Летняя сказка

- Не включай свет, подожди.
Ты поздно вернулась. Я безумно по тебе скучал.

- Тусклый свет у окна, накурено... Ты в постели, одетый? Ты выпил?

- Где ты была?

- В парке. Одна. Там наше дерево, помнишь? Чудесная берёза. На её коре, ты однажды вырезал наши инициалы.
Мне почему-то сегодня представилось, что они кровоточат берёзовым соком, кровью берёзы…

- Как и наша любовь? И что ты там делала?

- Обняла берёзу и поцеловала наши инициалы… и обвела их зачем-то, красной помадой.

- И всё? Ты точно была в парке, одна?

- Ты думаешь, я пошла в парк с кем-то, и при нём… целовалась с берёзой?
Я похожа на Есенина? Хотя, это больше в твоём стиле.

- Прости. А это даже забавно. Когда включишь свет, то улыбнёшься.
Правда, включённый внезапно, посреди ночи, свет в спальне, похож на островок весны, среди звёздной и тёмной зимы?
Боттичеллиева весна света…

- Я включаю свет?

- Включай, Афродита моя…

- Ты… что ты с собой сделал, милый?
Ты накрасил губы моей алой помадой?
Надел мою футболку? Я же бросила её в стирку…

- Она пахла тобой. А я так скучал по тебе… так сладостно было закутаться в твой милый запах.
Чудесное, нежно-трансцендентное ощущение, что я в тебе… целиком.
Так не бывает даже в сексе.
Ложись ко мне, любимая.

- В моём чёрном платье? Хорошо. Это даже мило…
Так зачем ты моей помадой накрасился?

- Скучал… по твоим поцелуям.
Кстати, заходила твоя подруга, Марина.
Я как-то забылся… и открыл ей, в помаде и в твоей розовой, с оленёнком, футболке.

- А она что?

- Улыбнулась загадочно и ушла.
Я ещё подумал, что она странная.

- Думаю, о тебе она подумала тоже самое.
А ресницы зачем ты накрасил? Скучал… по моим глазам?

- Постой… как у тебя хорошо ресницы накрашены, и какие ровные тени…
У Моне, в его Кувшинках, есть похожие тени. Ты ведь любишь кувшинки?

- Так зачем ты накрасил ресницы, милый?

- Я… так сильно, так безумно тосковал по тебе, ревновал, мучительно думая, что ты, с другим, что он ласкает тебя, входит в тебя… что я сам, не заметив того, стал превращаться в тебя от тоски по тебе: я стал входить в тебя, всей душой, преданной тебе, всем существованием своим…

- Такое не снилось и Кафке. И как? Каково это… быть мной, во мне?

- Больно. По крайней мере, плакать с накрашенными ресницами, это больно. А я и не знал…
Стоял перед зеркалом, как странный князь Мышкин, или, по крайней мере, идиот, и грустно смотрел на свои чёрные слёзы.
Знаешь, а в этом есть своя мрачная эстетика. Мужчины о ней ничего не знают.
Когда так темно, безрассветно на душе… то видеть на лице, эти струйки тьмы, души… касаться их пальцами, видеть на пальцах, свою истерзанную, тёмную, озябшую душу, словно выброшенную на окраины глубокого космоса…
В ванной, на стене и твоей сизой блузке, я оставил странные инициалы грусти: чёрным, по небесному…
Ты словно сбросила кожу свою как…

- Змея?

- На твоей сизой блузке, я пальцами шептал, свою душу и боль.
А ещё… я сделал маленькое открытие.

- Не пугай меня. Надеюсь, ты теперь не будешь всё время… и так утром, мы нежно боремся за ванную. Иной раз это похоже на ссору двух сумасшедших, запирающихся — один, от мира, другой — от другого.
Ладно, шучу. Так какое открытие ты сделал?

