом.

Обед в гостинице Лиммера совершался совсем не так, как ему должно бы было совершаться при встрече отца и сына. Слова Рандаля запали глубоко и производили в душе сквайра неприятное ощущение; оно сообщало какую-то холодность его приему, несмотря на искренность прощения, великодушие, под влиянием которых он приехал в Лондон, С другой стороны, Франк, приведенный в замешательство скрытностью и желанием «не принимать этого обстоятельства слишком серьёзно», казался сквайру непризнательным, неблагодарным.

После обеда сквайр начал напевать что-то в полголоса и говорить довольно несвязно, а Франк – краснеть и беспокоиться. Тот и другой чувствовали себа совершенно стесненными в присутствии третьего лица, и это неприятное положение продолжалось до тех пор, пока Рандаль, с искусством и ловкостью, идущими как нельзя лучше к делу при каких нибудь других обстоятельствах, сам разбил ледяную гору, прикрывавшую беседу, и так умно умел рассеять принужденность, которой сам был виновником, что в скором времени отец и сын были как нельзя более довольны его коротким и ясным изложением дел Франка.

Долги Франка не были, на самом деле, слишком велики: и когда он, опустив стыдливые взоры, объявил половину их, сквайр, приятно изумленный, намеревался уже обнаружить свое великодушие, которое с одного разу открыло бы перед ним превосходное сердце его сына. Но предостерегающий взгляд Рандаля остановил это побуждение, и сквайр, не забывая своего обещания, считал полезным выказать гнев, которого не чувствовал, и произнести угрозу, что если Франк, на будущее время не будет иметь благоразумия и станет увлекаться шайкою лондонских щеголей и мотов, то он принужден будет немедленно взять его из службы, увезти в деревню и занять сельским хозяйством.

– Помилуйте, сэр! воскликнул Франк, очень неосторожно: – да я не имею ни малейшего расположения к сельскому хозяйству. В мои лета и после лондонской жизни деревенская жизнь покажется ужасно скучною.

– Вот что! произнес сквайр, весьма угрюмо.

И вместе с тем он засунул в бумажник несколько ассигнаций, которые намерен был присоединить к деньгам, отсчитанным уже для Франка.

– Так деревенская жизнь покажется для вас ужасно скучною? Это, верно, потому, что деньги там выходят не на глупости и пороки, а на наем честных работников и на умножение народного богатства. Тратить деньги подобным образом вам не нравится: жаль будет, если такие обязанности никогда не будут согласоваться с вашим вкусом.

– Неоцененный батюшка….

– Молчи, негодный! Был бы ты на моем месте, то наверное давно бы срубил все мои дубы и заложил бы все именье, – продал бы его, проиграл в карты. Прекрасно, отлично хорошо! деревенская жизнь ужасно скучна! Так, сделайте одолжение, оставайтесь в городе.

– Мистер Гэзельден, сказал Рандаль, ласковым тоном и как будто с желанием обратить в шутку то, что грозило сделаться серьёзным: – вероятно, вы не имеете желания, чтобы ваши выражения были поняты буквально. Быть может, вы приняли Франка за такого же расточительного молодого человека, как лорд А., который приказал однажды своему управляющему вырубить остатки лесу; и, получив от управляющего ответ, что во всем именьи остались только три дерева – с дорожными знаками, он написал: «деревья эти, во всяком случае, должны быть взрослые, и потому срубить их немедленно.» Вероятно, сэр, вы знаете лорда А. Это такой умница и, в добавок, самый преданный друг Франка.

– Ваш самый преданный друг, мастэр Франк? Нечего сказать, хороши у вас друзья!

И сквайр застегнул карман, в который, с решительным видом, положил свой бумажник.

– Однако, позвольте вам заметить, сэр, сказал Рандаль, с кроткой улыбкой: – лорд А. также и мой друг.

После этого, Рандаль, с таким нетерпением выжидавший удобной минуты переменить разговор, сделал несколько вопросов об урожае хлеба и новом способе удобрения земли. Он говорил умно и с увлечением, но при всем том оказывал величайшее внимание к словам сквайра, знакомого с этим предметом по опыту. Рандаль провел все после обеда в рассуждении о предметах, заимствованных из земледельческих газет и парламентских прений, и, подобно всем наблюдательным читателям, узнал, в течение нескольких часов, гораздо более, чем многие, непривыкшие к занятию, приобретают из книг в течение года. Сквайр был изумлен и как нельзя более доволен сведениями молодого человека и его расположением к подобный предметам.

– Смело можно сказать, заметил сквайр, бросая сердитый взгляд на бедного Франка: – смело можно сказать, что в ваших жилах течет благородная кровь Гэзельденов, и что вы умеете уже теперь отличить бобы от репы.

– Удивительного в этом нет ничего, отвечал Рандаль, простосердечно:– ведь я готовлю себя к общественной жизни; а чего будет стоить человек, посвятивший себя государственной службе, если он не познакомится с земледелием своего отечества!

– Правда ваша, правда! именно, чего будет стоить подобный человек! Пожалуста, предложите этот вопрос, вместе с моим особенным почтением, моему полу-брату. Какую чепуху говорит он иногда в Парламенте по поводу новых постановлений для земледельческого класса!

