Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Русь замысловатая
По Росси́и убо́гой
дураки́ и доро́ги
сте́лются, е́дут, иду́т.
Вот колдо́бина тут,
а в колдо́бине колесо́.
Э́ко тебя́ занесло́!
Занесло́ теле́гу,
а в теле́ге дрова́.
Но и э́то ещё не беда́,
а беда́ была́ такова́:
дурачо́к на ла́вочке
ше́пчет в у́шко да́мочке.
И ни гроша́, ни гро́шика
у паренька́ Еро́шеньки.
Ах, Еро́шка, Ерофе́й
ты у ма́мки – дурале́й,
ты у тя́тьки – дура́к
и у ба́бки – про́сто так.
А у де́вочки Аню́точки —
са́мый, са́мый лу́чшенький!
А у её ма́меньки —
ты ни то и ни сё,
а у её па́пеньки —
прощелы́га вот и всё.
Лишь у де́да дурака́
ты – Еро́шка-прям-бяда́!
Ой люли́, люли́, люли́,
прилете́ли к нам гули́,
се́ли у доро́ги:
«Како́й двор убо́гий,
не́ту, не́ту, тут зерна́,
улети́м со двора́!»
Кры́льями размаха́лись
да у нас оста́лись.
А у доро́ги колесо́:
прикрути́, Ива́н, его́
да дрова́ не растряси́,
це́ло к ха́те привези́!
Но у ха́ты, у воро́т
гульба́, сва́дьба идёт:
же́нят сы́на-дурака́!
– Ерофе́й, поди́ сюда́.
Ты, сыно́к, уже́ большо́й,
с ба́бой сла́дишь не с одно́й,
но узна́ю чё, прибью́,
я неве́стушку люблю́! —
наставля́л сы́на оте́ц.
Но Ерофе́й наш молоде́ц:
– А я чё, а я ничё,
я не де́лал ничего́,
я ни про́мах, ни дура́к,
я, батя́ня, про́сто так.
Эх дураки́, доро́ги
по Руси́ убо́гой
как кати́-кати́ли.
И кого́ б мы ни люби́ли,
мы не вда́рили ни ра́зу
в грязь лицо́м!
И я о том!
Ой люли́, люли́, люли́,
лети́те к бари́ну, гули́:
не меша́йте куря́м
ша́стать по чужи́м двора́м!
Как у ма́тушки Руси́
то́лько три́дцать два пути́:
путь нале́во – сра́зу в гроб,
путь напра́во – э́то бог,
путь вперёд – мосто́чек в рай,
в ко́смос – но́вый век встреча́й!
Остальны́е же пути́
ми́мо норовя́т пройти́:
пе́рвый путь – куда-нибудь,
путь второ́й – в мир неземно́й,
а на тре́тьем, как всегда́,
све́тит лишь одна́ звезда́.
Вот по э́тому пути́
и пыта́юсь я пройти́.
Попы́тка не пы́тка,
но милёнок мой с улы́бкой
смо́трит на уси́лия:
ста́ну ль я краси́вее?
Нет, мой хоро́ший,
я не ста́ну стро́же,
я не ста́ну мла́дше
и не бу́ду кра́ше.
Но звезду́ свою́ младу́ю,
как и Ро́дину родну́ю,
я не вы́пущу из рук,
хоть руби́ меня́, как сук!
Потому́ как на пути́
три несча́стья, три беды́
и одно́ большо́е го́ре —
ты не лю́бишь меня́ бо́ле!
А кто милёнок мой дурно́й?
Догада́йся сам, родно́й.
По́ле:
Ты не тронь меня́, пурга́,
я по́люшко чи́стое,
весно́й отда́м коло́сья зерни́стые,
а ле́том налью́ их со́ком
и вздохну́ споко́йно с поко́сом.
Мужики́:
Ско́сим, намоло́тим и сно́ва засе́ем,
еди́м хлеб, никогда́ не боле́ем!
А ты плачь, мурава́, не плачь,
по поля́м сно́ва хо́дит пала́ч:
то война́, то беда́, то го́ре —
для всего́ госуда́рства нево́ля!