- Открытие, по-флоберовски изящное: тушь на ресницах, для женщины, это как корсет для души, в прошлых, элегантных веках.
Она придаёт осанку душе, дыханию век…
Когда тебе больно, нужно сдерживать боль, держать её в себе, прижав к груди… как цветы в аду: одно неосторожное моргание, оступившееся дыхание век… похожее на покачнувшуюся, мгновенную тень канатоходца в ночи, над крышами домов, и всё… душа может сорваться в слёзы, как в звёзды.
Да тушь и искушает на слёзы, своим тёмным дыханием яда. Тушь, провоцирует душу.

- Даже не задумывалась об этом. А ты забавный у меня.
Как сладко… и странно тебя целовать, когда твои губы, в помаде… и ресницы, и футболочка, с моим запахом.
Ощущение, что целуюсь с чем-то до боли родным, что нежно мучает меня и зовёт к звёздам и утешает в печали. Словно… я целуюсь со своей душой.
Есть в этом какая-то невесомая оскоминка гомосексуальности.

- Хочешь… я тебя поцелую, оставив на твоей шее, груди, животе… и чуть ниже, алые следы моих поцелуев?
Словно ветер в Эдеме подул, и лепестки розы, ласково унесло по течению твоего милого тела, твой тоски…
Помнишь, не так давно, мы занимались любовью в ночи, и всё было несколько громче, чем обычно: так сильно мы соскучились по другу другу после ссоры.
Ты так сладко стонала… один стон, на двоих.
Потому появился и мой стон, причём, из твоего правого, жаркого плеча, словно крыло…
Два жарких, прозрачных крыла, светло расплескались над нашей постелью, упёрлись, нежно изогнувшись, в стены и окно, с навеки застывшими, счастливыми  звёздами, как на фотографии в раю.

- Да, это была чудесная ночь.
Мы одни в целом мире…. Мы даже не сразу поняли, что произошло.
Видел бы ты своё лицо, милый!
Мы так самозабвенно и громко занимались любовью, что не заметили этого, и за стеной, мы разбудили маленького ребёнка, и он закричал…
Боже мой! Этот детский плачь и крик в ночи, был так невесом и чудесен!
Прямо из лазури цветов на обоях — таинственный голос, тоже, как бы цветущий, ставший узором обоев в каком-то раю.
Нам было так невесомо, блаженно… что у нас с тобой возникло симметричное чувство, что от нашего счастья, сразу, чудесным образом, родился голос ребёнка…
Это был как бы наш с тобой ребёнок, понимаешь?
Может… так зачинают, в раю?

- У тебя ранка на бедре?Откуда? Чуточку кровит… не больно?

- Ты же сказала утром, что повредила на йоге, бедро. Твоя старая травма…
Тоскуя по тебе, я хотел как бы, облегчить твою боль, разделить её с тобой.
Вот я и стукнулся сильно об угол стола, и прижался к цветам на обоях, со слезами, думая о тебе…
Понимаешь? У нас была как бы одна боль на двоих.
Наши бёдра… призрачно соприкоснулись, поцеловались в этой боли.
Слушай… а может и Адам в Эдеме, так же поранился, ребром ли, бедром ли…?

- Хочешь, я поцелую твоё бёдрышко?

- А я твоё поцелую, можно?
Почему ты не отвечала на мои сообщения?
Я писал тебе… что ничего не ел с утра, и спрашивал, что кушала ты.
Хотел, чтобы в наших желудочках, была одна и та же еда.
Знаешь.. это какая-то глубинная моя тоска: любить тебя так сильно, что желать стать с тобой, одним существом.

- Так ты голоден? Весь день ничего не ел и ждал меня?

- Не совсем… Я сделал ещё одно открытие. Думаю, в Эдеме, такое же открытие сделала Ева.

- Какое?

- Моя тоска по тебе, симметрично, как крыло, росла вместе с моим голодом, нежно путаясь.
Я всей плотью, животом, и ранимым местом под язычком… ощущал физический голод по тебе, словно… я тебя хотел съесть и умираю от голода по тебе.
Но забавно то, что моя тоска по тебе, вытеснилась в пространство еды, и я с улыбкой поймал себя на мысли, что тоскую… не по тебе, а по яблочку прохладному, сыру, свежему, хрустящему хлебу…
Ты будешь смеяться. Слоняясь по кухне, почти байронически, как Адам до встречи с Евой в эдемском саду, мне показалось на миг, что я блок на столе… чем-то похоже на тебя.
Какой-то озорной и улыбчивый блеск был в нём.
Я с ним заговорил, нежно и робко, как заговорил бы с тобой.
Смутился и отвернулся к окну, продолжая разговаривать… с тобой, точнее, с яблоком.
Мы даже чуточку успели поссориться.
А потом я встал на колени перед яблоком… точнее, перед тобой, прося у него прощения и целуя его.

