Наше сердце

Мы смежены, блаженно и тепло,
Как правое и левое крыло. 

( Марина Цветаева)

Психиатр сказала, что мне нужно выговориться и написать историю.
Сейчас мне уже лучше и о пребывании в клинике я вспоминаю как о смутном сне.
Меня смущает только одно: психиатр до сих пор не может поставить мне точный диагноз.
Какое-то время она даже считала меня нормальным… с обычным уродством телесного отклонения, которого я не могу принять.
Была у неё даже странная и метафизическая теория о редкой форме гомосексуальной шизофрении.

Я сам уже не знаю что со мной.
Я обыкновенный человек, «к тому же, поэт», как писал Есенин в своём «Чёрном человеке».
Впрочем, я начал неправильно: мы с Сашей, совершенно нормальные люди.
Мы… простые сиамские близнецы.
Есть лишь один маленький нюанс: я не верю в это.
Более того, я часто вовсе не вижу и не ощущаю своего голубоглазого сотелесника, по иронии судьбы, ставшего моим сополатником ( а он то был здоров...несчастный).
Если быть точным, то это не он, а… она.
Не возражаешь, если я начну с того припадка, после которого я… мы, попали в клинику?
Что молчишь? Снова обиделась? Ну молчи. Я попросил у тебя прощения.

Кто дурак? Ты опять за своё? Да, я тоже поэт. Ладно, потом поговорим. Сейчас не время, нас читают.
Простите, отвлёкся.
Это случилось в вечернем кафе. Мы сидели с Сашей за столиком и пили красное вино.
Ну, пил то один я, а она, грустно подперев рукой правую щёчку, читала роман Франчески Заппиа.
Со стороны казалось, что она нежно пьянела совсем внезапно, из ниоткуда, от простой красоты строк.
В итоге, Сашка задремала с улыбкой за книгой, нежно упав в неё лицом, как в салат.

Перевёл взгляд на соседний столик. 
За ним сидели и весело болтали девушка с парнем: я был в этот миг для девушки напротив меня нормальным человеком. Она видела меня одного.
Симпатичная шатеночка в сиреневом платье и в очках мне улыбнулась. Я улыбнулся ей и ласково раздвоился в её очках.
Возникла мимолётная переписка взглядов.
Девушка стеснялась. На некоторое время переводила взгляд на свой столик с бокалом вина, тарелочку с салатом.. и снова смотрела на меня, но уже более уверенно и тепло, словно бы она… подсмотрела на столике что-то нужное ей ( я так списывал в школе. Ах, до сих пор помню этот тёплый, покатый запах плеча и волос девочки справа от меня!).

Бедная девушка! Она то считала, что я… нормальный.
В какой-то момент, с улыбчивой задумчивостью своих голубых глаз, смотря на неё, я неожиданно рассмеялся во весь голос, на всё кафе!
Девушка смутилась, пригладила волосы у виска и опустила взгляд.
Саша подняла лицо от книги ( забавно и мило прилипла страничка к её щеке) и недоумевающе посмотрела на меня.
А я смеялся как идиот и показывал пальцем на девушку, как на что-то ненормальное, жуткое даже.
А потом я закрыл лицо ладонями и заплакал, при этом продолжая как-то рвано смеяться.
Мужской голос из соседнего, невидимого столика, отчётливо произнёс в мою сторону: урод!
Сашка сделала вид, что не со мной и прикрыла лицо книгой.

А произошло со мной вот что.
Не знаю как это объяснить… но меня вдруг ошеломил простой факт человеческого лица в пространстве.
Мне почему-то показалось безумным и ужасным то, что у человеческого лица — два глаза, два уха, две ноздри…
Этим вирусом тавтологической и нелепейшей двойственности заразились руки девушки, а под столиком ( я это знал!) словно спрятанные от мира и людей, поруганные и несчастные, прятались чумазые и безумные ноги ( в чудесных чёрных чулках… но это я потом узнал).
Мне словно открылась некая тайна. И самое страшное было то, что люди… как-то смирились с этим уродством безумия!