Что ж ты, трава́, не пла́чешь:
спишь иль ничего́ не зна́чат
для тебя́ людски́е поко́сы?
Тебе́ на́ши слёзы – что ро́сы.
Ба́бы:
Мужи́к мрёт, а по́люшку всё приво́льно,
ведь когда́ крестья́нину бо́льно,
по́лю чи́стому не накла́дно:
лишь бы к о́сени не сгоре́ть и ла́дно!
Опя́ть по́ле:
Завали́ меня́, зи́мушка, сне́гом покре́пче,
мне и спать одно́й бу́дет поле́гче.
А под кем бы ты, Русь, ни лежа́ла,
тому́ всегда́ бу́дет ма́ло
и поле́й, и хлебо́в и го́ря!
Вот така́я исто́рия.
– Куда́ ты, кобы́ла?
– За сча́стьем ходи́ла!
– Сча́стье нашла́?
– Не нашла́, но блуди́ла
в лесу́ дрему́чем:
вся́ких барье́ров кру́че
снега́ лежа́ли.
И я не бежа́ла,
а ка́к-то стра́нно передвига́лась —
мне и миля́ не дава́лась.
– Для дурно́й кобы́лы
и снег в лесу́ – уди́ла!
Заче́м тебе́ сча́стье, ду́ра?
– Для фигу́… для фигу́… для фигу́ры.
– А заче́м же ты в лес попёрлась?
– Да до́ма всё ка́к-то притёрлось.
– Отчего́ ж не по тро́пке, а в ча́щу?
– Где доро́га, там воз и обря́щешь.
Эх, доста́ло всё, бра́тцы!
Во́ля во́льная, здра́сьте.
– Ну здра́вствуй, во́люшка,
и нам на го́рюшко.
Мы ведь то́же не ска́чем,
а царь нагру́зит, так пла́чем,
но тя́нем-потя́нем ля́мку.
Ты права́, на́до в снег иль на са́нки!
Мать по-ма́терному руга́лась.
Смерка́лось.
А оте́ц господи́ном сиди́т,
как бу́дто и дел ему́ нету,
что до́чка уже́ больша́я.
Вся родня́ провожа́ет
за́муж.
Пора́ уж!
Коса́-краса́, печь побелёна.
Наста́сья влюблённа
в сосе́да Васю́тку,
он ту́та.
– А ну пошёл! – семья́ отгоня́ет,
пуща́й не узна́ет
како́ на неве́сте пла́тье.
Атла́сное. Не порва́ть бы!
Суета́, маета́, бормоту́ха.
– На здоро́вье, девчу́ха! —
пьёт родно́й дя́дька.
А пла́тье
са́мое расши́тое,
и се́рдце у нас молодо́е.
Впереди́ дом и се́меро до́чек.
Не хо́чешь?
Не хо́чет, ви́дно и тя́тя
тебя́ отдава́ти
в жизнь заму́жню.
А что де́лать-то? Ну́жно!
Казачо́к, казачо́к
посмотре́л на мой бочо́к
и сказа́л: «Беда́ моя́,
бу́дешь ты моя́ жена́!»
Казачо́к, казачо́к —
бе́дный, ме́лкий мужичо́к,
не прости́ла я ему́
«беду́ мою́», а посему́
то́пнула я но́жкой,
бря́кнула серёжкой:
– Не бу́ду я твое́й жено́й,
коль ты весь не тако́й:
ни хоро́ш, ни приго́ж
и на чёрта похо́ж! —
разверну́лась и ушла́.
А родня́ меня́ нашла́
в его́ же ха́те да разу́ту.
Нет, люби́ть я вас не бу́ду,
дорога́я родня́,
коль вы ищи́те меня́!
Ай, курлы́, курлы́, курлы́,
лю́бы бы́ли казаки́
ку́рам да каза́чкам.
А я пу́зо спря́чу,
не смотри́те вы туда́:
не сгла́зьте, лю́ди, казака́!
Что молчи́шь ты, ста́рый башма́чник,
расска́зывай, как «башмаки́ пи́лят»
короли́ и все те, кто там бы́ли,
они́ про тебя́ забы́ли,
а тебе́ до них нет и де́ла.
