Заблудившийся трамвай

Она появлялась на трамвайной остановке в одно и тоже утреннее время.
Одиноко стояла в своём синем, как небо в просвете апрельских облаков, пальто до колен.
Казалось, она стоит так блаженно-долго, словно мир, на миг закрыл глаза, замечтавшись о чём-то, и вся пёстрая, как перепутанные времена года, краска предметов, мгновений, сорвалась не то листвой, не то перелётными птицами, с места, и пронеслась мимо неё, замерев белоснежной тишиной счастья, и лишь её сердцебиения, словно детские шаги на снегу, уходили куда-то далеко-далеко, в синеву неба.
Девушка стояла на остановке с закрытыми глазами и улыбалась своему счастливому сердцу; её внезапное, утреннее счастье, было столь велико, больше её тела, что она даже робко коснулась своей груди, чтобы удостовериться, что она ещё существует и что сердце бьётся у неё в груди, а не блаженно парит где-то в синеве, с бессонно-счастливыми птицами, которые засыпают в своих таинственных местах по ночам, похожих на сердце женщины, и им снится, как они радостно летают в небе, и тогда кажется, глядя на них, что подсмотрел чудесный сон птиц, более того, сердце участвует в этом удивительном сне, помня о чём-то, просится в синеву.

Все эти прекрасные мысли пронеслись в сердце девушки, и никто из людей на остановке, грустно похожих на нахохлившихся птиц, задремавших на вечерних ветвях, не видели всей роскоши её ощущений, а я… видел.
Я подсмотрел сердце девушки.
Это мой дар с детства. А если точнее — проклятие.
Дело в том, что я умею читать… нет, не мысли людей, а лишь пронзительные моменты счастья или печали.
Причём, это касается не только людей, но и милых деревьев, птиц, зверей, а иногда и.. дождя, августовской грозы.
Я живу в страшном мире (если не ошибаюсь, у Блока есть цикл стихов с таким названием), передвигаясь чувствами, по этим бесприютным островкам печали и счастья других.
Всё, что вне этого — сплошной и ровный мрак межзвёздных, полыхающих пространств.
Простое общение с человеком на улице, качнувшаяся ветка сирени у моего лица, засеменившая огромным пауком тень от люстры на ночном потолке, от фар свернувшей в переулок, машины, откликается во мне ужасом, какой не снился Свидригайлову и Паскалю.
Да, я боюсь почти всего в этом безумном мире: людей, цветов, птиц, стихов…
И каждый раз, когда я пишу стихи или прозу, моя грудь и столик повисают над бездной, как прикованный Прометей: вместо коршунов — музы.

Но больше всего я боюсь перелётных теней от осенней листвы, равнодушно касающихся моего лица, холодной земли, карей коры деревьев и страдающих вечной бессонницей, спин и плечей прохожих.
Боже, какие ужасные, безликие в своём постоянстве однообразного сна, плечи у людей в вечернем парке!
Словно им всем, разом, снится один и тот же нудный и пошлый кошмар жизни, и они медленно что-то проговаривают, бредят во сне и не могут проснуться, грустно ворочаясь.
Веками не просыпаются, и идут так веками по паркам вечерним, по сверкающим улицам городов, волшебно вырастающих перед ними, как угодливо сбывающийся сон и кошмар их души.

Помню, как в детстве, я в первый раз ощутил ужас своего дара, прочитав незримое отчаяние, разлитое в природе, похожее на одинокого, пугающегося самого себя, призрака.
Я шёл по улице, держа маму за руку, и вдруг, недалеко от нас, по серой земле полыхнули перелётные тени, совсем как в аду, если бы там можно было на зиму улететь в рай, но лишь тем, кто… вспомнил, понял, что любит.
Это взлетели голуби.
Ужасное зрелище. Мама с улыбкой смотрела на голубей, летевших над нами, мимо нас, почти — сквозь нас, и когда она оглянулась на меня, то увидела, испугавшись, бледного, как призрака, ребёнка.
Голуби неслись мимо нас, с какой-то грацией кошмарного сна, не замечая меня и маму, но меня не замечали совершенно, словно я и не существовал никогда, и мама одна грустно идёт по осенней улице, задумавшись о чём-то, сжимая в руке кленовый лист.

