Бауыржан Момышулы — о писателе

Предложить изменения

..некоторые из них идут от самой границы, что я их вел почти под конвоем, отдельной колонной. В этом месте моего доклада генерал недовольно нахмурил брови.
— Я так не думаю, товарищ Момыш-улы, как вы, — сказал он серьезно. — Кто такие бойцы, в одиночку пробивающиеся из окружения? Это наши люди, части которых разбиты, или же они отстали от своего полка. И вот он один, без командира, без товарищей, предоставленный самому себе, беззащитный, голодный пробирался к своим. Эти люди, товарищ Момыш-улы, люди честные, преданные, они идут к нам, они не хотят оставаться с врагом. Одно то, что они пробираются к своим с лишениями, риском, страданиями, — одно это уже говорит о многом. Они — наши люди.

— Я к ним, товарищ Момыш-улы, как старый солдат, отношусь с уважением, за это время со многими встречался, — продолжал генерал. — Это люди волевые, сильные люди. Ведь, представьте себе, они тысячу раз имели возможность сдаться в плен или просто остаться на оккупированной территории, но они идут, вдосталь терпя горе; они идут, чтобы стать снова в строй, они не от войны бегут, а к войне идут, потому что в сердце своем верят в нашу победу. Вы сделали правильно, что не дали им разбрестись по деревням, собрали их и привели.
Генерал сделал паузу, как бы обдумывая сказанное. Признаться, до меня не сразу дошли убедительные слова генерала, я был ослеплен обидой, что из-за этих девяноста человек получил от генерала весьма деликатный и тем более тяжелый для меня
выговор.

— Есть понятие — требовательность... Есть понятие — жестокость. Требовательность — закон. А жестокость беззаконие... Впрочем... — сказал он, растягивая это слово и глядя на меня прищуренными глазами. Я не отвел глаз. — Впрочем, — повторил он, — вы отчасти правы... — Не досказав, в чем я прав, он с минуту помолчал, обдумывая что-то свое. Взяв часы со стола и снова потерев стекло, он продолжал свою мысль: —— Вы знаете, что война часто путает эти два понятия, и это закономерно. Вы от Брудного и от девяноста окруженцев справедливо и настойчиво требовали выполнения долга.

Вы тут немного перегнули свою командирскую власть. Я вам рекомендую Брудного восстановить и реабилитировать его перед товарищами. Вообще, в дальнейшем без особой надобности не перемещайте людей. Все-таки воин привыкает к своему командиру, к своим товарищам, к своему полку и на войне дорожит всем этим, как родной семьей. Брудный вернулся потому, что он к вам привык, — тут он ткнул в меня указательным пальцем, и я невольно отпрянул назад. — Он на вас, безусловно, обижен, но вы ему дороги.
— Конечно, товарищ генерал, я немного превысил свои права.
— Не немного, а многовато. Вот попробуйте без превышения власти командовать. У меня-то власти больше, чем у вас, но я пока никого не прогнал из дивизии, — этими словами генерал окончательно выразил свой приговор мне за Брудного.
— Виноват, товарищ генерал.
— Не виноваты — горячеваты вы, товарищ Момыш-улы, горячеваты. Ну, рассказывайте дальше.

— Может быть, по-твоему, весь батальон к награде представить? — иронически спросил я.
— А почему бы и нет? — с обидой в голосе ответил он. — Ты, комбат, всегда...
— Нет, Толстунов, нет! Если кто хорошо действовал в бою, — перебил я его, — так он обязан так воевать! Ему за это не только награду, а и спасибо не скажу, потому что он обязан честно и хорошо выполнять свой долг...
— Как ты странно рассуждаешь, комбат! — возмутился Толстунов.
— Нет, не странно. Мы все время отступаем, оставляя свои позиции... за что же представлять?! За то, что мы отступаем? — крикнул я.
Толстунов замигал, растерялся и, смотря мне прямо в глаза, сказал:
— Ну, если так думаешь, так и доложи генералу.
— Доложил, — ответил я ему, — но он говорит, что солдат ждет теплого слова за честную службу, что проявленное каждым мужество в бою следует отметить... Ну, и в заключение приказал представить.

— Ты знаешь, батальон наш был подобен короткому одеялу, которое потянешь на голову — ноги остаются открытыми, потянешь на ноги — голова остается открытой, а теперь он подобен одеялу, разорванному на три куска. Вот стою и не знаю, как сшить эти куски.
— Ничего, товарищ комбат...
— Нет, брат, раньше батальон в руках держал, сегодня худо — рассыпал и собрать не могу.

Глядя на них, я думал: «Вот мои бойцы, мое орудие, мои кони... Значит, комбат пока еще не пропал без вести». При этих мыслях меня опять охватывал приступ гнева и того беспредельного недовольства собой, когда во всем винишь и себя, и своих начальников.
Я жадно вдыхал едкий дым самокрутки. Гнев таял.
Сделалось легче.

При каждой нашей встрече у меня в памяти вспыхивали этот случай и деликатный, но тяжелый выговор генерала Панфилова.
Видимо, и Брудный не забывал об этом. Он не юркал, как прежде, своими блестящими, черными глазами, не напрашивался на похвалу, а проделывал четко строевые приемы и, грустно смотря на меня, кратко докладывал. Раньше я был для него не только командиром, но и старшим братом, а теперь он видел во мне только командира, которому он, в порядке выполнения долга, должен подчиняться с достоинством.

— Я всю ночь спал... Проспал ваши пулеметы... Проспал Попова... Проспал весь ночной бой нашего батальона, поэтому-то у нас нескладно получается, товарищ Беляков.
Далее я ему рассказал то, что уже известно читателю. Беляков проводил меня до самого оврага.

— Ваше дело было передать мне приказание, вы его передали, а теперь ваше дело передать вашему командиру полка мои слова, — резко прервал я Блинова. — Батальон с двадцать третьего не спал, а сегодня двадцать седьмое. Последние сутки мы не ели, не пили, не курили. Боеприпасы у нас почти на исходе. Доложите ему, что мы нуждаемся в срочной помощи вашего полкового тыла.

— Что вы думаете, от вашей проверки положение батальона изменится? Вот вчера этот ПНШ тоже приезжал проверять, обещал златые горы, а батальон до сих пор голодный и боеприпасы на исходе. Вы нечестный человек, ПНШ! — обрушился я на Блинова.

— Мне ни ваши окрики, ни ваши нравоучения не нужны. Я нуждаюсь, мы нуждаемся в питании и боеприпасах, товарищ капитан. Бросили батальон на голое место, толком не поставили задачу, не ввели меня в обстановку, нисколько не заботитесь о людях, потом изволите проверять, изволите приезжать. По-моему, вы оба от безделья приехали...
Все это я выпалил залпом.

