Цитаты — стр. 4

Самое главное – мечтать. Мечты обязательно исполняются – жаль, что чаще всего после смерти.

Летом 2015 года бесконечностью уже и не пахнет – все вокруг готовятся не то к началу войны, не то к концу света. Великая трагедия – и великое счастье человека в том, что годы меняют только его внешность: разрисовывают лица морщинами, как досочки – красками, ссутуливают плечи, отбирают молодость, но внутри мы всё те же, какими были в шестнадцать лет.

Александр означает «защитник», Константин – «постоянный». Александр Матвеев, посвятивший себя изучению имён собственных, в их магию не верил, но защитником, безусловно, был. Защитником своих детей, своего дела, а главное – русского слова. Его отец Константин Константинович (дважды постоянный) ни разу не изменил своей науке – минералогии.

Для кого-то камни холодны и скучны, а кто-то считает их живыми да ещё и способными влиять на судьбу. Горный хрусталь сделает вас ясновидящим, змеевик предупредит об опасности, а попутно снимет головную боль. Родонит вселяет радость и пробуждает таланты, малахит изгоняет меланхолию, селенит отвечает за искусство убеждения, ораторский дар. Константин Константинович любил селенит – минерал с матовым блеском и солнечным зайчиком внутри. Лунный камень тёплого цвета, приятный на ощупь и противопоказанный людям капризным, замкнутым, одержимым несбыточными мечтами. Все мы любим то, что нам противопоказано.

Когда покупаешь дом, думаешь о чём угодно, только не о смерти. О том, что ты сам, твои близкие или какой-то случайный человек испустит дух в этом жилище и оно превратится из места для жизни в место смерти – даже в голову не придёт размышлять! Замечаешь, крепки ли стены, надёжна ли крыша, не будет ли здесь холодно студёной уральской зимой. Перекрытия, ограда, печь, соседи, достаточно ли комнат для прислуги, ухоженный ли сад – вот что занимает покупателя, а не мысли о ней, которая, впрочем, всё равно однажды придёт, думай не думай…

Те, кто разрисовывал досочки и пел в сквере у Пассажа, неизбежно отдалились от Букашкина – как взрослые дети, покидающие родителей. Это и понятно – не будешь ведь всю жизнь играть на балалайке! Букашкин – свердловский Питер Пэн и Капитан Крюк в одном лице – не обижался, но чувствовал, что повзрослевшему, точнее – заматеревшему, сытому городу он больше вроде как и не нужен. Журналисты теперь спрашивали у него другое:

– Правда, что вы самый известный в городе бомж?

– Я совершенно не бомж, – объяснял Букашкин, – я, скорее, бич.

Пьесы – как дети, рождаешь их в муках, выводишь в свет, а они потом радуют тебя, кормят, помогают, не дают поверить, что жизнь прожита зря… «Рогатку» он повёз на семинар драматургов в Пицунду – и только ленивый его не разругал, не раскритиковал. Лишь одна Людмила Улицкая, никому тогда ещё не известная, сказала:

– Коля, не слушай никого! Можешь спокойно помирать, потому что главную пьесу в своей жизни ты уже написал.

Не печатают – и ладно. Будем петь, читать, голосить, делиться – нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся. И всё же публикация для поэта важнее, чем он готов в этом признаться. Поэтому те кухонные доски, из которых Букашкин делал прежде супрематические (именно так) иконы, стали превращаться в книги – картинка-иллюстрация и пара строчек яркими буквами.

Искусство не должно приносить художнику выгоду, лучше – если пользу людям.

... листал Маяковского в поисках вдохновения и аж подпрыгнул, прочитав:

Единица – вздор,
Единица – ноль!
Такое откровение – кошмар для любого математика, технаря, инженера… Малахин придвинул к себе чистый листок:

Что-то – это не ЧТО-ТО,
т. к. это НЕЧТО,
т. е. НИЧТО,
а точнее – КОЕ-ЧТО-НИБУДЬ
или ТО, ЧТО НАДО…
НОЛЬ – это не НОЛЬ,
т. к. это ОДИН,
т. е. ДВА,
а точнее – ТРИ или ЧЕТЫРЕ.
Маяковский разбудил в Малахине поэта, поэт развернул абсурдистскую агитацию:

Строку о том, о сём строку,
И стих готов – ку-ка-ре-ку!

Список доступных хобби в СССР был не многим шире списка продуктов из корзины потребителя. Спортивный туризм, самодеятельность, выжигание по дереву и, конечно, фотография – у каждого второго в 70-х санузел освещал красный фонарь, а на бельевых прищепках подсыхали свежие снимки. Малахин увлёкся фотографией ещё в студенчестве – снимал всё подряд, потом забыл однажды бачок с плёнкой на печке – ив результате этой оплошности из обычных фотографий получились произведения абстрактного искусства. Вот это было да! С тех пор он варил негативы специально, осознанно заливал их кислотой, царапал гвоздями – в результате этих издевательств получались изображения, которых не могло существовать в природе: ни один человек, позировавший Малахину, не узнавал себя на фотографии. Позировали ему, кстати говоря, многие – как правило, дамы без одежды («Порнография? – размышляли «люди в чёрном». – Нет, не пройдёт, увидеть в этом женщину сможет только человек с очень богатой фантазией».) Ню-ню, проходите, раздевайтесь! Работы, прозванные «фотографикой» или «варёнками» (прямо как пресловутые джинсы, писк и пик моды 1988 года), участвовали в московской выставке «Фотохудожники Союза», слайд «Ковровочка» был отмечен на конкурсе в ЮАР.