Мне было страшно пошевелиться, обнаружив своё робкое и прозрачное существование.
Было проще, пятится своим существованием в безопасность уюта смерти, чтобы птицы и жизнь, пролетая сквозь меня, не ранили моего сердца, не задели какого-нибудь счастливого и робкого воспоминания во мне.
Страшно было вздохнуть, пошевелиться, моргнуть: птицы могли меня убить и моя бесприютная тень, через которую пролетали тени птиц, могла в любой миг сорваться с места и полететь с ними.
Тени птиц… что-то страшное делали с моей тенью, влетая в неё и на миг пропадая в ней, сливаясь с ней, и мой жест руки, плеча, мой вдох, мучительным образом как бы рождали птиц и их тени.
Моя тень истекала птицами…
Я стоял посреди осени, вечера, и плакал, закрывая бледное лицо дрожащими руками.
Чуть позже я узнал, что в этот день, быть может, в этот миг, в доме, рядом с этим местом, умер мужчина, и отчаяние женщины, жившей рядом с ним, стало больше её тела: оно покинуло пределы комнаты, окно и шагнуло в синеву мира, осеннего шума ветвей, став частью голубей на земле; словно бы природа подсмотрела отчаяние женщины и ужаснулась смерти человека так пронзительно, искренне, словно это была первая смерть на земле и зримое безумие.

Но я отвлёкся. Я заметил эту девушку на остановке уже давно.
Долгое время, я каждое утро подъезжал на машине к трамвайной остановке имени… Гумилёва, и, припарковавшись у бездны, где-то в ночной Африке, или в 18 веке во время португальского землетрясения, а быть может и на далёкой и холодной планете, с ласковой грустью смотрел на милую девушку, читая её счастье, а иногда и печаль.
Не скрою, мне было стыдно подсматривать за обнажённой душой девушки.
Ощущал себя… ангелом-вуайеристом.
Если бы я был ангелом, меня бы… с позором выгнали, разжаловали за моё любвеобильное любопытство и подглядывание, не столько за душами людей, весеннего, счастливого дождя, но и за ангелами.
Сняли бы с моих плеч, потёртые крылья, словно спецодежду, тёмные латы, и сослали бы… на какую-нибудь далёкую и грустную планету, занесённую, как снегом, всеми звёздами мира.
Мне иногда кажется, я живу именно на такой планете, в тотальном одиночестве.
И вот, счастье космического Робинзона, на голубеющем островке планеты — женщина.
Удивительная, прекрасная, как ангел, женщина: весной, когда дул сильный ветер, она порой стояла на остановке в позе Венеры Боттичелли, прикрывая на груди свою белую блузку: боже, как роскошно развевались на ветру её каштановые волосы! Чудесный, карий ветерок...было бы раем, просто оказаться на этой удивительной остановке, и стоять рядом с ней, ощущая на своём лице этот таинственный, вечереющий ветер.

Я часто плакал в машине, смотря на неё и её грустные мысли, стоявших вместе с ней на остановке.
Порой её мысли, сидели на ветвях рядом растущего дерева, совсем как озябшие воробьи.
Женщина грустно улыбалась небу в ветвях и думала: воробушки на ветвях.. словно верба зацвела среди зимы.
Да, она была поэтом, моим любимым поэтом, хотя не написала ни строчки.
Однажды, я стал свидетелем такого невыносимого отчаяния женщины, что, сидя в машине… достал из бардачка свой пистолет и, приложив его к сердцу, отодвинув тёмное пальто (с таким же нежным жестом я однажды подобрал на улице озябшего котёнка и укрыл на груди от стужи и безумия мира), замер со слезами на глазах.
Женщина ждала на остановке свой заблудившийся трамвай, а вокруг меня, рушились португальские храмы и дома, под крики женщин и детей; луна, расколовшись, сходила со своей орбиты где-то в далёком будущем и на руинах тлеющих городов, брела женщина в синих лохмотьях, взявшись за голову.
Всё стихло. Из глубин Африки, или из Питера Серебряного века, а быть может и вон с той утренней, почти прозрачной звезды, подошёл трамвай.
Склонившись головой на руль, я заплакал в голос, держа в руке пистолет.
Со стороны, наверное, это странно смотрелось.
Словно я поссорился с женщиной и она не пришла на свидание, и я, сентиментальный чудак, рыдаю навзрыд в где-нибудь в немецком Вальхейме, в мае 1774 г.
Я видел, как женщина, из окна трамвая, направляясь бог знает куда, быть может как раз в Германию времён Гёте, с грустной улыбкой глаз посмотрела на меня, простёртого в немецком синем фраке и жёлтом жилете, в цветах посреди зимы: я ей ласково улыбнулся из глубины веков…

