Свет женщины

Посвящается моему хорошему другу и замечательной женщине: Вике AntesdelAmanecer

Вечер окна. Широко раскрытые серые шторы, словно два человека, мужчина и женщина, отвернулись к стенам и грустно затихли… вздрагивают их плечи: ветер в окно.
Сижу на кровати, подогнув колени к груди, положив на них голову: в коленях у тоскующей груди есть что-то от согнутых крыльев.
Может, в этом тайна Демона Врубеля? Эту фантомную, грудную память крыльев знают некоторые люди на земле… утратившие рай любви, любимого, ребёнка.
Листаю историю друга в утреннем окошке телефона. Наплывают воспоминания…
Из раздвинутых крыльев коленей моих на свет рождался ребёнок.
Боль текла и ветвилась внизу живота, словно мне через пуповину переливали кровь голубую звезды.
Я брала маску с анестезией и дышала покоем, дождём и сиренью детства.
Земля медленно и тепло плыла подо мной: буквально ощущала вращение Земли среди звёзд - я поднималась в воздух.
Совсем лёгкая, словно лёгкие вдохнули счастье…
Видела себя со стороны с этой маской: была похожа на пилота в самолёте, поднявшегося в сирень стратосферы с кислородной маской на лице: передо мной вспыхивали голубые цветы планет и странный островок среди ночи.

Поскольку всё происходило не на земле а словно в раю, то ребёнок сразу превратился в птицу… вспыхнули ярче цветы за прямоугольной и голубой грядкой окна, поэт в ночи написал чудесный стих для любимого человека, и, самое главное, где-то вечером тонул ребёнок, я это видела сердцем, словно светом маяка: ему не хватало последнего вздоха  для крика о помощи, но вот, ребёнок замолк на моей груди, грудь моя затихла и как бы сделав шаг назад, замерев и оттянув тетиву тишины, звонкой и ранимой красоты мира, которая, казалось, тоже замерла в этот миг..
Я слышала сердцем, как ребёнок, тонувший где-то в ночи, вскрикнул, рука моя разжалась и тетива освободилась, и на ней, как чудо, расцвёл тёплый цветок детского крика в ночи.
Ребёнок тонул и вскрикнул из последних сил, и в этом крике была жизнь моего ребёнка и мой крик, и была жизнь, ибо тонувшего услышали и спасли, бросившись в воду.

Уверена, что рай на земле возможен уже сейчас, в этой жизни.
Что есть смерть? Перегоревший, заикающийся фонарь, выхватывающий из мрака бредовые, гробовые квадраты окон и спрятавшихся от кого-то, чего-то, деревьев с их перепуганными тенями: те самые беспризорные тени нелюдимых и тусклых переулков, так похожие на одичавших и опустившихся зверят какого-то потаённого существования.
У Лорки есть пронзительный стих об одном из таких переулков: Нежданно

На улице мертвый лежал,
зажав между ребер нож, —
и был он всем незнакомый.
Фонарь прошибала дрожь.
Мама,
как он дрожал —
фонарик у этого дома!

Уже заря занялась,
а все не закрыли глаз,
распахнутых в мир кромешный.
Покойник один лежал,
и рану рукой зажимал,
и был он чужой, нездешний.

Удивительная спиритуалистичность стиха, матери и ребёнка, заметившего озябшие, вдруг свечеревшие пространства вокруг смерти, и этот озноб фонаря, мурашки звёзд на тёмных окнах… словно этот фонарь, как маяк души, вздохнул последний взор и биение сердца умирающего, вдохнул, и умер человек, а фонарь прижал обнажённую душу его и дыхание, как ребёнка дрожащего, к груди и не знает что делать, как жить с этим дальше.
Кажется, человек умер, спрятался от себя, смерти и одиноко лежащего на земле тела, в свет фонаря: смерть сделала из души сразу рай — ребёнка, смутно ещё видящего счастье, уже не видящего и не помнящего смерть, но чувствующего, как её тенью намокли озябшие пространства.
Ребёнок возвращался к своей матери — природе.

И это всё? И это — тайна смерти?
А кто убил его? Зачем? Куда полетела душа?
Я знаю лишь одно: если любишь и сердце открыто для красоты мира… как в детстве, когда босиком сбегаешь с холма ранним утром по звонкой прохладе августа и цветов, и всем трепещущим, словно бы улыбающимся телом с простёртыми в стороны руками, говоришь цветам, утру, солнцу: здраствуй! — тогда смерти нет.
Да, стоит лишь зажечь свет в груди, довериться людям, искусству, природе милой: всему яркому, крылатому размаху красоты в природе, и сумерки смерти исчезнут и станет видно далеко-далеко, во все концы света.