Я шел из одного взвода в другой, из роты в роту, вспоминал свою резкость к Булатову, человеку старшему по возрасту и по званию, В оправдание мне нечего было сказать. В мучительном затруднении остановился и огляделся. «Вот мое оправдание», — подумал я, увидев снова черные холмики наших одиночных окопов, на дне которых скорчившись спали голодные, усталые бойцы нашего батальона.
Так я встретил утро 28 октября 1941 года.

...Я как-то накричал на Рахимова и был несправедлив. Он мне сказал:
— Что вы, товарищ комбат, говорите... Простите... мне показалось, что вы какую-то несуразицу сказали.
— Значит, твой комбат, Хаби, давным-давно должен быть в психиатрической больнице?..
— Какое недоразумение, товарищ комбат!
— Хаби! Слушай меня! Мне очень нелегко с нашим батальоном. Ты понимаешь?
— Разрешите доложить, товарищ комбат: и нашему батальону нелегко с вами.

— Видимо, командир у них такой же взбалмошный, как я, — плывет против течения.
— Вы, значит, и в бою не забываете мои упреки, товарищ комбат.
— Нет, Хаби, всю жизнь буду их помнить. Ты мне дал большой урок. Спасибо тебе, Хаби.
— Благодарю вас, товарищ комбат.

Я оборачиваюсь и вижу подполковника Курганова. Лицо его, изборожденное морщинами, потемнело от загара. Он впился в меня воспаленными глазами и еще строже повторил:
— Так нельзя, товарищ старший лейтенант, командовать! Нельзя давать волю своим нервишкам. Вы эти нервы извольте-ка попридержать, извольте-ка командовать спокойно, а не швыряться трубкой, не угрожать ни в чем не повинным людям. Надо командовать не гневом, а умом.

навытяжку перед подполковником, вид был до того глуп, что он смягчился и, улыбаясь, предложил мне сесть.
— Бой требует от командира хладнокровия, иначе он не сможет здраво оценить обстановку и принять правильное решение, — сказал он, обращаясь словно не ко мне, а к кому-то другому, и как бы между прочим добавил: — Вы правы, требуя от своих подчиненных обеспечения бесперебойной связи, в этом вы абсолютно правы! Но на войне пули не только рвут провода, а и человека убивают. Всякое бывает...

Наш веселый Бозжанов втихомолку посмеивался над Рахимовым, называя его «самой удачной женщиной-хозяйкой штаба нашего батальона». Он говорил: «Если бы меня моя мама родила девочкой, я никогда не взял бы себе в мужья нашего Хаби, а если бы Хаби был не Хаби, а Хабиба, — я отдал бы девяносто девять верблюдов в калым и женился бы на ней». И я своим смехом поддерживал эту остроту Бозжанова в адрес Рахимова.
Теперь только начинаю понимать, что, может, и не совсем тактично было смеяться над боевым товарищем, который больше всех заботился о нас.

— Знаете, — с грустью сказал он мне, — нам приказано оставить занимаемые позиции и отойти на следующий рубеж. И приказано сжигать все на пути нашего отступления...
— А если не сжигать? — вырвалось у меня.
— Приказано. Мы с вами солдаты.
— Есть, приказано сжигать все! — машинально повторил я.
Ночью запылали дома: старые, построенные еще дедами, почерневшие от времени, и совсем новые, срубленные недавно, еще отдающие запахом смолы. Снег таял от пожаров. Люди, что не успели своевременно эвакуироваться, протестовали, метались по улицам, тащили свои пожитки.

К нам подошла пожилая русская женщина, еще сохранившая былую красоту и стройность; пуховая шаль висела на ее левом плече, голова с серебристо-гладкой прической была обнажена. Губы женщины сжаты грудь вздымалась от частого и тяжелого дыхания. Она не суетилась, нет — она была как комок возмущения И что возмущение пожилой красивой и стройной женщины было страшно.
— Что вы делаете? — строго спросила она Маркова.
— Война, мамаша, отечественная, — ляпнул я.
— А наши дома, по-твоему, не отечественные? Какой дурак назначил тебя командиром? — крикнула она и со всего размаха ударила меня по лицу. Я пошатнулся. Марков отвел меня в сторону...

Деревня горела. Мы уходили, озаренные пламенем пожара. Рядом со мной шел Марков. Мы долго молчали. Меня душила обида: меня бабушка не била, отец не бил, а тут...
Я взглянул на Маркова — он показался совсем маленьким. С опущенной головой, он, видимо, все еще искал ответа на свое горе.
Самое страшное горе то, которое молчит. Марков все время молчал. Позади нас слышался мерный звук приглушенных шагов. Батальон шел. Батальон молчал.
— Нет! — вдруг поднял голову Марков. — Она тебя правильно побила.
— Она должна была бить вас, товарищ подполковник, а не меня. Вы приказали...
— Ну, не пори горячку. Извини меня, если можешь. Больше этого не будет...Сам начальству доложу! — решительно сказал Марков.

— Постой, сынок!
Мы остановились.
К нам подошла пожилая женщина в старом полушубке, в громадных старых, с двойными войлочными подметками, валенках.
— Это ты? — спросила она, взяв меня за рукав. — Это ты? Слава те, господи!
Она пристально глядела мне в лицо влажно блестевшими темно-карими миндалевидными глазами.
— Значит, жив?
— Пока жив, мамаша, — ответил я, ничего не понимая.
— Так ты меня не узнал?
— Нет, мамаша!
— А помнишь, как я тебя побила?
И тут я вспомнил печальную ночь, когда получил пощечину от пожилой красивой женщины. Я узнал ее.
— Ну как не помнить, мамаша!
— Ты меня прости, сынок, если можешь.
— Вы меня тоже простите, мамаша.
— Дома — это ничего, сынок, — говорила она. — Те, что ты тогда оставил, все равно потом немец спалил. Хорошо, что ты жив.

С первой же нашей встречи между мной и Филимоновым завязалась, если можно так выразиться, психологическая борьба. Я был для него внутренне непризнанным начальником, а он — невоспринимаемым мной подчиненным. По-мирному у нас никак не ладилось, я был с ним более официальным, чем с другими командирами, и никогда не шутил, как это иногда позволял себе, например, с командиром третьей роты Севрюковым, бывшим бухгалтером. «Ну, Севрюков, баланс подвел?» — спрашивал я его вместо «сделано ли?», «выполнено ли?». Стоя навытяжку, широко улыбаясь, он часто отвечал: «Никак не балансируется, товарищ комбат». Или радостно докладывал: «Копейка в копейку, баланс подведен».