Трамвай исчез, на месте окна и лица женщины, качнулась на ветру, веточка клёна с сидевшим на ней, воробышком.
По инерции счастья, я продолжал улыбаться уже им, словно мыслям женщины, её милому сердцу.
В Германии 18 века, качнулась русская веточка клёна, с вспорхнувшим воробушком. Чудеса…
Вытащив из груди пистолет, я бережно, как ребёнка в колыбель, положил его в бардачок.
Весь этот день я думал о женщине и её пронзительной печали.
Она томилась тем, что в ней, слишком много любви, но этой любви никто не замечает, и саму её никто не любит.
Она одинока. Вся её жизнь, как большая и бессмысленная остановка на окраине мира.
Мимо проходят люди, родные и нет, стоят рядом, кого-то, чего-то… исчезают, а она, снова одна.
Ей однажды снилось, как эта огромная и ненужная миру любовь, расцвела в её душе прекрасным и ярким цветком, но подул ледяной ветер и лепестки осыпались, замерев в воздухе, словно голубые осколки разбитого окна, вонзившись в плоть её души.
Ей стало больно жить, дышать.
Всё причиняло ей нестерпимую боль или печаль: чтение книг, просмотр фильмов, простой разговор с родными, еда… и секс.
И вот однажды, она потеряла вкус к жизни, а потом, внезапно, на утренней остановке, она потеряла сознание.
Очнулась она на операционном столе.
Вместо наркоза — верёвки на её запястьях и ногах.
Вместо врачей — её друзья, родные и вовсе незнакомые люди.
Зачем-то, над операционным столом, росла ветка осеннего клёна и на ней сидел грустный ворон, повторявший лишь одно слово, поворачивая к ней свою головку с темно блестевшим глазом: nevermore!

Женщина лежала на столе совершенно обнажённая и прекрасная, и ей это причиняло дополнительную боль стыда, словно люди над ней, могли видеть не столько её тело, но и обнажённую душу и боль.
Люди, празднично одетые, как на светском рауте: женщины — в изящных чёрных платьях в пол, мужчины — в смокингах, с бокалами красного вина, с улыбками рассматривали плачущую на столе, без сил, женщину, протягивая к ней руки со скальпелем и вытаскивая из её кровоточащей плоти, осколки любви.
Женщины, не брезговали, в отличие от мужчин, и вытаскивали их пальцами, грустно улыбаясь.
Плечи, чудесная белая грудь, живот и запястья женщины, истекали любовью.
Одна женщина в очках, не выдержав, заплакала и обняла мужчину: на его глазах блестели слёзы.
Невозможно было вынести это ужасное зрелище обнажённой и прекрасной женщины,истекающей любовью и кровью на операционном столе… посреди трамвайной остановки, рядом с равнодушно идущими людьми.

Спустя некоторое время, набравшись храбрости, я решился сблизиться с этой удивительной женщиной, правда, робко: я робкий, как гётевский Вертер.
Каждое утро, я парковал машину недалеко от трамвайной остановки и… дожидался моей незнакомки, её милых мыслей, чувств, с которыми я познакомился раньше, чем с ней.
Боже! В каком же безумном мире мы живём!
Женщина меня не знала. Я не знал эту женщину, и уже пытался покончить с собой из-за неё.
Подходил трамвай. Словно галантный сумасшедший, я пропускал вперёд нежные мысли женщины, а потом и саму женщину, затем, не менее галантно, пропускал и свои мысли, ласково следовавшие за женщиной, и, наконец, входил в трамвай уже сам.
В первый день нашего знакомства, я даже не решился к ней подойти.