- Страстно, надеюсь?
Странные мы с тобой, милый. Я целуюсь в парке, с берёзой, думая о тебе, а ты в это время… целуешься с яблоком, думая обо мне.

- Без тебя… в тоске по тебе, я сделал ещё одно открытие, нежно-экзистенциальное.
Постой, щекотно и чуточку больно. Не целуй мне бедро. Где? Где-нибудь возле сердца целуй. Вот так, хорошо…

- Так что ты там открыл без меня?

- Поцелуй, которым Ева поцеловала Адама, вскоре после грехопадения.
Есть французский поцелуй, русский… а я докопался, до Эдемского.

- Можешь показать… на мне?

- С удовольствием. Не боишься… пасть?

- Ты меня уже давно соблазнил, искусил. Так что, целуй.
Милый… ты куда?

- Я сейчас приду. Не один приду. Подождёшь?

- Ты шутишь? Ты далеко? За кем ты?

……………..

- Я выключу свет, ты не против?

- Ты… её привёл? Мы не одни?

- Привёл. Принёс на руках. Закрой глаза и доверчиво приоткрой губы… как на картине Данте Россетти — Блаженная Беатриче. Люблю её.

- Я тебя иногда чуточку боюсь. Нежно-боюсь. Никогда не знаешь, чего от тебя ждать. Есть в тебе что-то стихийное… что-то от прибоя ночного в ночи.
Ты же знаешь, как сладостно, чуточку зайти ночью, в морской прибой?
Толком ничего не видно. Всё так невесомо и нежно мерцает: звёзды, небо, волна… то робко касается колен, то ласково льнёт к бёдрам, а то лермонтовским демоном, приникает всей тёмной, звёздной прохладой, к груди, и целует, страстно целует… и ты забываешься, закрываешь глаза и блаженно отдаёшься прибою, ночи и звёздам.
Постой… так это, яблоко?
Так это и есть, эдемский поцелуй?

- Что-ты. Вовсе нет. Это только искус. Приглашение к поцелую, почти бодлеровское.
Ты же знаешь легенду о том, как у мужчины появился кадык?
Адам и Ева вкусили запретный плод с Древа Познания добра и зла.
Ева проглотила откусанный кусочек, и стала наравне с ангелами и зверями Эдема, понимать язык звёзд, цветов, различать добро и зло… нежно играть с ними, как с сорванным, дивным цветком.
И это передалось всем женщинам.
А Адам, вкусив плод, не смог его проглотить, и кусочек застрял у него в горле.
Не знаю, то ли от страха, то ли от благочестия.
Во всяком случае, эта боязливая оглядка на чувства свои, на мир, передалась всем мужчинам.
С тех пор, женщины — самозабвенно и целиком отдаются своим чувствам, и чувства оглядываются на тающий в пространстве, силуэт женской плоти, словно бы чувствам женщины, тесно и в теле и в поле своём и в мире, и они ласковой грустью ангела, оглядываются на робеющий мир, своё сиротливое тело, жаждущее любви, и ждут их, устремляясь в бесконечное.
А мужчина…

- Ты сам только что придумал эту легенду?
Я в детстве как-то то лежала в саду яблоневом, смотрела в высокое, синее небо, и с улыбкой подумала о том, что в легенде об Адаме и Еве что-то напутали. А всё просто: Адам тосковал по женщине, которой не было в мире, видел её во снах, она звала его куда-то, в тенистые аллеи сада.
Он как лунатик, отозвался на этот зов, пошёл за ней, к запретной женщине, мечте, Древу… и вкусил плод, а потом, ночью, он мучился, бредил во сне и появилась женщина.
Мужчина всегда мучается женщиной, тоскуя по запретной для него бесконечности.

