Марлон Джеймс: «Когда-нибудь я напишу о своей матери»

Автор: Марлон Джеймс
Переводчик: Анастасия Бойченко

В 2011 году врачи моего отца слишком поздно обнаружили, что пропустили прогрессирующий рак толстой кишки, несмотря на операции и химиотерапию. Когда доктора обвинили во всём ускользнувшие от них метастазы, он был уже мёртв. Но не рак убил его. Тромб, образовавшийся в левой или правой ноге, без каких-либо затруднений прошёл по его венам, попал в лёгкое и вызвал остановку сердца, прежде чем моя мать успела припарковать свою машину, чтобы увидеть его во второй раз за выходные. Я узнал о его смерти от своей сестры из срочного телефонного звонка, где единственным способом держать себя в руках было прибегнуть к помощи докторского жаргона, «папа не выкарабкался». Сперва я не понял, несмотря на то, что она повторила дважды эти слова, и только когда я услышал крик матери в палате, до меня наконец дошло.

Дело в том, что это история не о моём отце. Я всегда пишу о нем, и никогда — о своей матери. Ещё до того, как мы с друзьями начали ломать себе жизнь, отец занял в ней любопытное место; и старался быть рядом, когда я рос, хоть и не всегда получалось, особенно, когда он заболел. Он мог часами говорить о Шекспире, Кольридже или Халиль Джебране, и лишь однажды поинтересоваться есть ли у меня девушка. Между нами всегда были пропасть и ссоры – единственный ребёнок, который мог говорить с ним о поэзии, был ребёнком, которого он никогда не мог понять. Все это приводит к двум абзацам прозы, где попытка изобразить человека становится сутью самой прозы. Как будто пустота размером с человека, оставшаяся после смерти отца, идеально подходит для того, чтобы «удариться в лирику», но для матери, которая всегда рядом, у меня нет ничего.

Мама всё время была со мной, но писать о ней было куда сложнее. Проще настрочить продуманный роман об отце. Не так просто набросать пару слов о матери: человеке, который накладывал бинты и покупал учебники, но также и взрослой женщине, с которой часто встречаешься во время долгих и скучных праздничных дней. Даже чисто на лингвистическом уровне, «мужчина, которого не было рядом» звучит сексуальнее, чем «женщина, которая всегда со мной». Возможно, причиной такого выбора служит то, что писатели и читатели слишком высоко ценят вожделение.

И вновь появляется мой папа, вытесняя историю о маме.

Всё, что я помню. Впервые я увидел, как мама плачет в 1978 г., когда до нас дошли вести о смерти жены моего брата. Мне было восемь лет, и тогда, казалось, что взрослые никогда не плачут. Они не бывают слабыми и знают ответы на все вопросы. Взрослые выбили из меня все эти жизненные устои, одновременно убедив, что им гораздо больнее, чем мне. Или так: если они и плакали, то лишь от физической боли. В тот раз всё было иначе. Она роняла слёзы от того, что я не мог увидеть, услышать или потрогать. Даже рыдала. Потом вдруг прекратила, и, спустя час, казалось, будто ничего и не было. То же случилось, когда умер отец – сестра мне рассказала. Звук, который я услышал по телефону, протяжный, громкий и задыхающийся, похожий на одышку, крик и плач – всё вместе. По пути домой сестра была за рулём, мама же сидела молча. Всё.

Мама не раз теряла терпение. В начале 80-х она узнала, что мой старший брат курит травку. Она отвесила ему пощёчину не как мать, наказывающая своего сына, а как женщина, взбешённая тем, что её снова разочаровал мужчина. Как-то раз она сорвалась на мне в машине, несмотря на то, что злилась на кого-то другого. Никто из нас не извинялся и не обсуждал это.

А ещё, моя мама лгунья. Великолепная, искусная лгунья с потрясающей способностью убеждать, возможно, это самая забавная её черта. Каким-то образом ей удалось убедить каждого из нас, шестилеток, что ей сто лет, и этого было достаточно, чтобы мы передавали ту же самую информацию в классе с таким невозмутимым лицом, что даже учитель выказал удивление. Однажды она сообщила, что мы переезжаем в большой загородный дом и, сидя на диване, наблюдала, как мы решали, что взять с собой, а что оставить, с кем из друзей прекратить общение, ведь теперь мы станем крутыми.