Вываренная реальность этих снимков становилась выверенной – здесь, как на орской яшме, проступали космические пейзажи. Малахин говорил, что кадр должен быть случайным, но сам доверял не случаю, а эксперименту.

С дочерью Малахин гулял так: бегом через площадь 1905 года (ребёнок подпрыгивал в коляске, скачущей по брусчатке) в букинистический магазин на Вайнера, легендарную «буку». Вручал малышку продавщицам – и зависал перед книжными полками… Бука в «буке»!

Мещанский быт – ковёр, чашки в застеклённом шкафчике выложены гусеницей, лучи заходящего солнца отражаются в гранёном хрустале – тоже был ему не по размеру. Спасали книги и путешествия. В Москве однажды весь свой отпуск провёл в Ленинке, в Свердловске не вылезал из Белинки – читал философов, письма Толстого, превозносил то Гоголя, то индийских мудрецов. Увлечения накатывали, как морские волны на берег, – и тут же отступали, прошумев. Сегодня он любит Малера, завтра клянётся в верности

Дюку Эллингтону… Сегодня цифры, завтра – буквы, сейчас – стихи, через час – математика.

Толстой, Гоголь, Островский – ни отнять, ни прибавить, но современные пьесы чем дальше, тем чаще видятся ему надуманными, в прямом смысле слова – не от мира сего. Он, кажется, смог бы… Чем дальше, тем больше ему хочется увидеть сцену с другой стороны – глазами автора. У него-то все персонажи будут говорить нормальным человеческим языком. А историй он уже столько напридумывал! Вот, например, «Нелюдимо наше море» – рассказ о том, как старый барак с жильцами затопило и они не могут выйти из дому, вполне можно превратить в пьесу… Призвание – это, конечно, сильно сказано, но его правда будто призывали, а потом раздался голос за сценой. Всего одно слово – однокоренное, но совсем из другой оперы: «призыв». Служба в армии.

Целый век простоял на косогоре этот дом, не одна сотня людей стоптала здесь свои сапоги. Давно лежали в могиле инженер Ипатьев, его жена и брат, не было в живых цареубийц и первых следователей, белых и красных генералов, Ленина и Свердлова… И вот теперь не было и этого дома – остались фотографии и миф о царской семье, который, полагали наверху, исчезнет вскоре после того, как будет увезён с места сноса последний камешек.

Но миф камнями не закидаешь – он мало того что уцелеет, так ещё и обрастёт подробностями.

Тот, кто мечтал стать пилотом, стал неожиданно для всех – и для себя самого – политиком. И пусть эти новые крылья, скроенные на манер модного двубортного пиджака, не способны поднять в небеса, ощущение полёта они дарят похожее.

Да и ветер перемен, поднявшийся в стране, пришёлся очень кстати. Впрочем, никакой ветер не поможет, если нет собственных крыльев – но крылья у него как раз таки были.

Тонны писем, где рассыпан золотой песок народной речи, где меткие словечки – как ценная руда, где начатки легенд вели перекличку с теми сказками, которые он слышал в детстве, на заводе… Жаль было оставлять эти богатства в конвертах, вот он и стал собирать коллекцию – выписывал на карточки, не задумываясь, зачем. А зачем собирают каменья, причудливые деревяхи, раковины? Трудно человеку расстаться с чудом, всяк хочет присвоить хоть немного – пусть радует в тяжёлую минуту

Тяжёлых минут, часов и дней ему досталось бессчётное множество – страшные годы, чёрные календари. Горе от времени легче не становится, разве что привыкаешь носить на себе этот груз. И несёшь его в ночные сочинения, где каждый герой – то сирота, то калека, то битый, то обманутый, но все как один спасаются делом своим, мастерством и призванием. А главное – верой в чудесное.

Время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий…

Древнее племя, нападавшее на соседей, убивало мужчин и забирало женщин, но главным считалось забросать камнями плодородные поля. Чтобы выжившие после боя не смогли распахать их: ведь тот, кто уцелел, обязательно соберёт эти камни, и жизнь возродится.

Молодой студент на берегу реки Чусовой застывает над каменной загадкой. Начинающий исследователь вслушивается в неизвестное слово – оно проложит дорогу к забытым народам. Только наука держит на плаву, только работа даёт волю к жизни… А ещё хорошо бы успеть воспитать сына, который сможет собирать камни и ставить памятники, бить рябчика влёт и не ждать благодарности за добрые дела.

В конце концов, от всех нас остаются одни лишь имена. Названия.

И разумеется, камни.

Далеко от улицы Мещанской растут девочка Вера, мальчики Лев и Глеб. Клавдия Филипповна верит в своего мужа – его учёба в Петербурге обеспечит семье процветание.

А для номинального мужа важно отыскать свой путь, не ошибиться с выбором. Да, Генрих Шлиман уже ребёнком знал, что найдёт Трою, но не каждому так везёт. Наука для Константина Константиновича – сверкающий мир открытий, но что это будут за открытия, он и сам пока что не ведает, зато не сомневается в том, что Ксеничка Лёвшина поедет за ним на Урал.