Цитаты из книг — Ханна Кралль

Одна моя знакомая привезла себе чудные бежевые туфли с серебряной пряжкой из Самарканда. Купила их, пока вся экскурсия посещала могилу Тамерлана. Могилу, в конце концов, можно увидеть в учебнике по истории искусств или на открытке, а лакированные туфли, особенно бежевые, нет - говорила моя знакомая. И оказалась права.…

 Когда началась акция по уничтожению гетто и с первого этажа нашей больницы уже выволакивали людей, наверху одна женщина рожала. Возле нее стояли врач и сестра. Как только ребенок появился на свет, врач передал его сестре. Та положила его на подушку, сверху прикрыла другой, ребенок попищал минутку и затих. Медсестре было…

... американский профессор, который недавно его посетил и говорил ему: «Вы шли на смерть, как бараны». Американский профессор в свое время высадился на французском пляже, пробежал четыреста или пятьсот метров под смертоносным огнем, не пригибаясь и не бросаясь на землю, и был ранен, а теперь полагает, что если кто-то…

Ты заметил, как часто в рассказах о гетто повторяется этот мотив: возможность уйти и решение остаться? Корчак, Гепнер, вы… Быть может, потому, что выбор между жизнью и смертью — последний шанс сохранить достоинство…

— Детка, — говорит Эдельман, — ты должна наконец понять: люди шли спокойно и с достоинством. Страшная это штука — спокойно идти на смерть. Гораздо трудней, чем стрелять. Ведь куда легче умирать стреляя — куда легче было умирать нам, чем человеку, который идет к вагону, а потом едет в вагоне, а потом роет себе могилу, а…

В этой школе была больница. Ее ликвидировали восьмого сентября, в последний день акции. Наверху было несколько детских палат; когда немцы вошли на первый этаж, врач-женщина успела дать детям яд. Нет, ты тоже ничегошеньки не можешь понять. Ведь она их спасла от газовой камеры, это было просто чудо, люди считали ее…

...чем ближе знаком со смертью, тем большую несешь ответственность за жизнь. Всякий, даже самый ничтожный, шанс сохранить жизнь становится чрезвычайно важным.

Через три дня после выхода из гетто Целеменский отвел его к представителям политических партий, которые хотели выслушать отчет о восстании. Он был единственным оставшимся в живых членом штаба и заместителем Анелевича — пришлось докладывать. «За эти двадцать дней, — говорил он, — можно было убить больше немцев и спасти…

Большинство было за восстание. Ведь человечество условилось считать, что смерть с оружием в руках прекраснее, чем без оружия. И мы приняли это условие. Оставалось нас тогда в ЖОБе уже только двести двадцать. И вообще, разве можно назвать это восстанием? Просто речь шла о том, чтобы не позволить себя зарезать, когда…

Я не волновался — наверно, потому, что, собственно, ничего не могло случиться. Ничего страшнее смерти, ведь о жизни вопрос никогда не стоял, всегда только о смерти. Возможно, никакой трагедии вовсе и не было. Трагедия — это когда ты волен принять какое-нибудь решение, когда что-то от тебя зависит, а там все было…

Большинство все еще не верило, что это — смерть. «Разве можно, — говорили, — истребить целый народ?»

Послушай, детка. Ты знаешь, чем был хлеб в гетто? Если не знаешь, то никогда не поймешь, почему тысячи людей добровольно приходили и с хлебом отправлялись в Треблинку. Никто до сих пор этого понять не мог.

— Значит, француз спросил у тебя… — …была ли любовь. Так вот: жить в гетто можно было, только если у тебя кто-то был. Человек забирался куда-нибудь с другим человеком — в постель, в подвал, куда попало — и до следующей акции уже не был один. У кого-то забрали мать, у кого-то на глазах застрелили отца, увезли в эшелоне…

Она осторожно оглядывается по сторонам. Понимают ли пассажиры, что печаль и траур матери относятся к довоенной жизни? Что морщинки в уголках губ — не отчаяние гетто, а горечь от измен мужа? Что траур — по сыну, который умер не от голода и не в товарном вагоне, а просто от воспаления легких? Словом, догадались ли пассажиры…

Тот рассуждал о политике, о жизни, о любви. Или о женских улыбках — это была его любимая тема. [...] Оказывается, есть два вида улыбок — разрешительная и поощрительная. «А коли мне разрешили, чего ж отказываться?» — хвастливо втолковывал он жене, дочери и молодой гувернантке.

Адвокату, который провел войну в Советском Союзе, [она] рассказывает о Польше. — Как часто вам меняли постельное белье? — допытывается адвокат. — Где меняли белье? — Ну в Освенциме. Что, небось редко меняли белье, да?

Муж молчит. Да она и так знает: муж размышляет, должен ли он был пережить войну. Единственный из всей семьи. Почему именно он? Какой в этом смысл? Он хорошо знает, отчего уцелел, — благодаря ей. Американцы его освободили, но не они его спасли. Удержали мужа на этом свете ее любовь, ее мысли, ее сила и ее молитвы. («Не…

Как-то, вернувшись с работы, муж рассказывает: он снова видел отца, причем с бородой. Побежал за ним… — Почему этот человек жив, да ещё носит черную еврейскую бороду, а отца нет? Отец тоже мог бы жить… И мать…