И я вро́де хоте́ла,
да не по́мню чего́:
что́-то я не успе́ла,
ви́димо, подлата́ть башмачо́к.
Да коне́чно, башма́чник,
я всё понима́ю уже́:
тот кто молчи́т, тот зна́ет
ско́лько «гвозде́й в башмака́х»
у трудово́го наро́да!
Так куй свои́ ла́пти, башма́чник,
а я подкую́ стишо́к.
Ведь короли́ морда́стые
хотя́т и хотя́т ещё
молчали́вых башма́чников ско́рбных,
си́льной бо́ли в мое́й спине́,
снов люде́й о́чень го́рьких
и в их башмака́х камне́й!
Нас во́йнами оби́дели,
нам да́ли три рубля́
на хра́мы и оби́тели.
Оби́да не прошла́.
Не прошло́ мирово́е го́ре,
не прошло́ и «го́лым по по́лю»,
не прошла́ покосе́вшая ха́та.
Не ушли́ мужики́ в запла́тах,
а се́ли и ждут чего́-то:
когда́ ко́нчатся все забо́ты
и́ли во́йны сги́нут с плане́ты
да де́тям разда́рят конфе́ты.
И закру́жится хорово́д
весёлый тако́й и соврёт:
«Всё хорошо́, ребя́та
краси́вые стоя́т ха́ты,
но го́лым по по́лю не ну́жно!»
А мы подпоём ему́ дру́жно:
– Нет, нас никто́ не оби́дел,
потому́ как никто́ и не ви́дел
слёз из глаз на́ших кра́сных.
«Вам не люб хорово́д? Напра́сно!»
А росси́йские поля́,
говоря́т, сошли́ с ума́:
покати́лись стога́,
докати́лись до гумна́,
вста́ли коло́м и стоя́т,
вка́тываться не хотя́т.
Мы наго́ним на них
престрашне́йший де́дов чих:
чих, чих, чих, чих!
Поплюём ещё на них
и поста́вим в у́гол.
Ну где́ вы там, ворю́ги?
А ворю́ги как приду́т,
мы уж бу́дем тут как тут:
их в мешо́к и на кол!
Ба́бы бу́дут пла́кать,
пла́кать, пла́кать, горева́ть,
се́но во́ поле сажа́ть:
– Ты расти́, подраста́й
наш сумасше́дший урожа́й!
Золоты́е, безбре́жные да́ли,
мы таки́х никогда́ не встреча́ли.
Мы их никогда́ и не встре́тим,
но в блокно́те ру́чкой отме́тим:
мы тут не быва́ли и тут,
а здесь нас во́все не ждут.
Ну и ла́дно, к чему́ нам да́ли,
что мы в них не вида́ли?
Е́сли за́ду тепло́ на пе́чке,
а за окно́м скворе́чник,
да на ла́вочке ба́бки
и у ка́ждой по ха́тке.
Ну чего́ ещё в жи́зни на́до?
Кричи́м хо́ром:
– Большу́ю зарпла́ту!
Е́сли ро́дина пьёт и рыда́ет —
э́то ещё не беда́,
потому́ как нас окружа́ют
леса́, поля́ и луга́!
Ху́же, когда́ ро́дины не́ту
и́ли ро́дина – зыбь и пески́.
А у нас всё в поря́дке:
мо́ре, ре́ки, озёра, тиски́.
Жила́-была́ Ма́сленица с припёком,
с одни́м румя́ным бо́ком,
а друго́й бок бле́ден,
как крестья́нин бе́ден.
Ка́тится Ма́сленица, рыда́т:
«Никто́ мне не пода́т,
никто́ меня́ не съест!»
А на встре́чу ей подво́да неве́ст.
Как зави́дели Ма́сленицу румя́ну,
одино́ку, бесприда́ну,
крича́т: «Пры́гай к нам в подво́ду!»
А та в отве́т: «Немо́гу!»
– Ну и ду́ра! – де́вки хохо́чут.
– Никто́ меня́ бо́ле не хо́чет! —
ка́тится по тропи́нке, пла́чет.
Навстре́чу ма́ленький ма́льчик:
ам – и съел её ду́ру.