А мне как никогда ясно представилось, что это всё ложь и обман, ну, наподобие мимикрии у бабочек с ложными и карими глазами на крыльях.
Да, я тогда понял, что мы, люди, и многое другое в мире, безумное и поруганное, существуем лишь половинчато, словно кто-то подставил к человеческому существованию, существованию вообще, некое злое зеркало, и оно как бы заслонило, похитило нашу большую, нежную часть, нашу душу, которая была до этого блаженно видна в мире, как яркие крылья, и вот, взамен этого мы видим в мире лишь пьяно удвоенную часть нашего оскоплённого существования.

Я тогда ярко почувствовал, как незримая и вечная часть девушки, сокрытая от глаз, пребывает в какой-то слепой и сумеречной зоне движения жизни.
Я буквально видел, как эту её нежную часть что-то мерзкое тянет за собой, касается своими холодными руками, тентаклями.. насилует её, а девушка этого почти не чувствует!
Она… смирилась, и лишь иногда, чувствует внезапную грусть и озябшее сердце посреди солнечного дня в кругу счастливых друзей.
Впрочем, я несколько забежал вперёд: подробно об этом сумеречном насилии мне рассказывала Саша.
Она… гордая. Иногда она нежно называет меня дурачком и гладит по голове, грустно говоря, что я… не существую.

Я прекрасно понимаю, что она так со зла говорит, но всё же… безумно обидно, когда призрачный голос в твоей голове, нежный голос за твоим правым плечом, словно тепло расправленное крыло, говорит… что я не существую.
Нетушки. Уж если я не существую, то заодно с ней: мы оба несуществуем. Так честнее.

- И всё же, ты несуществуешь чуточку больше, чем я.
Это таинственная и прохладная, как межзвёздные пространства, область отрицательных величин в чувствах, ещё толком не изучена в психологии.

- Саша! Ты опять за своё? Как я устал от тебя, боже!

- О да… ты у нас и в бога веришь. Ничего, это тоже разновидность творческой шизофрении, которой страдали все писатели и поэты.
Некоторые, такие как Набоков, Перси Шелли, Платонов… поднимаются по цветущим спиралям этой творческой шизофрении и покидают её, и с тихой улыбкой существования понимают…

- Что они понимают?

- Не важно. Есть невесомая, тихая точка в душе, для которой вера и атеизм — одинаково нелепы.
Знаешь, когда ты молишься вечером, это так... мило.

- А ты злая. Когда я вчера перед ночным окошком просил бога простить меня за один мучивший меня грех, ты… улыбчивым голоском ответила мне с плеча: прощаю…

- Тогда договаривай, что и грешок то ты совершил с моей подачи. Я этого хотела.
Смирись, тебя просто не существует…

- Не хочу с тобой разговаривать. Я устал. Если хочешь, пиши историю дальше сама.

- Хорошо. Тогда начну сразу с больницы.
Помнишь, когда ты лежал возле стены и пытался со мной заговорить после ссоры, то с грустью обнаружил, что я исчезла, замолчала надолго? — я как бы прошла сквозь стену и невесомо замерла, лёжа в синеве, на 5 этаже, среди ветра и птиц.
Так альпинисты порою ночуют на скалах, прикрепляя свои палаточки прямо в воздухе.
Я боюсь высоты. И если бы я проснулась в такой палатке над качнувшейся в лицо синевой, я бы… сошла с ума от страха.
Мне бы казалось, что я падаю в небо.
И даже когда меня поместили бы в клинику, я бы распласталась на полу, в позе падения.
Я бы ощущала как падаю, падаю без конца сквозь милые руки друзей, врачей, любимые книги, стены дома и пол клиники, падаю сквозь тёмные и густые пространства земли, в ночное небо с другой стороны.