Это как подняться над землёй и лететь, чувствуя блаженное натяжение часовых поясов, видя внизу райскую кардиограмму пульса времён года в каком-то правильном и бессмертном порядке: Осень-Весна-Лето-Весна и снова Осень, Пушкинская, светлая.
Помню, как в детстве играла в прятки, совсем как в раю: спрячусь в сирень или смородину, в их гостеприимный, улыбчивый полумрак и сижу, как в чреве тишины, темноты, касаюсь тенью руки паучка-эквилибриста, словно лунатик идущего по паутинке; касаюсь ещё чего-то невыразимого, чудного… запаха самого полумрака касаюсь, но не пальцем, а как бы мягкой подушечкой сердца: пальцем души, вечно и робко тянущегося к чему-то из нас.
А потом я замирала: рядом с кустом проходила тень, ищущая меня, опять же, совсем как в раю, если бы там играли в прятки.

Хорошо... я и лиловая прохлада сирени и хмельной паучок с увеличивающимся на глазах числом заплетающихся ножек, я - лунно взошедший в межколенном полумраке — белый одуванчик, и всё это я, разом! Не найдут!!
Меня нет, я нежно разлита в красоте и тайне, и лишь моё обнажённое сердце словно бы покинуло пределы груди и куста, и стучит, стучит непослушное, громкое, где-то в мире, ширится куда-то, стекает с коры древесной тишины янтарной и солнечной каплей, улыбчиво вбирая в себя и ищущую меня тень, и крыло пролетевшей рядом ласточки и даже голос ничего не подозревающей прохожей в очках, и всё это вязнет, блаженно и сладостно вязнет мотыльками и насекомыми рая в расширенном зрачке сердцебиения, теплоты моего бессмертного существования… и я улыбаюсь в темноте, улыбается сама темнота от избытка счастья и жизни, которую я нашла в то время, пока искали меня!

У Ходасевича есть странный стих, дивно перекликающийся со стихом Лорки: словно бы в переулке его стиха кто-то выключил свет: Сумерки.

Снег навалил. Всё затихает, глохнет.
Пустынный тянется вдоль переулка дом.
Вот человек идёт. Пырнуть его ножом —
К забору прислонится и не охнет.
Потом опустится и ляжет вниз лицом.
И ветерка дыханье снеговое,
И вечера чуть уловимый дым —
Предвестники прекрасного покоя —
Свободно так закружатся над ним.
А люди черными сбегутся муравьями
Из улиц, со дворов, и станут между нами.
И будут спрашивать, за что и как убил,-
И не поймет никто, как я его любил.

Многие люди увидят в этом убившем человеке чудовище… они и правда не поймут, что можно человека целиком вдохнуть в себя и любить его.. до смерти, любить его с того берега неосвещённого жизни, любить его всем сияющим размахом звёзд и цветов… заключив его в объятия всей красотой природы.
И почему наши тела так мешают любить на земле? Так хочется порою сбросить тело, словно лёгкую, уставшую одежду к ногам души, возле постели…
Тело мешает видеть и любить дальше себя, как в стихе: стена тишина, гнетущая как снег, разделяющая душу с душой, и люди-муравьи из какого-то кафкианского апокрифа сна, встающие меж душами… душно и темно, на лицом сердца вот-вот сомкнутся воды сумерек, ещё миг, и что-то случиться, что-то страшное… рассечь ножом этот смирительный бинт намокшей стены, тишины и сумерек, и глотнуть света, покоя, свободы: есть в этом убийстве что-то от зеркальной андрогинности смерти, спиритуалистического суицида.

Воннегут славно заметил этот таинственный узор жизни, о котором писал ещё Перси Шелли: жизнь гомосексуалиста, искренне влюблённого и естественно не могущего иметь ребёнка, незримо может быть связана с чудом женщины, долго не могущей зачать, а вдохновение ребёнка, зачарованного самолётом в вышине звёздной ночи, может отразиться на жизни ласточки, которую спас некий человек, бросившись под колёса машины, на пути которой лежал раненый комочек темноты.
Что видел водитель? Молодой человек, как сумасшедший и самоубийца, бросается под колёса, и, через миг, выныривает из пустоты с чем-то крылатым в руке, словно в этом гомеопатическом суициде альтруизма умер не он, а рука, и рука стала — птицей!

А если бы умер весь человек? Чем бы он стал? Нежно распался бы на радугу жизни, всего того, чем он жил и что любил: вон той сиреневой звездой, деревьями милыми, цветами, синей улыбкой глаз незнакомки в очках.
Но всего этого ещё нет. И вот идёт молодой человек мимо куста сирени, деревьев, стены, цветов и незнакомки в очках, странно смотрящей на него, а у него, как у школьника в раю, в робко вытянутой руке — ласточка, похожая на букетик карих цветов, которые душа несёт своей учительнице — красоте.