Я просто стоял в трамвае, на расстоянии двух шагов от неё, и.. нежно разговаривал с её мыслями.
Не удержавшись, я погладил чудесную мысль счастья и детства, когда она, идя с мамой по зимней дорожке, улыбнулась ей и отошла в сторонку, в чистый, как лист бумаги, снег.
Снега выпало много, и он был ей почти до колен, и она с наслаждением, двумя ножками, прыгала по снегу, а мама улыбалась счастью ребёнку.
А потом девочка пошла в сторону парка, к деревьям, оставляя глубокие и ровные сердцебиения шагов за собой, прыгала в сторону, и с детским, почти райским удивлением, смотрела на шаги на снегу, ласково оборвавшиеся в пустоте, словно кто-то шёл здесь, усталый и влюблённый, замер на миг, задумавшись о чём-то, и шагнул.. в синеву воздуха, и пошёл в сторону неба и счастливых мыслей своих.
Женщина в трамвае улыбнулась мне, слегка склонив лицо, с тем милым наклоном почерка улыбки, с каким на весенних, красных полях души, мы, задумавшись, вспоминаем что-то важное и родное, вычерчивая что-то, силуэты не то птиц вдалеке, не то райских цветов.
Женщина не знала, что улыбнулась подсмотренному в ней, счастью, отсвет которого был на моём смущённом лице.

Я уже многое знал об этой удивительной женщине в синем пальто до колен, о её счастье, надеждах и горе.
Я уже обнимал её нежные мысли, гулял с ними по чудесно отстроенному Лиссабону 19 века, возле вечернего озера Чад, под роскошной, африканской луной, но всё ещё не решался познакомиться с ней.
Однажды, я прождал её всё утро на остановке, с бессмысленностью бессонницы: увидеть её, было так же сладко, как уснуть, найти покой для истомлённого сердца.
Она не пришла…
Может, с ней что-то случилось? Заболела?
Я знал, что у неё часто в последнее время, болела голова и она была как лунатик на крыше, в тумане.

Подошёл трамвай и я сел в него. Я даже не видел номер трамвая.
Сел в первый попавшийся. Было в этом что-то от русской рулетки.
Так… ангелы, должно быть, кончают с собой.
Садятся в тот или иной «трамвай» неизвестной души, мчащейся среди звёзд, бог знает куда, и едут, едут, бессмысленно смотря на звёзды, населённые таинственной жизнью, на папоротники комет, похожих на узоры изморози на окне трамвая.
А потом… засыпают и просыпаются чёрт знает где: в Португалии 18 века, крича женским голосом их под развалин, или в одинокой московской квартире на Лубянке в начале 20 века, где Маяковский в апреле покончил с собой, приставив к груди, револьвер: за миг до выстрела, ангел удивлённо обводит голубым взором светлые окна, высокие полки с книгами, вспоминает какую-то прекрасную женщину, которую никогда не знал, но с которой только что говорил: ещё слышны её милые шаги в коридоре… догнать бы, счастье так близко, жизнь только начинается на этой удивительной и прекрасной Земле, и вдруг — выстрел. И тьма.

Я ехал из ниоткуда, в никуда. Водитель трамвая, мог объявить: следующая остановка — Озеро Чад, или, мечтательно: Лиссабон (боже, как радостно изумились бы пассажиры!).
Удивительным образом, я вдруг радостно понял, что еду в трамвае, не один.
Нет, женщины не было, но рядом со мной, были её нежные мысли… обо мне.
Она, милая, в этот миг, думала обо мне, быть может бредя с температурой в своей постели.
Она вспоминала странного молодого, высокого человека с голубыми, влюблёнными глазами, каждое утро сопровождавшего её в трамвае.
Боже мой! Какое это было неземное, странное счастье, ехать в трамвае, с нежными мыслями женщины!
Я ехал с её мыслями в пустом трамвае. Все уже вышли, где-то там, в далёкой и снежной России, а мы ехали с ней мимо озера Чад, мимо парижского кафе: за столиком, сидела счастливая Марина Цветаева со своим сыном, Муром, кормившего голубей возле высокого клёна; проезжали мы и через Авиньон 14 века, в тот яркий и синий апрельский день, когда Лаура вышла из церкви святой Клары, и Петрарка впервые увидел её, с веточкой вербы в руке.
Я точно знал, куда еду. Знал, где живёт любимая мною женщина.
Я ехал к ней сквозь века и страны, ехал к ней одной, на заблудившемся и влюблённом трамвае, словно рыцарь счастья, в сверкающих латах, на своём верном коне.