Как написать о своей матери

Терри МакДонелл: «Я не собирался писать об Ирме»

Для моей мамы День матери (первое воскресенье мая) никогда не был настоящим праздником — она больше занималась маркетингом, чем моим воспитанием. Никаких белых гвоздик или специальных ужинов для нее не было. Но то, что мои мемуары о ней, «Ирма: Воспитание сына матери», были опубликованы как раз перед нынешним Днем матери, заставило бы ее улыбнуться. Как и то, что я вообще написал о ней.

Я не собирался писать об Ирме. Рабочее название моей новой книги было «Неприятности в голове», и она должна была быть о том, как это было для меня в детстве и как то, чему я научился, нарушая правила в детстве, определило меня во взрослой жизни. После нескольких неуклюжих черновиков я увидел, что истории и детали, которые оставались со мной на протяжении многих лет, были заезженными и заезженными, как старые шины со слишком большим пробегом. Другими словами, я звучал как все остальные, с теми же старыми историями из СМИ.

Это обескураживало, пока я не увидел, что самым убедительным человеком на моих страницах был не я, а Ирма. Это простое, давно ожидаемое, но сразу же очевидное наблюдение позволило мне начать все сначала, не так, как Ирма, которая в 25 лет стала вдовой военного летчика с 4-месячным сыном, а по-своему разобраться с тем, как складывалась наша жизнь. Я думала о том, что когда мне было скучно, она говорила мне использовать свое воображение. Она была серьезна. Но я ничего не выдумывал, скорее, брал обобщенные воспоминания, например, как я ехал через всю страну, когда мне было пять лет, а затем давал волю воображению, пока вдруг не видел улыбающуюся Ирму с ярким шарфом на шее, отговаривающую патрульного от штрафа за превышение скорости.

Почти сразу же назойливое писательское стремление бесконечно рассказывать о себе начало ускользать, пока я не перестал быть не просто исследователем собственной истории, а скорее сыном, нащупывающим путь к пятидесяти тысячам слов о самом важном человеке в своей жизни. Я искал, как мои идеи об Ирме могли бы попасть на страницу, священную страницу, где я учился думать, как учился читать, с удивлением, как учила меня Ирма.

Так или иначе, мысль — это всего лишь избирательная память. Соедините вместе две вещи, которые никогда раньше не были вместе, и мир изменится: теория хаоса. Память тоже работает подобным образом. Ни одна история не рассказывается только один раз, но никогда не бывает точно такой же истории. Это было все, что мне нужно было знать, за исключением того, что некоторые воспоминания, казалось, искали меня. Я знал, что мозг обрабатывает позитивную и негативную информацию по-разному, в разных полушариях; тревожная информация, то, о чем большинство людей не хотят думать, требует больше времени на обработку, что означает больше размышлений, а плохие события труднее забыть и они стираются медленнее, некоторые — никогда. Но вы можете похоронить их. Я был в курсе. Легко.

Тогда я позволил себе расслабиться. Прошлое всегда будет рядом, но помнить все — безумие. Лучше отсортировать обрывки воспоминаний — моментальные снимки, если честно, всей долгой и странной жизни Ирмы, открывающиеся медленно, как в хорошем фильме, пока детали не вернутся ко мне вспышками. Я думаю, у каждого бывают подобные моменты, когда воспоминание о чем-то, что сделала или сказала мать, проливает на нее свет. Может быть, ничего конкретного и ни один из маленьких кусочков не подходит друг к другу, но вы не можете не увидеть больше, если немного подумаете. Очень странным образом вы можете увидеть и себя — с расстояния, которое вас удивляет. В моем случае — то, как Ирма вела машину, высунув локоть в окно, когда было жарко.

В моей памяти всплывали маленькие истины. Ирма всегда говорила, что желание познать то, что она называла «всем миром», достойно восхищения, но нужно стараться познавать и маленькие истины. Вспомнив это, я подумал о босоногой и беременной девушке, которую видел в Мексике. Почти ребенок, на самом деле. Она подметала грязный двор рядом с бензоколонкой в Чиуауа, откуда родом многие из детей мигрантов, которых Ирма учила читать.