Мама считает, что отца убила медицина. Она никогда не болтала попусту или ходила вокруг да около, временами пересекая черту от честности к бестактности. Конечно, трудно сказать, правда ли это, но в ямайской больнице наплевали на всё, и самое большее, что сделали доктора для предотвращения тромбоза глубоких вен, - это попросили пациента встать и идти. Больного человека, в последствии убитого врачами, которые сочли его Лазарем; мама называла их убийцами множество раз при мне с сестрой. И когда я убеждал её «Мама, нельзя ходить с такими мыслями», я знал, что это правда.

Она родилась в Линстеде в приходе Святой Екатерины в 1936 г. Её сестры до сих пор говорят, что она была самой красивой из девочек Диллонов, указывая на то, что все в Линстеде знали насколько они прекрасны, и старые фотографии это подтверждают. На одной из них мама со скрученными в жгут волосами, как у Билли Холидей (Billie Holiday), разодетая, как в фильме 50-х годов. На другом снимке, она и ещё три женщины, одетые по последней моде в мини-юбки и с ульем на голове, прислоняются к спортивной машине. Они словно на пляже. С виду они больше смахивают на сестёр по духу, нежели на реальных, так что я даже не представляю кем были эти дамы.

Глядя на фотографии, я задаюсь вопросом кем она была до замужества и материнства. Вот мама веселится. А тут она пришла на вечеринку с группой девчонок и, возможно, даже попала в небольшую передрягу. Моя мама - женщина, зависающая со своими подругами. Это не дает мне покоя, потому что у матушки, которую я знаю, есть только друзья с работы, исчезнувшие в конце 80-х. Когда мне было 18, она заявила: «Знаешь, мне не с кем поговорить». И это утверждение, отброшенное как запоздалая мысль, может быть причиной того, что брак всегда казался мне пыткой.

Это пари, которое, как я все еще вижу, заключают женщины и друзья, которые таковыми больше не являются. «Теперь я замужняя женщина, и вся моя жизнь – это муж и семья.» Друзья уходят. Эти слова говорили женщины той эпохи, чтобы позволить себя обмануть, что дружба нужна лишь для того, чтобы потянуть время, пока ты не найдешь своё предназначение в качестве жены и матери. Счастье – это то, что ты даруешь своим детям, но не себе. Мама стала для меня первым образцом противоречия. Я что-то видел в своих друзьях, изменяющих жёнам, и тех, которые хотели это сделать. Мужчины и женщины, в постоянно растущей семье, были всё ещё самыми одинокими людьми на планете.

А ещё, мама просто невероятный пердун. Я всё время твержу ей, что однажды она долетит до земной орбиты со своим пердежом.

Мои кузины поражены её бесконечной нежностью. Для них – она тетя. Кто-то, кто может нежно обнять лишь словами, даже такими простыми, как «Счастливых каникул». Среди своих братьев и сестёр она превращается в большую сестру, оставшуюся на Ямайке, последнюю не сватанную и решившую выйти замуж за моего отца. На похоронах матери она крепко прижимала к себе обеих сестёр, ведь именно этого им не хватало. Она устала, её руки обвились вокруг моих тёток, а глаза скрылись в тени её чёрной широкополой шляпы. Одинокая слеза скатывается по её правой щеке. Даже сейчас, она всё ещё остаётся единственным человеком, на которого они могут положиться.

Долгим воскресным вечером, когда мне было 15 или 16, отец учил меня готовить лобстера на кухне, тогда я поймал его на том, что он глядел на кого-то через окно, выходящее в сад. Он поманил меня левой рукой, правой же ткнул лобстера гигантской вилкой, погрузив его глубоко в масло. В саду на коленях стояла мама, и мы смотрели из дома, как она сажает цветы, будто незнакомка, сошедшая с картины. «Видишь её? Умнейшая женщина из всех, кого я знаю. Но она слишком горда. Она провалила лишь один из общих экзаменов и больше никогда не пыталась его пересдать. Есть у нас ещё чеснок?» Годы спустя, на рождественском ужине, когда все были в восторге от лобстера, жареной свинины и карри с козьим мясом, приготовленных отцом, она никому не сказала, игнорируя и выказывая разочарование в очередной раз: «Когда я готовлю, никто не говорит комплиментов».

Мама никогда не ругалась матом. Ни разу. Даже не говорила «дерьмо».

Фланнери О’Коннор (Flannery O’Connor) однажды сказала: «Великие истории нельзя пересказать». У меня такое чувство, что историю моей матери просто невозможно пересказать. Или, вероятно, я смогу лишь воспроизвести её по памяти, но никак не перестроить или переписать. В лучшем случае я мог бы сотворить что-то вроде «7 или 8 фактов, которые я знаю о ней» Майкла Ондатже. Возможно, всё гораздо проще – я могу совершенно не знать свою мать. Я знаю, что она любит крем-соду и всё ещё называет её газированной водой. Зонты она до сих пор кличет парасолью. Но стоит включить бокс по телевизору – она пронзительно закричит, словно Норман Мейлер (Norman Mailer), глядя, как чернокожие мужчины колотят друг друга.