– Мистер Эджертон имеет такое множество других предметов, на которых сосредоточиваются все его размышления, что мы, по необходимости, должны извинить в нем недостаток сведений к одном только, хотя и весьма важном предмете. Впрочем, при его обширном уме, он, вероятно, рано или поздно, но приобретет эти сведения: он любит силу, а знание, сэр, есть сила.

– Весьма справедливо, прекрасно сказано, заметил сквайр, простосердечно.

Сердце сквайра, намеревавшегося на другой же день отправиться обратно в поместье, при прощаньи с Франком забилось сильнее; оно начинало согреваться чувством родительской любви, и тем сильнее, что Франк все еще находился в весьма унылом расположении духа. Рандаль не хотел на первый раз и в своем присутствии развить в отце отчуждение к сыну.

– Пожалуста, поговорите с бедным Франком, сэр, и, если можно, приласкайте его, прошептал он, заметив слезы на глазах сквайра, подошедшего к окну.

Сквайр повиновался с удовольствием.

– Милый сын мой, сказал он, протягивая руку Франку: – перестань печалиться: все это вздор, не стоит обращать на это внимания. Пожалуста, не думай об этом, забудь, что было между нами.

Франк схватил протянутую руку, и в то же время другая рука его обвилась вокруг широкого плеча его отца.

– О батюшка, вы слишком добры, – слишком добры!

Голос Франка до такой степени дрожал, что Рандаль, проходя мимо его, коснулся его руки; но этим прикосновением выражалось многое.

Сквайр прижал сына к сердцу, – к сердцу до такой степени обширному, что, по видимому, оно занимало все пространство в его широкой груди.

– Милый Франк мой, говорил он, с трудом удерживая рыдания: – не денег мне жаль, но твоя беспечная жизнь сильно беспокоит мистрисс Гэзельден. На будущее время старайся быть побережливее. Ведь ты знаешь, что современем все мое именье будет принадлежать тебе. Только пожалуста не рассчитывай на это: я терпеть не могу этого, – слышишь ли, не могу терпеть!

– рассчитывать! вскричал Франк. – О, батюшка, можете ли вы думать об этом!

–

– Я так доволен, Франк, что хотя слегка участвовал в твоем полном примирении с мистером Гэзельденом, сказал Рандаль, выходя вместе с Франком из отеля. – Я видел твое уныние и попросил мистера Гэзельдена поговорить с тобой поласковее.

– В самом деле? Очень жаль, что ему нужна была подобная просьба.

– Я так хорошо познакомился с его характером, продолжал Рандаль, – что на будущее время, льщу себя надеждой, сумею повести дела твои как нельзя лучше. Однако, какой он прекрасный человек!

– Лучший человек из целого, мира! вскричал Франк, с чистосердечным восторгом. – А все же я обманул его, прибавил, Франк, после минутного молчания. – Мне так и хочется воротиться к нему….

– И сказать, чтобы он дал тебе еще такую же сумму денег. Пожалуй он еще подумает, что ты потому только и казался таким признательным сынком, чтоб выманить от него эти деньги. Нет, нет, Франк, не советую: лучше сберегай лишния деньги, нарочно откладывай понемногу, живи поэкономнее, и тогда, пожалуй, можешь сказать ему, что сам уплатил половину долгов своих. В этом поступке обнаружится большое с твоей стороны великодушие.

– И действительно так. Право, Рандаль, у тебя такое же прекрасное сердце, как и голова. Спокойной ночи.

– Неужли домой? Так рано? Разве тебя никуда не приглашали на вечер?

– Никуда, где бы присутствие мое было необходимо.

– В таком случае, спокойной ночи.

Друзья расстались, и Рандаль отправился в один из фэшёнебельных клубов. Он подошел к столу, где четверо молодых людей (младшие сыновья хороших фамилий, жившие роскошно) все еще беседовали за бутылками вина.

Лесли имел очень мало общего с этими джентльменами; однакожь, он принудил себя быть в кругу их любезным: вероятно, это делалось вследствие прекрасного совета, полученного от Одлея Эджертона:

«Никогда не позволяй лондонским дэнди называть себя выскочкой, – говорил государственный сановник. – Многие умные люди испытывают неудачи в жизни потому, что глупцы и невежды, которых одним словом, кстати сказанным, можно бы сделать их клакёрами, часто делают их самих предметом насмешек. Какое бы место ни занимал ты в обществе, старайся избегать ошибки, свойственной многим начитанным людям…. короче сказать, не показывай из себя выскочки!»

– Я сейчас только простился с Гэзельденом, сказал Рандаль: – какой он прекрасный товарищ!

– Чудесный товарищ! заметил высокородный Джорж Борровел. – Где он? скажите.

– Ушел домой. У него была маленькая сцена с отцом, грубым деревенским сквайром. С вашей стороны было бы весьма великодушно, еслиб вы отправились к нему побеседовать или взяли бы его с собой в другое место, повеселее его квартиры.

– Неужели старый джентльмен тиранил его? какой ужасный позор! Кажется, Франк нерасточителен и современем будет очень богат…. не правда ли?

– Получит огромное наследство, сказал Рандаль: – прекрасное именье, совершенно свободное от долгов. Ведь он единственный сын у сквайра, прибавил Рандаль, отворачиваясь.

Между молодыми джентльменами начался ласковый и дружеский шепот, с окончанием которого все встали и отправились на квартиру Франка.

– Клин в дереве, сказал Рандаль про себя: – в самой сердцевине этого дерева уже сделана значительная трещина.