Подобные ассоциации могут быть мостами через большие промежутки времени. Я думаю, Ирма хотела, чтобы я вырос таким серьезным человеком, который знает что-то о мире и может встать и сказать людям то, что он думает, не выставляя себя напоказ. Таким мужчиной, который заступался за людей, особенно за женщин. Таким мужчиной, которому нравятся женщины. Я с самого начала знал, что Ирма нравится мужчинам, хотя в то время я имел лишь смутное представление о том, что это значит, или что это вообще было для нее. Она считала, что мужчины и женщины просто разные, и это не хорошо и не плохо. Им не обязательно понимать друг друга, чтобы ужиться вместе, и это было сексуально.

Когда я учился в старших классах, Ирма говорила мне, что если мне понравится девочка, то я буду нравиться ей в ответ. По словам Ирмы, это была улица с двусторонним движением, и чувства были частью этого. Но эти чувства должны были заставить меня хорошо относиться к себе тоже. Сейчас я думаю, что таким образом Ирма передала мне версию своего развивающегося феминизма, который позволил мне принять сильных женщин, напоминавших мне ее, в тех формах, которые я не совсем осознавал.

Вскоре меня стали привлекать женщины, которых другие считали сложными. Они были интереснее просто тем, что не шли на поводу, иногда попрекая меня за невнимание или показуху. В каком-то смысле, как Ирма, но, конечно, не так. Я стал понимать, что женщины, не отпускающие меня от себя за то или иное, могут быть очень хороши для меня, могут помочь мне развиваться, если говорить на тогдашнем жаргоне.

Ирма редко говорила о своих мужчинах, разве что иногда после их ухода, когда всплывало какое-нибудь имя, и она закатывала глаза, что не понимала, о чем тогда думала. Но я видел, что все они ей нравились, хотя, конечно, она в них не нуждалась. Все говорили, что Ирма была самой красивой мамой, но я вспомнил, как однажды в Дулуте, когда я был совсем маленьким, Ирма разговаривала по телефону.

Мы наряжались для выхода в свет, и я стоял рядом с ней, ожидая в своем маленьком галстуке-бабочке, а Ирма говорила своей подружке, Сисс, что неправильно быть слишком красивой. Откуда взялось это воспоминание? Дело в том, что я всегда знал, что-то не так, даже если это было связано с каким-то мелочами, которые я как-то упустил из виду и вспомнил только сейчас.

Я представлял, как мое бессознательное вытаскивает на свет такие детали, как потерянные перчатки, которые нужно было скрепить или выбросить. Если я собирался писать об Ирме, мне нужно было трясти все деревья и внимательно рассматривать все, что выпало. Трясти деревья? Старые перчатки? Я поморщился от этих шаблонов. Я бы написал просто об Ирме, а не как о некой миссии, что-то скромное, чтобы можно было прочитать за один присест, о том, как, прежде чем я смог вспомнить что-то еще, я вспомнил, как Ирма учила сына названиям предметов, деревьев, птиц и насекомых долины Санта-Клара. Это была ее алхимия, и каким-то образом она дала мне уверенность в том, что я способен жить в реальном мире.

После того как я начал работать над тем, что Ирма никогда не называла своей карьерой, у нас появилась новая мотивация, своего рода кодекс. В нашей жизни никогда не было ничего плохого. Никто из нас не жаловался. Когда мы говорили по телефону о людях, которых мы знали в Бербанке или Кэмпбелле, не было никакого осуждения. Я осознавал, что это был поворот в наших отношениях, способ создать лучшее прошлое перед лицом раскаяния. Но это было на моей совести, потому что сожаление никогда не было стилем Ирмы. Она учила своим примером. Мне не нужно было никого критиковать.

Я не уверен, что из Ирмы получилась бы Ирма. Она бы не стала спорить, но это не значит, что у нее не было бы своих мыслей, которые она, вероятно, оставила бы при себе. Возможно, она бы вспомнила, как спросила меня, что я пишу, кроме журналистики. «Что, например?» — поинтересовался я. «Как писатели, которые тебе нравятся», — сказала Ирма. Невозможно, подумал я, но был благодарен. Она поощряла меня. Ирма никогда не осуждала.

Терри МакДонелл (Terry McDonell) 

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