Ефим Филимонов был недоволен собой и недоволен другими. Мои мирные попытки сработаться с ним не увенчались успехом, и когда он начинал бросать реплики и вступать в пререкания, приходилось, чтобы не заразить этой инфекцией других подчиненных мне командиров и политработников, публично пресекать его выступления резкими словами, вроде: «Лейтенант Филимонов, потрудитесь молчать, когда я говорю!», «Лейтенант Филимонов, встаньте! С вами разговаривает начальник!», «Лейтенант Филимонов, не рассуждать! Повторите приказание!» Он багровел от гнева, но, соблюдая воинскую дисциплину, умолкая, стоял навытяжку, повторял приказание, однако не покорялся.
Я решил открыть ему глаза на его недостатки: приходил в его роту на занятия и присутствовал часами. Отозвав его в сторону, задавал ему вопросы: «Как это должно быть по уставу?» Поймав его на неверных трактовках, строго упрекал: «Вы не читаете и не изучаете уставы, поэтому не знаете их! Вы ведь людей калечите!»

— Вы знаете, что мы в мирное время после учений целыми днями делали разбор. Помните?
— Помню, товарищ генерал.
— Вы думаете, что на рассказы и разговоры я трачу время зря? Нет. Я работаю. Что, по-вашему, война не требует разбора? А? Именно здесь, после каждого боя, надо разобраться и разобраться во всем детально, серьезно. И вам советую, товарищ Момыш-улы, разбираться, советоваться, прислушиваться к мнению, советам других.

Я вспомнил слова Панфилова:
«Солдата накорми досыта, одень, обуй, когда он устал, — дай ему часа два отдохнуть, потом бросай его в огонь и в воду — наш русский, советский солдат не сгорит, не утонет. Обеспечишь заботу о солдате — обеспечишь успех. Солдата надо уважать, любить, заботиться о нем и лишь тогда требовать, взыскивать с него, чтобы он свято выполнял свой долг».

Но всеми главными организационными вопросами Панфилов занимался лично сам. Решив вопрос в принципе, он расставлял затем нас, офицеров, на отдельные участки. Задание он давал на каждый день накануне, а к исходу дня мы приходили и докладывали ему о выполнении. Он умел выслушать наши доклады до конца, не перебивая нас, затем уточнял вопросами, записывал, советовался, отдавал распоряжения на следующий день. Он не упускал ни единой мелочи, не горячился, не журил, учил не гневом, а умом.

С хозяевами обязательно поговорите и посоветуйтесь, что кому может понадобиться. Командир подразделения, занимающий помещение, должен принимать все по описи, а перед уходом сдать все в исправности. Описи должны быть составлены заранее вместе с хозяевами.

К нам прибывает более полусотни женщин и девушек — врачей, фельдшеров и медсестер-добровольцев, и я хочу просить одеть этих патриоток по-военному и в то же время по-женски прилично. Дивизионный интендант полковник Дидишвили говорит: «Ну, что же, товарищ генерал, оденем их, как бойцов, на общих основаниях». А на «общих основаниях» он выдаст этим девушкам и женщинам мужские рубашки, кальсоны, гимнастерки, брюки и солдатские сапоги. Говорит, так положено по табелю... Нет, Дидишвили не прав. С прекрасным полом надо считаться. Как они выйдут на улицу? А? Человек должен в одежде испытывать удобство. Белье обязательно должно быть женское. Не брюки, а юбки, не портянки, а чулки. Конечно, гимнастерку, шинель и ремень пусть носят на общих основаниях
— А как же быть с косами, товарищ генерал?
— Вы уместно напомнили об этом. Интересно, как все-таки быть с косами... — Панфилов почесал затылок. Не будем об этом думать. Пусть женщины сами решают и носят себе на здоровье любую прическу, какая удобна в полевых условиях.

И. В. Панфилов не любил созывать совещания. Он советовался и давал указания, если можно так выразиться, в рабочем порядке, на местах. По его требованию аппарат штаба и политотдела свой контроль и управление также осуществляли на местах. Панфилов категорически запрещал наскоки одного проверяющего на другого. «Ваша задача помочь командиру... Помогайте на местах со знанием дела, если не можете помочь — лучше не мешайте», — говорил он офицерам штаба.

С того момента, как генерал с ружьем встал в смене на исходном рубеже, весь батальон смотрел на него, не упуская ни одного его движения в роли рядового бойца- стрелка. Пример пожилого командира произвел большое поучительное впечатление на всех тех, кто в тот день присутствовал на нашем стрельбище.

Примостившись на большом гладком камне, Панфилов вместе с нами пообедал из котелка. Приказал явиться к нему старшему повару и дежурному по пищеблоку с ведрами кожуры от очищенной картошки. Когда те прибыли, он рассыпал перед собой картофельную кожуру и, сидя на корточках, начал разбирать на тонкие и толстые очистки. Мы все недоуменно переглядывались. Закончив сортировку одного ведра, он встал и, обращаясь к старшему повару, с которого пот катился градом, сказал:
— От красноармейского пайка должен быть самый минимальный отход.

Не знаю, сколько будем ехать в эшелоне до фронта, ведь наши железные дороги сейчас перегружены. Едва ли для нашей дивизии будет открыта «зеленая улица». Но людей в пути скука не должна одолевать. Это, товарищи политработники и командиры, очень важный вопрос. Продумайте и распределите по вагонам агитаторов, песенников, а также культимущество: гармошки, патефоны, книги, шахматы, домбры. Кроме того надо организовать боевую и политическую подготовку. Что в этом отношении можно сделать? Изучать уставы и наставления, материальную часть оружия, баллистику. Эти занятия надо организовать так, чтобы бойцу было интересно. Не стесняйтесь самим же бойцам поручать проводить беседы и занятия. Желательно, чтобы это было на добровольных началах. Я просил руководителей республики, они уважили мою просьбу: на узловых станциях наши эшелоны будут обеспечены газетами и журналами.

— А моя старшая не доучилась, тоже на фронте, — сказал генерал, — медсестрой...
— Так чего ты, отец родной, девушке даже не позволил учебу кончить и послал на фронт? Свое родное дитя под огонь посылаешь!
— А это она сама себя послала. Война-то у нас всенародная, отечественная война, Иван Тимофеевич.
— Да... Второй раз ты приезжаешь сюда... Слова плохого от тебя не слыхал. Все «это делать надо... », «пожалуйста» да «прошу вас»... Странный ты генерал... Больно задушевный у тебя приказ... А ведь, как вижу, все слушаются...

К выработке замысла И. В. Панфилов относился весьма серьезно. Он требовал свежих и новых данных о противнике, точной информации от своих соседей, уточняя задачи у высшего штаба, давал задания начальникам войск и служб, внимательно, с карандашом в руках, выслушивал их доклады и предложения. Его рабочая карта всегда была исчерчена нанесенной на ней обстановкой, исписана всякими таблицами и расчетами.

— Издать приказ — это полдела, — говорил Панфилов на одном совещании, — надобно проверить, дошел ли приказ до исполнителя? Если дошел, то правильно ли он уяснил свою задачу? Если он правильно уяснил свою задачу, правильно ли оценивает обстановку? Какое решение он принял? Насколько продуманно и обоснованно его решение? Приступил ли он к практическому осуществлению своего решения? Как он организовал обеспечение боя, взаимодействие у себя и с соседями? Все это требует тщательной проверки и контроля. Это не опека, а контроль, чтобы кто-нибудь и где-нибудь не сделал того, что противоречило бы общему замыслу старшего командира и не шло вразрез с выполнением общей задачи. Мы доверяем всем командирам, но доверие не исключает контроля.