Много лет назад одним поздним утром дома были лишь мы вдвоём. Я всё ещё жил в родительском гнезде, мне было где-то 24 или 25. Не помню почему мы остались с ней в тот день одни, но отчётливо помню, как она стучала в дверь моей комнаты, нервная и встревоженная.

«Вставай, — сказала мама. – Быстро».

Я занимался обычными для двадцатилетних людей вещами и спросил её почему. Лёжа на кровати, я выбирал между дисками Джейнс Эддикшн (Jane’s Addiction) и Мазер Лав Боун (Mother Love Bone).

«Просто встань, — ответила она. – И потанцуй со мной».

Я не знал, что делать. Что ещё хуже, это звучало как серьёзная просьба, а не шутка. Она ждала за дверью в том же сарафане, который всегда носила, с накрученными волосами.

«Я не танцую», — отрезал я.

Не услышав моего ответа, она вдруг запела и, когда мама начала исполнять партию хора, я узнал «Tennessee Waltz» (Вальс Теннеси — прим. пер.) Патти Пейдж (Patti Page). Матушка сказала, что это её любимая песня, но по радио она её никогда не слышала. И, возможно, не слушала её уже 40 лет. Она всё ещё стояла под дверью в ожидании. Я всё так же лежал на кровати и надеялся, что она уйдёт, тем временем неловкость между нами всё росла. Когда мама ушла, я задумался: а что, если это её последняя попытка стать такой же, как 40 лет назад, и мой последний шанс увидеть её с этой стороны, когда она была моложе, чем я сейчас.

Утром на своё причастие я пришёл со списком жалоб на отца. Я направился в церковь на окраине Кингстона, потому что не хотел, чтобы кто-нибудь из моей церкви об этом узнал. И потому что мой внутренний демон, желавший увидеть Джейка Джилленхола (Jake Gyllenhaal) и Хью Джекмана (Hugh Jackman) нагишом, захватывал мою жизнь, а точнее – мой компьютер. И церковная брошюра, которую я хранил долгие годы, с целью напоминания самому себе, что мужчины, которых я хотел трахнуть, на самом деле были мужчинами, которыми я хотел стать, начала стираться. Грех – вина – признание – прощение – очищение – и снова.

Я просто хотел быть нормальным. Это неправда. Я вовсе не желал быть таким. Я хотел этого желать. Я не мечтал о жене и детях, я хотел мечтать. Я не жаждал дома и двух машин в пригороде, нормальной работы с обычным завтраком во вторник, пока ты смотришь телевизор и отправляешь детей в школу. Я мечтал жаждать этого. Я не говорил ничего из этого, когда курьеры, мужчина и женщина, вошли в бежевую комнату размером 12х12 с тремя стульями и двумя пакетами рвоты на полу. Они спросили по какой причине я был там. Я выдал все причины, по которым мой отец разозлил меня, разочаровал, обидел и заслужил моё недовольство, потому что все педики ищут своих отцов.

«Расскажи про свою мать», — попросил мужчина.

Я открыл рот и вырвался крик.

После смерти отца мама снова начала носить штаны. Она не надевала их с 70-х. Теперь же матушка носит джинсы, совершенно новую для неё вещь. Моя младшая сестра, которая на данный момент проживает с мамой, знакомит её с основами макияжа, поэтому теперь мать пользуется тональным кремом. Смерть папы также освободила её от этой чуши про «в угоду мужчинам», и сейчас её волосы очень коротко стрижены с тугими блестящими локонами. Она делится с дочерью такими вещами, которые никогда бы не рассказывала своим сыновьям, включая страхи остаться одной. Сыновья живут заграницей, и мама навещает их каждый год. Но не меня – представляю сколько усилий нужно приложить, чтобы «разгеить» всё.

На неделе, когда её последний ребенок покинул дом, тётя Элиза занялась гончарным делом. Моя мама - женщина, которая посвятила жизнь карьере и семье, никогда не обустраивала собственную комнату. Она никогда не собирается заниматься гончарным делом или чем-то новым, старый страх неудачи мешает ей попробовать. Однако эта женщина всё ещё проходит милю (1,6 км) до церкви, готовит себе еду, водит машину как самый настоящий босс и сплачивает своих братьев и сестёр. Мать моего лучшего друга ушла на пенсию, сидя в кресле возле телевизора и ожидая смерти, которая пришла спустя 7 лет.