- Мне твоя легенда нравится больше… Нет, свою легенду я вроде не выдумал.
Ты хочешь эдемский поцелуй? Тогда кусай яблоко.

- Откуфила. Фто дальше?

- Какой у тебя милый… Эдемский акцент. Ты и так у меня нежно грассируешь, заводишь меня.
Есть в грассировании что-то лунатическое: соскользнувшая с плеча слова, тёмная бретелька согласной…
Так, теперь глотай яблочко, но нежно, как бы поставив на паузу глотание, чтобы кусочек яблока был у тебя в горлышке.
Осторожней смотри, не подавись. Вот так.
А теперь… я тебя поцелуя в горлышко, с замершим там, кусочком яблочка.
Даже нежно прикушу… твоё горлышко.
Всё, глотай.
Ну как?

- Необычно. А дальше что?

- Могу поцеловать твой животик. Яблоко сейчас именно там.

- Целуй… Да, вот так, хорошо. И вот тут…
Это даже мне больше нравится. Что-то эдемское в этом и правда есть.
Даже странно представить…  какие ещё открытия ты сделал здесь без меня.

- Рассказать?

- А ты как думаешь?

- Я лежал в постели, с яблоком, со следом от губной помады, и мечтал о тебе.
Нашёл твой карий волосок… и нежно погладил его, поцеловал, мечтая о немыслимых на земле, ласках.
Включил телек: голубое окошко взошло в сумерках.
Шла передача про дикую природу. Какие-то первые, тихие дни после грехопадения: Сентябрь Эдема…
В бесприютном пейзаже пустыни, и робкого, почти не верящего в себя, островка травки, появляется неземное существо: не то, демон, не то, змея, или сон Евы…
Всё в шипах осеннего цвета, словно печальная роза без цветения.
Это существо жаждало, но воды рядом не было.
И вот, на островке травки, оно увидело голубую, как небо, лужицу.
Это была ящерица Молох.
То, что было дальше, меня совершенно очаровало, не меньше, чем стих Бодлера или фильм Эрика Ромера.
Быть может, это один из рудиментов осязания в Эдеме...
Дивное существо, почти что роза Экзюпери на далёкой планете, подошла к лужице, и встала в синеву передними лапками, и замерла, блаженно прикрыв глаза, как при поцелуе.
Я не сразу понял, какое чудо только что произошло.
Ящерка… пила воду — передними лапками, даже не наклоняясь к воде, и вода, по кровеносным сосудам, поднималась выше, к шее, и тогда, ящерка сладко сглатывала воду.
Чудеса…
Я откинулся на постель, поднял к лицу свою ладонь, с ноготками, покрытыми нежно-бордовым лаком… цвета твоих губ, сосков и…
Кстати, мне стоило труда подобрать этот редкий, до нежности, цвет какой-то дивной ягоды в Эдеме.
Ах, боже мой, как я мечтал на постели, нежно-затерянной где-то в высокой траве Эдема!

Только представь: мы с тобой ссоримся, ты плачешь.
Я подхожу к тебе, тихо беру твоё лицо в ладони… и мои руки, пьёт твои слёзы.
Я просто смотрю на тебя, в твои удивительные глаза, цвета крыла ласточки, и сглатываю… слёзы твои.
Ты как бы плачешь в меня.
А потом мы занимаемся с тобой любовью.
Я нежно ласкаю тебя… Там, пью тебя, Там, рукой, и закрываю глаза от наслаждения, ощущая, как ты нежно вошла в меня и блаженно, тепло, поднимаешься по веточкам моих вен, через грудь, к моей шее, губам… целующих твои мягкие губы.
Почему ты так грустно смотришь на меня?

- Я хочу сказать тебе что -то важное, милый.

- Включить свет?

- Не надо. Просто… дай мне свою руку.
Я поднесу её к губам, и буду говорить как бы ей.
Рука любимого в ночи… похожа на обнажённое сердце ангела.
Оно… всё чувствует, всё может понять.