Сдача Волоколамска очень тяжело переживалась Панфиловым. Правда, противник в боях на подступах к городу, а также за город понес большие потери как в живой силе, так и в технике. Мы потушили его наступательный порыв, сорвали планы «завтракать в Волоколамске, ужинать в Москве», и он вынужден был остановиться на целый месяц, чтобы привести себя в порядок и подтянуть глубокие резервы.

— Мы не приказывали сдавать Волоколамск, — говорил Рокоссовский.
— Но вы не создали для его защиты резервов ни в армии, ни в дивизиях, — заметил председатель комиссии.
— Откуда их взять?
— За счет кавалерийской группы.
— Это невозможно. В группе Доватора две дивизии по пятьсот сабель каждая и участок фронта протяжением в тридцать километров. Взять что-либо — значило оголить правый фланг армии.

— Я тверд в своем убеждении, — сказал Панфилов, — что сдача Волоколамска — это не утрата стойкости у бойцов. Люди стояли насмерть.
— И все же, — сказал председатель комиссии Панфилову,— вы имели категорическое указание Военного Совета армии удержать Волоколамск, а вы его сдали...
Это был тяжелый разговор, хотя все понимали, что Ставка не может спокойно смотреть, как войска отступают и сдают врагу на подступах к Москве город за городом. Ставка требовала стойкости. В результате упорной обороны, стойкости наших войск наступление противника было приостановлено на всем западном направлении.

«Выходить из окружения мелкими группами» было тогда очень заразительной эпидемией для некоторой части командного состава. Я не знаю, кем был узаконен этот термин и чем он оправдывался, но знаю случаи, когда отдельные безвольные и трусливые командиры и комиссары под видом «безвыходного положения» распускали целые полки и дивизии, приказывая «выходить из окружения мелкими группами», а по сути дела, бросая их на произвол судьбы и «на милость врага». Помню, нам читали приказ Верховного главнокомандующего о стрелковом полке командира Болтина, который организованно вышел из окружения, совершив нечто сверхвозможное.

Полноценная, свежая бригада, оставив всю свою боевую технику, не дав боя противнику, в это печальное утро 20 ноября 1941 года, по приказу подполковника, на наших глазах рассыпалась, разбрелась «мелкими группами» по лесам.

Я тогда недоумевал и не понимал слов полкового комиссара: «Мы распустили свежую дивизию» — и понял их смысл лишь теперь, утром, увидев, как на наших глазах распалась, разбрелась бригада лишь потому, что командир принял решение «выходить мелкими группами». Немало было разбитых частей и соединений, которые при твердом управлении выходили из боев организованно, отходили и снова под единым командованием командиров частей и соединений давали бой противнику. Они заслуживают глубокого уважения за достойное поведение на поле боя. Таких частей и соединений у нас тогда было много, они дрались до последнего своего солдата, преграждая путь врагу.

Были и такие части и соединения, которым под натиском превосходящих сил противника не удавалось организованно выйти, и они с честью погибали на поле боя. Как правило, их командиры погибали вместе с войсками. Победы над такими частями обходились противнику очень дорого: советские бойцы, отдавая свою жизнь, уносили с собой жизнь двух-трех, а часто и более вражеских солдат. Я вспомнил гневные слова генерала Панфилова, когда один майор представился ему такими словами: «Командир разбитого батальона майор такой-то». Выслушав его до конца, генерал сказал, что он не верит, чтобы в бою весь батальон погиб, а командир остался в живых.

Что касается штаба, то в бегстве он опередил всех. При мне оказался лишь единственный офицер штаба — высокий, стройный брюнет с открытым честным лицом, полковой капельмейстер Николай Попов. Он, оказывается, в этот день был дежурным по штабу и счел своим долгом даже при паническом бегстве штаба быть при командире полка. Эту трогательную верность своему долгу со стороны Николая Попова я всегда вспоминаю с благодарностью.

На глазах рушился боевой порядок, только что построенный с таким трудом. Если в этот предсумеречный час с какой-либо стороны, треща автоматами, наскочит группа неприятеля, люди кинутся в лес, разбредутся там, а ночью попробуй-ка найти и собрать их! И при мне никого нет. Попов еще не вернулся, а штаб как в воду канул. Да, это не то, что командовать батальоном! Прошло несколько часов, как меня назначили командиром полка, а я до сих пор не знаю, где полк, и полк не знает, где я. Так я стоял и думал, как командир маршевой роты под сильной бомбежкой.

Мы с комиссаром сначала сидели на НП, вмешивались короткими распоряжениями, посылали подмогу из резерва. Но это продолжалось недолго. Вскоре мы вынуждены были метаться с фланга на фланг, управляя боем лично. Нашей задачей было — во что бы то ни стало не пустить фашистов в Крюково, а они все лезли! И так — двенадцать часов непрерывного боя!

Восемнадцать часов непрерывного боя в лютую стужу!
Немцам все же удалось вытеснить нас из Крюкова. А вечером из Москвы прибыло 350 человек пополнения. Все среднего возраста, крепкие, здоровые. Никто из них не имел никакого воинского звания. Но в конце беседы, которую провел с ними комиссар, один боец сказал:
— Мы, товарищ командир и товарищ комиссар, коренные москвичи, мы — народ рабочий и все добровольцы. Мы считаем для себя за честь сражаться в гвардейской Панфиловской дивизии рядовыми.

Нужно сказать, что враг цеплялся за каждую деревню и поселок, за каждый естественный выгодный рубеж и сопротивлялся, встречая нас огнем. Он огрызался, как затравленный зверь, а потом, под прикрытием небольших сил, уходил. Отходил он местами хитро и умело...

Большинство писателей, увлекаясь художественной стороной, отклоняются от показа собственно войны, а ведь хорошее произведение должно являться настольной книгой даже для нас, военных командиров. Ведь цель всякого произведения — просвещать. Для того чтобы написать о войне, автор должен быть сам просвещенным человеком в этом вопросе, изучить материалы и факты, творчески переварить их и правильно обобщить, он должен все вопросы знать больше и всесторонне. Случайные эпизоды, рассказы отдельных лиц, второстепенные материалы не дают права к написанию серьезного произведения.

В мире нет и не будет более мощного двигателя, чем долг. Именно так понимает долг солдат. Без глубокого понимания чувства долга, чувства советского патриотизма не понять образ советского офицера и солдата, так как долг происходит от готовности до конца служить идее, не отступая перед трудностями, перед противником.