Я бы мысленно чувствовала, как за моими плечами, крылатой тенью развеваются мои волосы… нет, моя измученная и тёмная душа: так на центрифуге солнечный мёд выбрасывается из сот.
Знаешь… это ужасно. Я верю в душу, красоту… но знаю, что у меня их нет, и самое ужасное, что есть много таких как я, мучительно не ощущающих душу, красоту и счастье в себе: нас выбрасывает куда-то в прохладные пространства мира, на самые разные вещи, мгновения: на стихи, на вон ту веточку сирени на заре, на дрогнувшую ладонь милого друга…
Не знаю как это объяснить. Мы словно… чувствуем это бездонное и сквозное падение души в мире: нас укачивает до экзистенциальной тошноты на этих центробежных орбитах реинкарнаций, вечных возвращений...

Несчастный ты мой! Я была за стеной, невесомо подвешенная среди звёзд.
Я падала в небо, кричала разными голосами существований, всего того, чем и кем я была или буду: сиренью, голубкой на заре, поэтом 19 века и поэтессой в сумасшедшем доме в 26 веке, психологом в двух нежно сросшихся веках: 20 и 21 веке.
Ты слышал, как меня что-то насилует среди ночи и звёзд, что я кричу и умираю и снова рождаюсь, а ты… как нежный дурачок, бессильно плакал, тихо скрёбся ноготком о стену, повторяя моё имя, имена…
Приходили врачи и заставали тебя разговаривающим с деревьями, звёздами за стеной, с некой женщиной в небесах: ты просил прощения у деревьев и птиц.
А потом ты переворачивался на другой бок, и голубым прибоем ночи, меня выбрасывало на грустный берег нашей постели в илистых складочках ряби. Так Шелли однажды… на берегу лагуны лигурийского моря…

Ты лежал на левом боку и я как бы жалела тебя, склонившись над тобой: я была… нежным горбом за твоими плечами.
Нет… я была прорвавшимся коконом, из которого ласково брызнули сизые крылья: одно крыло моего израненного существования - рваный парус в бурю…
Не замечал, что изорванный в ночную бурю парус, освещённый мгновенным лучом маяка, похож… на изнасилованного ангела, лежащего на боку?
Ты знал, что Шелли, когда вышел в море к своей милой Мэри на яхте Байрона "Ариэль", не спустил паруса? Надвигалась гроза, некая лодка приблизилась к нему и добрый человек сказал, чтобы убрали паруса, но Шелли осёк юнгу, совсем ещё мальчишку: он с парусами шёл на грозу… какая-то ангелическая разновидность суицида.
Ах, если бы я была художницей!

В дневниках братьев Гонкуров есть поразительный эпизод: Эдмонт сидел вечером в комнате рядом со своим братом Жюлем, уже страдавшего безумием.
Жюль лежал на постели и смотрел куда-то сквозь потолок.
Эдмонт сидел в кресле и с грустью глядел на молчащего брата. Мысленно он прошептал: ты так далеко сейчас от меня… где ты витаешь, друг мой?
После минутного молчания, Жюль произнёс: в пустых… пространствах.

Невероятно, правда? А помнишь, как нам приснился один и тот же сон?
У сиамских близнецов, любовников и даже близких друзей, это бывает.
Ты утром рисовал на листке нечто странное: голубь в небе мучается, рваный полёт… словно тонущий в море.
Его ножки запутались в красном пакете.
Пакет был чуточку рваный, как парус, но всё равно раздувался и мешал лететь голубю, которого сносило в другую сторону: со стороны казалось, что голубь был прикован к воздуху, к отвесной скале заходящего дня.
Моментами он летел на одном месте, и тогда казалось, что мучительно чувствуешь вращение земли и её густое движение в мировых и смолкших пространствах.
Хотелось лечь на землю, распластаться и заплакать.