Вот така́я культу́ра
у нас на селе́.
Де́ти ны́ли: «А мне?»
А вам не вида́ть но́не сча́стья,
потому́ как бро́дит нена́стье
в ви́де де́да Его́ра
с хворости́ной в рука́х. Вот умо́ра!
Съешь блино́к, каса́тик,
бу́дешь мне, как бра́тик;
ста́ну я тебе́ сестро́й.
Рот поши́ре откро́й,
рот откро́й, не закрыва́й,
мо́жет, вле́зет карава́й!
Ну а е́сли вле́зет два,
то за́муж за тебя́ б пошла́!
И не смотри́ серди́то,
я те не «Лоли́та»,
а как дам проме́ж глаз,
сра́зу же́нишься на нас!
Ой, каса́тик-косе́ц,
пойдёшь аль нет, под вене́ц?
Я те не сестрёнка,
ты то́же не мальчо́нка:
со́рок лет – уже́ большо́й,
почти́ дед. Молчу́ родно́й!
Ты ешь блино́к да слу́шай:
бу́дем жить полу́чше,
как за́муж за меня́ пойдёшь.
Напу́тала! Ну что, возьмёшь?
Во́йны мно́гие мы вида́ли
в по́ле, как про́клятые, паха́ли.
Но ма́сленицы тако́й
не вида́л да́же конь боево́й!
Вот ты на неё посмотри́,
и каки́м бо́ком на неё ни смотри́,
нет румя́ней да кра́ше,
да́же на́ша неве́ста Гла́ша
не сравни́тся с тако́й красоти́щей!
Ты ку́шай, ку́шай блини́ще
да дава́й скоре́е отве́т:
люба́ тебе́ ма́сленица аль нет?
Е́сли люба́, ешь ещё.
А е́жели нет, то пошто́
тут окола́чиваешься без де́ла?
Жри, пока́ я блины́ все не съе́ла,
не пое́ла, не покуса́ла.
Вишь, пеку́ и пеку́. Мне всё мало́!
Всю ма́сленичную неде́лю
я блины́, ола́дьи е́ла.
Их бо́льше есть я не могу́,
пирожо́чков напеку́.
Напекла́ я пирожко́в,
муж пришёл. Ну, будь здоро́в!
Полете́ли пирожки́, ой, на у́лицу,
а за ни́ми и жена́ – мужи́к хму́рится!
Вот стою́, раздаю́ пироги́: «Все возьми́те,
и меня́ с собо́й забери́те,
я ба́ба бро́шенка-кулина́рушка,
напеку́ кулебя́к, сварю́ отва́рушку,
а вы как вы́пьете отва́р, помолоде́ете —
вспо́мнить и́мечко своё не суме́ете!»
Эх, ма́сленица-раскраса́вица,
что ж ты де́лаешь с людьми́, само́й нра́вится?
Собира́йся наро́д,
ма́сленица к нам идёт,
кве́рху за́дом сра́зу прёт,
кве́рху за́дом сра́зу прёт
да по-ру́сски орёт:
– Ты пеки́, но не спали́
блин румя́ный в печи́,
не сожги́ его́, не сглазь,
да и сам с печу́рки слазь,
слазь и жри блины́ горо́й,
да роти́ще свой откро́й,
а я туда́ заки́ну
твою́ больну́ю спи́ну,
его́ больну́ю по́пу,
туда́ же и Евро́пу!
Говори́ло нам яри́ло:
«Не болта́йте языко́м!»
Говори́ло мне яри́ло:
«Тебя́ за́просто сожжём!»
На яри́ло ведь не наки́нешь узду́,
я сижу́ в сторо́нке и жду,
чтоб дорого́е яри́ло
меня́ ве́чным огнём накры́ло:
– Гори́, гори́ я́рко,
моя́ ты Худоя́рка,
гори́, гори́ стра́стно,
ведь лик твой распрекра́сный
во́все и не на беду́
с собо́ю в ве́чность унесу́!
Горю́, горю́, догора́ю
и свя́то ведь зна́ю:
я одна́ была́ така́я
с рожде́нья, что ли, неземна́я.