К сожалению, не могу не отметить, что некоторые авторы ограничиваются описательным изложением, часто пишут казенным языком, привносят фантастическую «отсебятину», нецеломудренно касаясь кровью написанной страшной и прекрасной действительности нашей, описывая ее растянуто, с выдуманной, не соответствующей действительности обстановкой, или ненужной лирико-трагедией, с частыми повторениями уже известных положений, упуская основное в теме — бой, человек в бою, не проникая глубоко в сущность как первого, так и второго.

Часто одиночество командира в бою диктуется обстановкой как необходимость, так как все внимание подчиненных в критический момент приковано к командиру, на его лице не должны отражаться ни сомнения, ни страх. Колебание командира — колебание подчиненных, страх командира — бегство батальона. Командир, не выиграв бой в себе, не имеет права вступать в бой вообще.

Вникать в душу солдата, уметь воздействовать на его чувства, психику и управлять ими, задевать за живое в интересах службы, мобилизовать всю его сущность для осмысленного действия, для выполнения задачи, знать все качества солдата — моральные и физические, помогать расти, совершенствоваться, прививать положительные передовые черты, боевую дружбу, любовь к своей части, как к родной боевой семье — священная обязанность командира.

Офицер ни в коем случае не должен допускать высокомерное отношение к младшим, постоянную придирчивость, грубые замечания и словесную нотацию, переходящую в окрики и оскорбление личности; уважать человеческое достоинство, мундир и честь воина — основное качество советского офицера.

Насаждать строгую дисциплину может лишь тот командир, который безукоризненно соблюдает, прежде всего, самодисциплину, являясь образцом дисциплинированности, который завоевал доверие подчиненных и пользуется популярностью среди них справедливым отношением к ним, уважением их личности и достоинства, постоянной заботой об их нуждах и потребностях (включая и душевные), близкий к солдатской массе, но неизменно строго требовательной во всем.

Образ офицера будет сильным, если его показать в развитии, внимательно следящим за ходом обстановки, находящим в ней новое, что может обеспечить успех, своевременно оценивающим обстановку, анализирующим, умеющим обобщить, сделать выводы и развить недоговоренные солдатом оригинальные мысли, чем постоянно вдалбливать ему собственные умные мысли; ведь воспринимать лучшее у массы и обобщать — трудная и сложная роль и долг руководителя.

Национальная гордость — нерушимый закон и святыня для личности в нации. Тот, кто не уважает свою нацию и не гордится ею — тот, безусловно, безродный человек, бродяга. Гордый может уважать только гордого и вполне законно не уважает негордого. Братство народов основано на гордости нации. В этом состоит основа интернационализма. Понятие и воспитание интернациональной гордости является одним из важнейших источников воспитания такой армии, как наша многонациональная армия. Без глубокого понимания интернационализма не понять и образа советского офицера.

Элементы демократизма в армии вредны. Вы можете сказать — это неправильно. У нас некоторые военно-политические работники это оспаривают, но я пришел к выводу, что во взаимоотношениях командира и рядового не должно быть даже элементов демократизма. Есть повелевающий и есть повинующийся — таков армейский принцип командования и подчинения, это необходимость. Никакого равноправия между подчиненными и командиром в строю быть не может. По всей вероятности, после войны будут обсуждать этот вопрос, но я, являясь участником Отечественной войны, имея скромный опыт, убежден, что придется прийти к такому выводу. Мнимое и ложное равноправие в армии будет, обсуждаться после войны — в этом я убежден.

Многие военные, то есть штатские в военной форме (к ним я отношу корреспондентов, случайных штабных офицеров), отрицают страх как таковой, они даже возмущаются: «Как так? Наша Красная Армия бесстрашна! Как в нашей армии может существовать страх! Наша армия непобедима!» И вот даже здесь, в тылу, мы не отделались от этой болезни. Ни один «бельсенды» не хочет понять, что страх как явление существует везде, во всех армиях (т. е. как чувство, присущее живым, с душой, сердцем, людям). А названные мной люди возмущаются, называют это трусостью...

Что такое страх? Бесстрашие как таковое вообще в природе не существует. Бесстрашных людей нет на свете. Страх присущ всему живому и вездесущ, свойствен не только человеку, животному, но даже и растению. По крайней мере, за два с половиной года, за сто с лишним боев, я еще ни одного бесстрашного человека не встречал. Никто, сознавая опасность смерти, не идет в бой без страха, а если иногда и идет, значит, не сознает опасности, но это не есть бесстрашие. Страх испытывает каждый и множество раз в жизни.

Но как мы будем отрицать то, что присуще человеку и вполне нормально? Наоборот, изучая это чувство, мы должны ему противопоставить другое, но не нужно говорить — страха нет. Бесстрашие и трусость — есть результат борьбы страха с долгом. Есть страх, но он преодолевается. Есть понятие боязни, есть малое и большое чувство страха. Страх преодолевается принуждением вообще. Каким принуждением? Прежде всего, внутренним, тем, что мы называем психологией личности. Многие литераторы, когда описывают геройские подвиги, не описывают внутреннюю борьбу.

Героизм — не дар природы, а результат воинского воспитания, сознательного принуждения себя идти на опасность для выполнения долга, ограждая себя, прежде всего, собственную честь и благородное достоинство гражданина от чувства стыда, низости и позора, соревнуясь с подобными себе в благородстве, равенстве, разделить не только благо жизни целого коллектива, но и опасность, стремление обезопасить себя и соотечественников путем наибольшего истребления врага, беспощадного мщения за зло злом, за смерть смертью, за кровь кровью.

Воспитание мужества: осторожность в верном сочетании с решительностью — основное качество героя. Необузданная смелость без рассудка — не храбрость, а самодурство, и геройством ее назвать нельзя.

Есть и произведения писателей, в которых немец описывается страшилищем — это ложь. Некоторые говорят, что немцы не люди. Я с этим не согласен и своим солдатам говорю, что это люди, но с развращенной натурой, что в их жилах течет такая же кровь. Нужно убедить бойца, что немца можно проткнуть штыком, убить пулей, что и ему присущ страх. Другая крайность — немца показывают совершенно ничтожным трусом. Будто бы, если один наш боец крикнет «ура», немцы сразу побегут. Я за два года не видал таких немцев. Они сопротивляются, им присущи как страх, так и мужество.
Не следует показывать противника ничтожным, скрывать его боеспособность, его способность к сопротивлению. Всякая карикатурная крайность о противнике не только недостойна, но и уродлива. О противнике нужно говорить правду — только на правдивых примерах можно воспитать и ненависть, и бесстрашие.

Способность сочувствовать товарищу в беде есть результат воспитания в человеке чувства помогать в достижении общей цели, стремления всеми силами и способностями своими не допустить разрушения боевого коллектива, сознавая, что гибель товарища означает прямую угрозу ослаблению его, уменьшает шансы на достижение общей цели и личное самосохранение.
Это чувство является моральным основанием командования и подчинения, боевой спайки, боевого содружества, оно основано на принципе «один за всех и все за одного».
Таким образом, офицеры обязательно должны уделять особое внимание воспитанию, привитию и укреплению у солдата этого чувства единства, ведущего к общей цели.