Мне тогда ночью приснился просто красный пакет в воздухе.
Я никогда не видела голубя с пакетом в небе… а ты, видел. Позже ты мне сказал об этом и почему-то заплакал.
А ещё позже мы с тобой поссорились и ты в сердцах сказал: если хочешь, уходи, я тебя не держу.
Я улыбнулась и прищуренным шёпотком, ответила: и как же я от тебя уйду, дурачок ты мой милый?
Ах, не то что сиамские близнецы, но даже любовники, друзья… иногда забывают, как крепко они спаяны друг с другом, пусть и не плотью: уйдёшь, а кровоточит всё равно плоть, сердце…

И всё же, я попыталась уйти от тебя.
Пока ты спал, я тайком взяла в постель прозрачный пакет.
Ты снова перевернулся правым боком к стене, и меня выбросило в небо и звёзды, и тогда я заплакала и надела пакет, словно шлем космонавта, на голову, обхватив его рукою на шее.
К слову, чудесная картина для современного художника: повесившийся космонавт.
Знаешь, я в юности мечтала о космосе не как мальчики. Я мечтала стать космонавткой и.. покончить с собою в небе.
Да и было интересно, что станет с душой в этой добровольной смерти среди невесомости: притянется ли душа к земле или устремится дальше, к милым звёздам?
А может, тихо сольётся с миром для вечного отдыха, пантеистического сна, словно в том самом стихе Лермонтова, где звезда с звездою говорит.
Я могла бы стать первым призраком в космосе. Из меня бы вышел чудесный призрак…раз полноценным человеком мне стать так и не удалось на земле.
Потом я выросла… но интерес к этой теме сохранился и я долго не понимала, да и сейчас не понимаю, почему в космосе, вдали от человечества, словно в печальной эмиграции рая, нет ни одного самоубийства среди звёзд и голубой лагуны земли.
Достоевский писал, что покончить с собой можно не только от тоски, но и от избытка красоты и счастья.
Неужели… в космосе не было ни одного поэта? 
Я жду этой весточки с неба до сих пор. Открою утром газету, а там: сегодня ночью покончил с собой русский космонавт…

Когда ты вскрикнул во сне, словно бы что-то увидел и перевернулся на другой бок, я вновь покорно и нежно прильнула к тебе: я была уже мёртвой, мой милый. Прости.
И почему ещё никто не описал в литературе самую таинственную и экзистенциальную смерть? Смерть сиамских близнецов, достойную пера Платонова, Набокова, Достоевского?
Я видела эту тайну. Видела, как моя душа тихо взмыла над опустевшим, как в час отлива, грустным берегом нашего… твоего тела.

В какой-то миг я припала на согнутые колени крыльев к тебе: нас было трое: твоё тело и моё, и я.
У нас была одна душа на двоих.
Со стороны мы были похожи на раскадровку эволюции человечества от грубой плоти, к одухотворённой и смолкшей телесности, и, наконец, к окрылённому свету: оступившаяся с конца радуга грустно обнявшейся плоти.
Я тихо гладила тебя по тёмным, чуть вспотевшим у висков, волосам и шептала что-то нежное о нас с тобой.
А потом во сне ты заплакал… больше я ничего не помню.

Впрочем, помню, как сквозь вечерние воды сна: ты проснулся, обернулся на прохладную тишину у себя за плечами, вскрикнул, произнеся моё имя, и обнял меня, содрогаясь от рыданий.
А потом пришли врачи. Много врачей в белых халатах. Они заполнили всю палату, заслонили окно...

- Я помню, шёл снег за окном.
Ты куда-то пропала из жизни моей. Я смотрел потерянным взором как бессмысленно падает снег.
Весь мир заметало снегом. Казалось, снег шёл не за окном, и даже не на земле, а в целом мире, и Земля, как уставшая птица, одиноко летела куда-то сквозь сонно звездящийся снег.

Рене Магритт - любовники