Новинки Андрея Дитцеля

Сборник стихов и прозы Андрея Дитцеля. "Романтические и ностальгические сюжеты из первой части книги (Вода) уравновешиваются гротеском, юмором, иронией и самоиронией во втором, более "приземленном" разделе Земля. Третий раздел - не упомянутый в заглавии книги Огонь; здесь происходит переход от поэзии к прозе".

Метароман Андрея Дитцеля оправдывает содомию и разрушение Гамбурга. Гуманизм автора античный, риторика библейская. Смерти нет, а жизнь протекает в двух странах. Первый топос резко континентальный, второй приморский, с Рыбным рынком и кварталом красных фонарей. Дитцелю, известному лебенскюнстлеру и поэту, скучно эпатировать или скандалить. Он нарушает табу охотно, но обыденно. Он никому не навязывает свои старомодные идеалы. Если он любит, то не молчит.

"Андрей Дитцель в этом мире дома, он восхищается без низкопоклонства и игнорирует табу без ярости. Путь его героя пролег в Европу, но не затем, чтобы подозрительно лорнировать ее, подобно палеологическому эмигранту, обличать или обучать кириллице, а для жизни и любви". (Алексей Цветков, Прага / Из предисловия к книге "Slavistika"). По определению автора, эта книга - "про славистику, coming out и прочие безобразия".

Андрей Дитцель - поэт, прозаик. Живет в Германии. Автор портала Gay.Ru в 2000-2002 годах. Gay.Ru и российские СМИ много писали о регистрации "пожизненного союза" Андрея Дитцеля и его партнера в Гамбурге осенью 2001 года.

Четыре поэта, двое камерных, двое масштабных, все умелые, культурные, умные; как сказал Герман Власов - "Такими, из пятиэтажек, / мы сразу родились / в очках, с дипломами и даже / читаем ту же кысь". Встретившись, вероятно, в Сети, они объединились под одной обложкой, потому что, как сказал Андрей Дитцель, "Хочется чуть-чуть замедлить время, / задержать обыкновенный миг - / написать прекрасную поэму / и придумать лучшую из книг. / Но - какая острая досада - / исчерпал себя прекрасный вздор. // Чашка кофе. / Долька шоколада. / Поздний телефонный разговор".
Власов и Дитцель - воплощение мечты Ходасевича привить классическую розу юному дичку; близки они и по эпическому посылу стиха: внешнее впечатление - благодарный отклик. Озорная игрунья Ксения Щербино собирает монстров-трансформеров из разбитых кукол Олечки Судейкиной, ловко привинчивая к телу декадентского стиха то строчку Пушкина, то образ Михалкова. Ербол Жумагулов учился у Бродского, от эпигонства спасся инокультурностью, но ученические "бродские" стихи тоже публикует.

Пальцы – легкие, невесомые прикосновения, маленькие необязательности скользят по коже – и – вдруг – под самую кожу ускользают.
Легкость и необязательность каждого слова или образа здесь даже не возводятся в ранг достоинства, но являются непременным условием существования этого мира – мирка – замкнутого, уютного, обжитого – будь это комната, город (но обязательно с узким подоконником), но – все-таки лучше – если Затулинка, край ворчливых голубок.
Детали есть, но каждая из них – что-то вообще – Френсис Бекон, как водится, не прав – вот он, мир, где res (почти rex) выступает во всем своем великолепии, поблескивает лужами на асфальте, шелестит зеленою шторою.
И это даже странно – от автора изобилующей конкретикой «Европы» – великолепного собрания глянцевых слайдов, какими когда-то, в советские времена, любили щеголять в письмах заграничные родственники (а теперь никого и не удивишь, потому что – фотопленка «Коника», фотобумага «Коника»…)
Впрочем, речь сейчас не о «Европе», но а Европе – предстать Антиноем и анти-Ноем одновременно – Запад выступает совершенную вещью в себе и из себя – ливантов с араратами словно бы и не было, античность же – во всем.

Приметы города, в который ты
вернешься умножать синичьи толки –
озноб и пустота. Зимой мосты
невидимы как прошлое, и только
зеленый лед под ними – словно соль
под веком Пенелопы. Не тоскливо,
а тихо. Отдохни еще. Позволь
себе казаться мудрым и счастливым.

Пока не различается земля,
как глаз не напрягай. И мирно дремлют
в мехах Улисса бури февраля.

И Посейдон оберегает землю,
играя днем и ночью кораблем.

И христианство – от туда же – самое раннее – камо, говорит, грядеши и чертит рыбок прутиком на песке, а тринадцатилетние зачитываются любовной историей про Лигию и Марка (но не того, который евангелист) - поистине - Новый завет (зовет?)

«Пусть становятся грубее руки, кожу
обожжет скорей неласковое солнце.
Если выведет дорог в новый город,
на окраине жилище для ночлега
отыщу по медной рыбе над дверями…»

А еще – Рильке, и гаммельнский дудочник, и

Эльба спешит разветвиться в каналах и слиться
С морем, дотронуться моря прохладной рукой.

И все плывет, покачивается, меняет очертания – может быть, «пальцы» – еще и потому, что прикосновение и есть при-ко-сновение.

Ты не спишь. Или спишь. Или просто не можешь заснуть,
оттого, что вокруг пеленой непроглядная муть,
что взметнулась со дна – то ль случайно зашедшей сюда
беспокойной души, то ль покрытого ряской пруда,
о котором ты грезишь – лесной колыбели луны –
И еще непонятней, что – явь, а что – сон, полусны.

И на самой кромочке засыпания – слова засыпают мятным снегом с головы до ног – и не знаешь – еще завтра или уже вчера – но – чутко, вкрадчиво и навсегда – ты чувствуешь пальцы.

/Евгения Риц/