Первый бой есть предвестник исхода последующих боевых действий. Нужно обучать и готовить войска, во что бы то ни стало выиграть, обязательно выиграть первый бой.

Справедливо оценить старание боевого коллектива. Ни в коем случае не убивать волю и инициативу постоянным «плохо», как это делают некоторые специально, «из желания добиться еще лучшего».

Мертвые завещали живым — не запачкать их жизнь, их имена, их священную кровь грязью, аморальным, недостойным поведением и поступками.
Вот почему мы, командиры, неустанно твердим о моральном облике, о достоинстве, о чести воина-победителя, дабы предотвратить позорный поступок со стороны отдельных недисциплинированных товарищей перед памятью погибших.

В этот период вам нужно быть более нравственными, чем когда-либо, ибо настало время скорой встречи с семьей, с женой, с детьми, которые в течение четырех лет ждали вас с глубокой тревогой в сердце, молились богу за вас, провели много бессонных ночей, волнуясь за вас, за вашу жизнь. Долг воина-победителя в этом вопросе требует достоинства. Вы обязаны, как воин-победитель, принести подарок своей семье, жене и детям, свою неизменную любовь и верность, не встречаться с теми, кто готов лечь с вами на первой скамейке и наградить вас любыми болезнями. В таком подарке ни жена, ни дети, ни близкие вам люди, ни народ, ни государство не нуждаются.
Заражение венерической болезнью является тяжким преступлением перед народом, перед государством, перед семьей, несмываемым позором и несчастьем вашего поколения. Является антигосударственным преступлением потому, что эта болезнь является социально опасной.

Второй совет. В эшелоне вас будет сопровождать эшелонное начальство. Натворил ты что-нибудь в пути, хватят тебя за шиворот и в тюрьму прямым сообщением. Такой неприятности никому не желаю. Веди себя достойно в пути, чтобы каждая станционная торговка была поражена твоим благородством.

Третий совет. Мы вам дадим небогатые подарки. В ваш карман положили по тысяче рублей денег, в мешок — немного муки, сахара, мяса. Для чего это делается? Это дается не вам, а вашей семье, вашим друзьям, чтобы отметить эту радостную встречу, а не для того, чтобы пропивать или сожрать в дороге.

Ты приедешь домой, к тебе явятся друзья, будут пожимать руку твоей жене, поздравлять с приездом дорогого мужа, поздравлять детей твоих, которые с детской радостью будут смотреть на своего отца. Жена, счастливая, взволнованная, захочет в этот знаменательный день своей жизни сделать широкий жест, щедро угостить гостей, отметить твой приезд, но она будет скована бедностью, смущена.
Ее беспомощные глаза будут говорить: «Милый Ванюша, я готова зажарить хоть из себя котлету, чтобы гости радостно ушли после нашей счастливой встречи». Вот для этих целей вы и должны привезти армейские подарки.

...но тут милиционер из-за угла — хвать тебя и в тюрьму. Вот те на! Не успел переночевать дома, попал в отрезвиловку. Омрачил радость встречи. Кому это нужно? Никому.

Ты — воин-победитель, ты имеешь заслуги, и это обязывает тебя быть примером везде и всюду. Ордена требуют достойного поведения. Сколько бы у тебя орденов ни было, ты уехал из дому скромным Иваном, приезжай таким же, только тогда ты заслужишь уважение и любовь.
И последнее. Ты был достойным бойцом на поле боя. С честью выполнил свой долг на войне. Ты отличился на фронте. Будь примерен и здесь: отличись теперь на трудовом фронте, ибо твой долг всеми силами помогать своему народу в быстрейшем восстановлении народного хозяйства. Твой долг — быть стахановцем в труде.

Короче говоря, Бек ответственен как автор-обработчик, а я как автор-материал.
Это обстоятельство обязывает Бека предоставлять мне право редактора его рукописей, согласовывать со мною все, представлять на мой просмотр повесть и лишь после согласования со мною сдавать ее в печать. Автоматически мы меняемся ролями: теперь я обрабатываю его рукописи.

Не думайте, что Беку легко работать. Он очень ограничен, потому что материал не всегда под силу ему-, и мне тоже не легко работать с ним. Рассказывать ему одну и ту же вещь тысячу раз, сто раз растолковывать этому гражданскому человеку, буквально долбить ряд положений, просматривать его рукописи и передиктовывать отдельные главы, преодолевать его непонимание и гражданскую упрямость, а иногда и литературную увлеченность и лихачество, его глупые восторги перед эпизодами и хроническую экзотоманию, доходящую порой до пошлости, — все это стоит больших сил, энергии и нервов.

Вторая повесть писалась два раза и сейчас пишется в третий раз. Первый раз Бек был у меня в сентябре (1943) и привез мне письмо редактора журнала «Знамя». Я просмотрел рукопись, сделал свои замечания, снял копии со всех рукописей и вручил их Беку. Кое-что рассказывал ему дополнительно, серьезно поговорив с ним. Написал письмо редактору о том, что о войне, о потрясающем человеческом страдании нужно говорить правду и только правду, и правду не по словарю, а по сердцу и по душе, задушевными, простыми словами, в пределах приличия и закона войны — опыта кровавого.

О том, что трудноизлечимая болезнь современных писателей — гонка за красивой смертью героев приносит не столько пользы общему делу, сколько вреда, компрометирует структуру и организацию большого боевого коллектива — воинского товарищества— на глазах читателя и мира.

В конце ноября я приехал в Москву. К моему приезду Бек заканчивал второй вариант второй повести. Она была несравненно лучше первой, но опять-таки не то. Мы с ним просидели над рукописью около двух недель. А тут, некстати, Союз писателей вздумал обсуждать повесть Бека.
Бек очень волновался и даже боялся этого обсуждения, просил меня принять участие. Свою просьбу обосновывал тем, что он не сможет ответить ни на один из военных и военно-психологических вопросов, если таковые там будут задеты (а он был уверен, что именно эти вопросы будут в центре внимания).

Товарищ Бек бьет в романтику, я в реализм, и до сих пор мы не договорились. Если вы будете и в дальнейшем продолжать говорить о романтике, нам с вами не по пути, так как вы сочли необходимым заявить, что вы не хотите быть рабом мышления — моим рабом, я должен сказать, что я также не хочу быть вашим рабом — рабом романтики. Или мы совсем не договоримся с вами, или вы будете на пятьдесят процентов рабом, я могу баш на баш согласиться.

Об отношениях. Я в нашей совместной литературной работе не вмешиваюсь в приемы Александра Альфредовича. Он для меня авторитет. Я с ним спорю только но принципиальным вопросам. Я не утверждаю, что все то, что я думаю и говорю, правильно. Это было бы с моей стороны неприлично, это было бы жестокой переоценкой своих способностей.
Я очень благодарен за замечания, которые были сделаны со стороны аудитории. Кое-чему здесь я научился, услышал и такое, чего раньше за собой не замечал.

