Цитаты

Господин Тимо несся впереди,- продолжал Тийт И опять надолго приложился к бутылке,- несся впереди по крайней мере троих сбил с лошади...
Я спросил:
-И там тебя ударили?
-Там, это уж точно.
В темноте он неожиданно повернулся ко мне своим с пробелью левым глазом и сказал:
-Да только это не француз ударил.
-То есть как?!
-Господин Тимо рубил вокруг себя спереду и сзаду. А я был в двух шагах позади, в аккурат по правую руку от него...
-Господи боже, ты хочешь сказать, что это Тимо ударил тебя саблей по лицу?!-Даже не знаю, почему это меня так напугало.
-Ничего не попишешь, он. Нечаянно, само собой понятно.
-И что же он сделал?
-Дак он не понял.
-Конечно, в суматохе. А потом?
-Потом думал, что это француз ударил.
-Ну, а когда узнал?-Мне вдруг стало ужасно важно услышать, что Тимо сделал, когда он узнал, что этот злополучный удар нанесен им самим.
-Я спрашиваю, что он сделал, когда узнал?
-...Дак он так и не узнал.
И выяснилось, что Тимо помогал Тийту держаться в седле до тех пор, пока они через реку скакали в казармы. Он велел отвести Тийта в лазарет и у самого Барклая потребовал ему крест на грудь за храбрость. Но до сего дня Тимо так и не знает, какое непоправимое несчастье он причинил своему верному денщику.

Очарование путешествия, даже самого пустячного, состоит в возможности и необходимости то и дело принимать решения. Дорога разветвляется, каждый последующий шаг является результатом или следствием предыдущего. Ответственность за выбор не так уж велика, и все же я кажусь себе более деятельным, энергичным, самостоятельным, чем обычно, - я кажусь себе свободным.

Кто-то из моих друзей заметил однажды, что таджикскую, индийскую или арабскую музыку может слушать только сноб. Меня огорчает не само это признание, а скрытая в нем оценка. Она отдает полированным письменным столом и радио. Чтобы услышать музыку, надо приблизиться к ней. Стеллер, странствуя по лесам Камчатки, учился у ительменов выкапывать корни и подстерегать рыбу, слушать шум реки и голоса животных, он усвоил их меру ценностей, и тамошние горы уже не вызывали у него воспоминаний об очаровательных альпийских пейзажах, а напоминали о голоде. Вот тогда-то он услышал и понял музыку ительменов. Она привела его в восторг, и если он сравнивает песни этого народа с произведениями Орландо ди Лассо, то, конечно, не потому, что они похожи, а потому, что он хочет донести до читателей понятие абсолютной ценности искусства. Попытка, заранее обреченная на провал, ибо единой меры не существует. Отношение к музыке, по-моему, и является самым чутким мерилом, какое только может быть. Вот почему я так высоко ценю Стеллера.

...Что касается наук и искусства, то Россия действительно заслуживает серьезного внимания. Кто понимает Державина, Дмитриева, Крылова, Жуковского, Батюшкова и Карамзина, кто умеет ценить Озерова, кто видел памятник Минину и Пожарскому, как и произведения Толстого, Егорова или Уткина, кто слышал мессу Бортнянского, кто видел на сцене Шушерина, Брянского, Семенову, Данилову, тот в тем большей мере разделяет признание этих блистательных имен, чем ближе ему классический мир.

Он говорил как-то сбивчиво, и будто отсутствуя, и все же с лихорадочным подъемом:
-...Я не знаю, поймете ли вы это...Когда человек стоит перед огнем картечи... тогда это ведь по-человечески, что он хочет уйти оттуда...И если его жена и ребенок...стоят тут же неподалеку... на грани смертельно опасности... и хотят помочь ему оттуда уйти... и он сам должен помочь им уйти оттуда, где они из-за него... а он в сражении... тогда может случиться, что аргументы pro и contra растут с такой парализующей силой, что человек не способен принять решения и вытесняет из своего сознания категорический императив... бежать с поля боя недопустимо!

Доктор Элькан говорил, что, когда его послали проверить болезнь Тимо, он спросил у него, сколько будет дважды два? Тимо ответил: "Для новорожденного-бесконечность, для умирающего-сколько пожелает, для императора-нуль". Доктор Элькан спросил: "Разве не четыре?" Тимо сказал: "Для господа бога, но об этом никто не спрашивает..."

M-lle Риетта, смотрели вы когда-нибудь на картину в овальной раме, что висит в простенке между окнами в малом зале? Это картина знаменитого французского художника. Картина Грёза. Он писал преимущественно молоденьких, удивительно томных девушек. При условии, если они были свежи и прекрасны, ну я сказал бы, как персики. Риетта, я целый месяц любуюсь вами. Грёз был бы счастлив, если бы ему довелось увидеть вас. Но он давно умер. А теперь это счастье выпало на мою долю. Нет, написать вас я не сумею. Это правда. Но зато видеть вас я умею. Вашу особенную свежесть. Вашу женственность и вашу детскость. Так что мне непременно нужно уяснить себе, каким образом то и другое слито в вас. - И тому подобное... Такое, что, случилось самому говорящему послушать со стороны, ему станет стыдно, но он все равно с еще большим пылом будет продолжать. Ибо убедится в действии своих слов и почувствует победную радость и в то же время и жалость, когда увидит, как у девушки пламенеют лицо и шея. Как её испуганный ротик не может удержаться от польщенной улыбки и как она не в силах отказаться от наслаждения своим испугом. Пока говорящий не схватит её руки в свои. Пока она сама не обнаружит, что мужчина держит её на руках. Пока на рот её уже не может отвечать на горячечный и рассеивающийся вопрос, который она все время задавала. Боже, как далеко я позволю ему зайти!?

Заводы Лау, Бока, Раутенфельда и Амелунга породила здесь, в центре северной Лифляндии, многочисленный и весьма своеобразный народ. Прежде всего - самих владельцев. О господине Лау я сам немногое знаю. За исключением того, что первоначальный успех его предприимчивости явно ударил ему в голову, он превратил свой пылтсамааский дворец просто в княжеский и стал жить с соответствующим размахом, пока, как я, наверное, уже писал, не обанкротился. так что после него, кроме огромных долгов, осталась только огромная коллекция французских гравюр непристойного содержания.

... как же в жизни все до ужаса просто. Оказывается, новому, особенному порядку жизни стать повседневным - проще простого. И разрушениеэтой новой и недопустимо хрупкой повседневности еще проще. Человеческая судьба, а может быть, и судьба всего мира (если только она отделима от судьбы человека) - это лишь крохотное движение в пространстве: росчерк пера, громкое слово, поворот ключа, свист топора, полет пули...

Император любит произносить красиво звучащие повеления. Ибо он хочет, чтобы его превозносили как христианина и законодателя, как героя, как освободителя, как покровителя искусств и наук, как основателя национального благополучия. Но когда дело доходит до осуществления звонких фраз, тогда начинают придумывать мундиры и создавать комитеты. А осуществление решений доверяется угодникам и авантюристам. Ибо честные и талантливые люди могут затмить его величество!