Я не считаю, что моя мать сдалась, только не женщина, узнавшая, что такое джинсы, но я задумываюсь о чистилище, в котором она, возможно, пребывает. Месте, где она решает головоломку «Найди слово» и шлёт письма своим племянникам и внукам. Мы все опасаемся того момента, когда она откроет для себя Фейсбук (Facebook). Я не могу собраться с силами и спросить, счастлива ли она, хоть и думаю, что так и есть. Во всяком случае, когда думает о своих детях, внуках и церкви.

И даже когда вспоминает об отце. Они были лучшими друзьями, которые не должны были пожениться. Но они это сделали, вырастили четырех детей, и под конец его жизни, когда уже было не о чем сожалеть, снова стали лучшими друзьями. На это стоило посмотреть: ритм дружбы и товарищества мужчины и женщины в годах, без всякой сложной фигни, которая обычно бывает в браке. Мама не тоскует по мужу, – этого человека никогда не было рядом – она скучает по другу, и до сих пор оплакивает его.

Как-то раз один мужчина пригласил меня в Париж на Рождество. Был 2005 год, и я не находил его привлекательным, но не это стало причиной моего отказа. Всё, о чем я мог подумать в тот момент - как отреагирует моя мама, если узнает, что я гей. Она будет чаще ходить в церковь с надеждой вымолить из меня всю гейщину, или, что ещё хуже, искупить свои грехи, как плохой матери. Думаю, причиной моего крика в исповедальне было то, что я в тот момент осознал, что я всю свою ужасную жизнь старался не разочаровывать мать, хоть она этого никогда не просила. И даже после того, как я понял, что я в любом случае гомосексуал, это означало, что мне оставалось лишь смириться с отсутствием матери в моей жизни. Я снова представлял свою маму не как личность, а как мысленный образ, на который я мог спроецировать свой страх и желание, а затем отреагировать. Как она могла не знать? У меня никогда не было девушки. Как она могла узнать, ведь мы ни разу не говорили о таких вещах, на самом деле, мы – семья, которая не общается, и это практически сгубило мою сестру.

15 марта 2015 г. я сделал публичное признание в интервью для Нью-Йорк Таймс Мэгэзин (New York Times Magazine). Для меня это не воспринималось, как каминг-аут, однако само заявление расценивалось именно таковым, и статья вскоре набрала популярность. Я наконец понял, что мне абсолютно безразлично мнение окружающих и их реакция, положительная или негативная - всё это не будоражило во мне интереса. За неделю до интервью я обедал со старшим братом. Я действительно считал, что мы сидим с ним в одной и той же комнате в последний раз, в то время, как он думал о ланче со своим младшим братцем. То была странная неделя потерь, словно я хоронил свои отношения с роднёй. Поэтому было забавно, что в итоге я познал разочарование, к которому готовился 30 лет, надеясь, что друзья и семья будут на моей стороне после каминг-аута и быстро свыкнутся с этим.

Но даже братья задавались вопросом, что бы на это сказала мама. Они твердили, что я должен позвонить ей и всё объяснить, так как она услышит это в то же время, что и несколько миллионов других людей, и кто знает, как матушка может отреагировать, если утаить это от нее. Я согласился, пока не понял, что устал от оправданий своей сути. Затем я взял «Букеровскую премию» и все статьи пестрили заголовками «Ямайский писатель – открытый гей». Мама следила за новостями обо мне с помощью Гугл Оповещений (Google alerts) – теперь-то она наверняка в курсе. Я не собирался ей рассказывать. Морис Сендак (Maurice Sendak) тоже не признавался матери насчёт своей ориентации.

Все эти вещи про открытого гомосексуала заставляли меня задуматься, услышу ли я снова хоть слово от мамы. Знаю, это чересчур драматично. Конечно, услышу, и надеюсь, наш разговор зайдёт не только о домашних хлопотах. Как нужно срезать живую изгородь, и кто больше не ходит в церковь.

Ещё, мама пела мне «С днём рождения» каждое 24 ноября с тех пор, как мне исполнился год. Два года назад она даже звонила мне в Нигерию. Я смирился с тем, что она больше никогда не позвонит мне. Не со зла или от горечи, а потому, что болезнь нашей необщительной семьи дойдет и до её пения.

Однако, в 9 утра, на мой день рождения, когда я страдал от похмелья и продирал глаза в Лондоне, зазвонил телефон. Это был её номер. Она не сказала «привет» или других слов, а просто вздохнула и запела.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