1. К сожалению, не могу не отметить, что, несмотря на четвертую переделку, Александр Бек допустил ряд отступлений от изложенной мною программы предполагаемой книги в письме к редактору журнала «Знамя» от 27 сентября 1942 года и стенограммы моей речи в клубе Московских писателей от 8 декабря 1943 года по ряду принципиальных вопросов и, самое главное, допустил политические ошибки, которые не только снижают достоинство и ценность книги, а являются пагубным симптомом для начатого с такими благими намерениями от чистого сердца дела для соотечественников наших.
Александр Бек — человек со слабым, беспринципным характером. Возомнив, что он достаточно просвещен в вопросах войны и ее психологии и на «хорошо» знает своих героев, не зная самого себя на «посредственно», перестал доискиваться познания истины в этих вопросах и попал под влияние верхоглядов — советчиков из среды своих коллег, неосознанно уклоняясь от азимута взятого маршрута первой повести и программы трех будущих повестей, шатаясь на ветру мелкого неблагородного самолюбия и обывательского эгоизма, якобы задетого сплетней в кругу некоторых журналистов, ставящих под сомнение его авторство, болезненно переживая отсутствие своего «я», — этот человек, потерявший творческую гордость истинного писателя, в некоторых вопросах докатился до низости неосознанного внутреннего шовинизма. Это выразилось в неправильной трактовке политических и военных вопросов, не говоря о литературно-художественном и лаконичном стиле изложения, осмысленного, продуманного, целеустремленного построения образов, расстановке правильных акцентов, ритмичности, показе кульминационно-переломных моментов войны, образе мышления людей, драматургии войны-боя и психологических моментов.
Он ограничился эпизодично-описательными изложениями, местами дубовым и казенным языком со множеством фантазии, недостаточно этично растянув текст лишними абзацами...

В отдельных местах образ советского офицера не только не удался, а вследствие недостаточной продуманности и нарочито неестественного отступления автора от действительности, от конкретно взятого им образа и невежественной экзотикомании по всей повести, а был искажен; здесь нашли свое кривое отражение действительность и желаемое, в чем и заключается корень зла политических ошибок автора.

а) «Я не понимал внутреннего крепления нашего строя». -
это адресовано (как им сказанное) человеку, которому было 7–8 лет от роду в дни революции, учился в советской школе, служил в советских учреждениях и восемь лет в Красной Армии, последовательно проходя службу от рядового до старшего офицера, и за 26 лет существования Советской власти не понял сущности советского строя, что не делает чести советскому гражданину;

б) человек (герой повести), который всю жизнь прожил в Советском Союзе, только через 25 лет с удивлением узнает (приходит к заключению), что коммунисты хорошие воины. Это не делает чести советскому офицеру, советскому воспитанию;

г) «Я черный казах, которого раньше называли грязным. Эх, что и говорить, Вы сами же понимаете», — так пишет Бек. Какая невежественная бестактность автора, что не делает ему чести и за него стыдно перед читателями;

Не следует увлекаться экзотичностью фигур, акцентировать все внимание на цвет кожи и другие неевропейские особенности.
Офицер должен быть советским вне зависимости от национальности — он должен быть обезличенно отвлеченным образом в этом смысле.

В этом политическая погрешность Бека, продиктованная ему его внутренним шовинизмом, поэтому иной раз вспыхивает раздражение автором и получается впечатление, будто он постоянно зазывает «смотрите на этого азиата в офицерском звании, что он в 26 лет не понимал советский строй, что коммунисты хорошие воины, отрицал политработу, упрям, как бык, узок, невежествен, аполитичен, но смелый воин и тому подобную чепуху.

Образ Валентины Вахмистровой не соответствует действительности, которая гораздо красочнее вымысла автора. Отношение к ней в действительности было гораздо человечнее, тактичнее и нравственнее, чем у Бека. Без всякого выражения чувства самца эту внутреннюю порнографию нужно вычеркнуть.

Боевой друг и побратим Отца Дмитрий Федорович Снегин рассказывал, как на одной из встреч с Кунаевым Димаш Ахметович спросил:

— Скажи, Дмитрий, чем мог разгневать министра обороны твой фронтовой друг?

Я молчал. Не мог же я открыть, что мой фронтовой друг величает министра обороны то душкой, то маркизом, а то и сладкой ехидной. “Выскочка” звучало в его интонации высшей похвалой. О высказываниях Баурджана по поводу талантов маршала Гречко, о его боевых подвигах, к которым прибегал ординарный профессор в своих лекциях с кафедры Военной академии тыла и в личных перепалках, ходили легенды. Не дождавшись моего ответа, Д. Кунаев продолжал:

— Гречко слышать о нем не хочет, всех членов Политбюро настроил против, склонил на свою сторону Леонида Ильича. Рассчитывать на положительное решение в ближайшем обозримом не приходится...

Димаш Ахметович рассказывал:

— Командующим Среднеазиатским военным округом был назначен к нам генерал Лященко. Однажды мы вышли с какого-то совещания и шли по коридру ЦК, как увидели идущего нам навстречу твоего папу. Он поднял руку, останавливая нас, а потом, ткнув пальцем в генерала, сказал:

— Димаш! Вот с этим мы учились в Академии Генерального Штаба. Он был троечником, а я отличником. Он генерал-полковник, а я -полковник. Доклад окончен! Честь имею! — и пошел себе дальше.

Все мы были смущены, сложилась довольно неловкая обстановка.

— Димаш ага, как вы поняли слова Отца? — решился спросить я.

Он рассмеялся, словно заново переживая тот случай, а потом

сказал:

— По-моему, я понял его правильно. Баурджан хотел сказать, что если бы его фамилия была не Момыш-улы, а Момыш-уленко, то он тоже стал бы генерал-полковником, а то и выше. Впрочем, речь шла о гораздо более важном, чем звезды на погонах; твой Отец говорил о том, что все большее пространство в государстве занимает психология имперского отношения к окружающему, поднимает голову и армейский шовинизм. Он понимал, что ни к чему хорошему это не приведет

Написал письмо редактору о том, что о войне, о потрясающем человеческом страдании нужно говорить правду и только правду, и правду не по словарю, а по сердцу и по душе, задушевными, простыми словами, в пределах приличия и закона войны — опыта кровавого.

Когда пишут, что снаряды рвутся, пули свистят, летят мины — это понятно, но когда пишут, что он убил 50 немцев, а на самом деле пять, то этим приносят большой вред, душа и сердце болят. Я вот от такого неправильного изложения и предупреждаю. Ведь это ставит героя в неловкое положение перед товарищами.
Ложь — вред.

Итак, первая заслуга генерала Ивана Васильевича заключается в его организаторских способностях.
Дивизия попадает в незнакомые места. Жители степей оказываются в лесах и болотах, которых никогда не видели. Это, можно сказать, психология местности, психология климатических условий и т.д.