У Цветаевой однажды умирал близкий друг в больнице.
Врачи окружили его жизнь высокой и белой стеной строгого порядка.
Они порхали в белых халатах над его догорающей свечой жизни призрачными и равнодушными мотыльками: они жили, но не давали жить ему, не допуская к нему друзей, задёрнув шторами, как крышкой гроба, голубой прямоугольник окна; его ограничили в еде и свободе.
Марина мечтала разбить эти белые, разумные, взрослые стены безумия жизни, распахнуть шторы на окнах, чтобы в палату, как крылатые и милые друзья, по воздуху — в воздух!, — вошли солнечный свет, запах сирени, улыбка листвы, голоса детей и женщин.
Она дала бы ему всё то, что просит его истомлённая душа в смирительной рубашке плоти: сигаретку, бокал вина, сладких апельсинов ( как в песне!), и сердце своё.

Да, он умер бы на пару дней раньше, но умер бы счастливым и свободным, с улыбкой бросив трупик сигареты под могильный сумрак кровати.
Марину многие посчитали бы чудовищем.. как считали чудовищем меня.
А между тем, она говорила: я предложила бы ему поменяться, уступая ему свои остающиеся годы, как всегда, всю жизнь, уступала вещи тому, кто наиболее — более меня!, — в них нуждался, будь то хлеб или книга или…
Марина искренне сокрушалась, что словно бы заедает чью-то жизнь — свою!, — которой он, умирающий друг, распорядился бы более разумно.
Боже мой! Как райски прекрасно иметь рядом друга, который, увидя как ты пала, свершила что-то ужасное, не отрекался бы от тебя, не называл бы чудовищем, а был с тобой до конца, был с нечто вечным и светлым в тебе, верил бы этому свету, даже если другие говорят, что ты убила кого-то!

Сижу в темноте, обняв крылья колен.
За окном — весна голосов: мужских и женских. Дети-голоса, уменьшенные отдалением и закрытым окном.
Закрываю глаза: я на маленьком, райском островке с маяком, играю в прятки с ребёнком своим.
Он грустно спрятался от меня, став цветами, ласточкой, солнцем…
Островок омывается прибоем сиреневых облаков.
В закатной синеве мелькают плавниками тёмные крылья птиц: и это тоже мой ребёнок.
Где ты, сынок?
Оборачиваюсь. Огромные цветы, ростом с человека, похожи на лучи солнца, пробивающиеся из под земли.
На концах лучей-стеблей — покачиваются цветы: синие, лиловые, белые.. словно лучи коснулись нежданно витража незримого храма в воздухе и нежно вспыхнули, расцвели радужными бликами.

Цветы как бы послушны моему голосу, дыханию даже: какая-то светлая нежность движений.
Вдруг, лучи, цветы расступаются и из них показывается ребёнок: мама, вот ты где! Какая ты хорошая у меня!
Ты меня не могла найти? Я был всегда рядом с тобой!
Мы просто играем в прятки, мама! Я спрятался в красоте мира, как когда-то спрятался от безумного мира в твоём животе: помнишь, как ты радовалась своему животу?
А теперь радуйся жизни, мама! Я рядом! Я всегда рядом!!

Хочешь открою тайную крыльев ангелов?
Я теперь знаю эту тайну! Оглянись на плечи свои… видишь?
Крылья похожи на лучи маяка, шарящих в заплечной тьме; на белый хвост кометы они похожи: как только душа приближается к солнцу любви, красоты, из плечей и груди прорастает лиственный туман белых крыльев.
Присмотрись, это не перья, а маленькие мотыльки, целый рой мотыльков: души всего того, чем мы были и будем когда-то, что мы любим, что умерло и воскресло в нас!

Смотри, мама, мы летим с тобой над землёй, на той нежной высоте, на которой ты парила лишь в своих детских снах.
Ты чувствуешь цветы и в них сердце друга, аромат солнца, всю неземную.. нет, такую земную красоту жизни, всем густым и трепетно-звонким единством распахнувшейся прямо в сердце?
Словно красота подняла своё детское лицо, как на качелях, когда ногами и сердцем, голубыми глотками счастья вбираешь в себя прохладный, вечереющий трепет высокой листвы!
С такой же накренившейся высоты, тишины, ребёнок в чреве матери касается ножками сердца и неба…
Я всегда был и буду рядом с тобой, моя милая мама!