Поэтому я имею основание говорить, что ни одному генералу не удавалось за такое короткое время освоить важнейшие природные факторы, оказывающие психологическое и другое воздействие на войско.
Это вторая заслуга генерала Панфилова.

Иван Васильевич был одним из оригинальных военных мыслителей. Для того чтобы быть оригинальным, нужно быть смелым, новатором в тактике и военной стратегии. Он имел преимущество военного мышления и владел тактической гибкостью по отношению к своему противнику. Новаторство, которое он ввел и которое помогло победно решить ряд боев — это так называемая спираль Панфилова.

Потери рубежа возвратимы, но потери людей безвозвратны. Такая же мысль была, кажется, у фельдмаршала Кутузова, что потеря Москвы — это не потеря России. Он старался сохранить живую силу — наших солдат.

Если рубеж не заслуживает больших потерь, то он не боялся отдать его врагу, но отдавал его ценой больших потерь для противника. Его правилом было: без боя не отходить.

Основная цель тактики Панфилова — истребление живой силы врага. Он слепо не держался линии рубежа. Иван Васильевич понял, что применение тактики истребления живой силы противника приводит к тому, что немцы, побеждая, терпят поражение, что в недрах из побед заложены корни их поражения.

Немцы — большие специалисты играть на нервах противника: в воздухе висят самолеты, рвутся шрапнель, осколочные и фугасные снаряды, с воем летят мины, бризантные рвутся со свистом и треском, в воздухе — клубы черного дыма. Шрапнель при разрыве дает веер пуль и имеет воющий звук. Все эти зрительные и слуховые комбинации оказывают сильное моральное воздействие на людей.

Бои за Волоколамск были по тому времени сильными боями. Волоколамск немцам обошелся дорого. Они потеряли больше половины тех сил, которые были у них здесь. Заняв Волоколамск, они дальше двигаться не смогли и вынуждены были занимать оборону фронтом на восток, не сумели развить успех, выдохлись.
До 16 ноября 1941 года немцы вынуждены были обороняться, а заставить победителя 20 дней обороняться — это очень много значило в те дни 1941 года.

Для Москвы, которая тогда находилась в «подкове» с севера и с юга, — это был уже большой выигрыш. Не только 20 дней, 20 часов тогда решали судьбу, даже два часа, а за 20 дней можно было перебросить целую армию. И эти 20 суток для нашего командования имели большое значение.
В этом и заключается заслуга генерала Ивана Васильевича Панфилова и нашей дивизии, которой удалось перемолоть живую силу противника, обескровить и заставить его принять оборону и простоять 20 суток на этом участке. Вот почему в 1941 году и подняли так высоко 8-ю гвардейскую дивизию, как боевую и заслуженную на этом ответственном направлении на подступах к Москве…

Он ушел, а я начал лечить… Один солдат как-то особенно болезненно переживал свой недуг, и я дал ему разбавленное мной лекарство (полстакана воды на полстакана опиума). В это время пришел Рахимов, а я уже и сам намеревался принять такую порцию. Он мне и говорит:
— Что же вы делаете, разве так можно, ведь этой бутылкой можно вылечить тысячи человек!..
А опоздай Рахимов на несколько секунд, я был бы в таком положении, как и тот солдат, который выпил лекарство моего изготовления. Правда, мы его отпоили молоком и спасли…

У нас было такое указание: убил немца, докажи это. Мало сказать я убил 10—.15 немцев, давай доказательства. Поэтому наши бойцы были приучены — убил немца, лезь к нему в карман и доставай документы. Это делалось потому, что на войне очень много выдумывают, как и на охоте; только прицелился, а говорит, уже убил, убил одного — говорит, что убил 10. Вот и было приказано — убил, доказывай документом…

Был у меня такой момент отупления, когда я не мог отдать ни команды, ни распоряжение. Мной овладела единственная мысль — неужели все пропало? Вдруг слышу голос Федора Дмитриевича Толстунова, политработника:
— Смотрите на своего командира, на комбата, — кричал он, — он остался один, а вы все бежите! Как вам не стыдно, назад!
Этот голос дошел до бойцов. Дальше, слышу, мимо меня пули свистят, вот тут весь батальон повернул назад. Слышу команду Филимонова, потом бойцы устремились на противника. Я все еще не могу прийти в себя. По существу, это была паника. Но вот, что значит воздействовать на совесть солдата, как это сделал Толстунов. Я обязан Толстунову, который прекратил панику и повернул людей обратно. Это был мужественный поступок. А я остался один, когда все побежали. Правда, после этого эпизода бойцы приписывали мне отвагу и мужество, но я этого не признавал за собой. Отваги не было, а была настоящая растерянность, я лишился чувств, дара речи и движения, но этот случай характерен в смысле личного примера.

В этот день я впервые увидел наш самолет. В этот же день, закончив рекогносцировку, определив район, я отдал приказ, о содержании которого уже говорил.
Слышу шум самолетов. Смотрю, красные крылья со звездочкой, мы никогда их не встречали, никогда соколы-авиаторы нас не поддерживали и вдруг появляются. Сердце радуется. И… о ужас! Наше звено начинает нас же бомбить! Видимо, командиру звена было поручено идти навстречу и бомбить немецкую часть, чтобы дать нам возможность закрепиться на рубеже. А он принял нас за немцев…

Вот эта топографическая безграмотность командира авиации и заставила его бомбить мои батальоны, приняв их за немецкие. Я от этого чуть с ума не сошел. К счастью, не очень метко бомбили. Так произошло мое первое знакомство с нашими авиаторами.

«Сюрпризы» на этом не кончились. Нас еще начала обстреливать артиллерия. Как потом выяснилось, там оказался дивизион артиллерии «Катюш», как их тогда называли. Впоследствии мы встретились с командиром дивизиона и он рассказал, что дивизион должен был дать заградительный огонь, чтобы не пустить немцев к Крюкову. А связи у нас с ними не было.
Вот почему сейчас все приказы Верховного Главнокомандования направлены на то, чтобы войска имели взаимодействие, связь. Это особо подчеркивается. В то время связи у нас не было, поэтому в один день произошли два таких неприятных случая.

Первый бой был удачным. Но здесь с молодым пополнением произошел один казус, которого не позволили бы себе мои бойцы под Москвой. Произошло вот что. Мы шли полуголодные, стоял холод. Под крышей не были недели полторы. У всех носы и щеки отморожены, а тут на взятых немецких машинах оказались конфеты, водка и другие продукты. И, конечно, бойцы набросились на все это, хотя деревня еще не была взята целиком, взяли только половину. Я иду, вижу, мои бойцы около машин, одни раскупоривают бутылки, другие уже закусывают. А ведь воспользовавшись этим моментом, немцы могут контратаковать, и тогда все пропало.
Я иду, кричу «вперед!», а они продолжают возиться в машинах.